В виду Монблана. Деревенское письмо из Швейцарии

СТАТЬИ И ОЧЕРКИ А. А. ДИВИЛЬКОВСКОГО

Сборник публикует его составитель Ю. В. Мещаненко*

………………………………………………………………………………………
               

                ВЕСТНИК ЕВРОПЫ

                Журнал науки – политики– литературы
 
                Основанный М. М. Стасюлевичем в 1866 году

                КНИГА 9

                С Е Н Т Я Б Р Ь

                Петербург

                1910

Страниц всего: 448

                А. Дивильковский

                В ВИДУ МОНБЛАНА
 
                (Деревенское письмо из Швейцарии)

   334

   Деревня Вернье, из которой и пишу настоящее письмо, лежит в середине Женевского кантона, в нескольких километрах ниже Женевы по течению Роны.

   Местность здесь ровная, долинная, напоминает как будто Россию.

   Но горизонт замкнут с двух сторон двумя параллельными стенами гор: направо — синий и хмурый, зубчатый вал Юры, по которому, клубясь, ходят серые облака; налево, за Женевой — скалистые обрывы Салева.

   Над Салевом, в ясные, солнечные дни, вы видите словно висящую в воздухе стройную, серебряную, снежно-облачную массу...

   Это Монблан.
 
   Он очень далеко отсюда — 50 километров, — но и издалека господствует над всею страной.
 
   И чем больше удаляешься от него, тем он кажется выше.

   Странный обман зрения!
 
   Вообще этот седой горный старик, смотрящий на вас со своих ледяных высот, тревожит ваше воображение.
 
   Словно говорит он долине о чём-то крайне-важном и интересном.

   Без сомнения, и это — обман чувств.
 
   Природа ведь всегда настраивает человека как-то особенно, так сказать отдаленно от обыденной жизни...
 
   Обратимся к деревне Вернье.

   Какая непривычная для нас деревня!
 
   Во-первых, её улица великолепно вымощена мелким гравием — хоть танцуй.
 
   Идёшь словно по комнате.
 
   Улица обставлена старинными каменными крестьянскими фермами, тоже мало чем напоминающими наши избы.

   Высокие и широкие их фасады только где-либо с одной стороны заняты собственно жильём; здесь крутая лесенка с балкончиком, неправильно-расположенные оконца в 2-3 этажа.
 
   Наибольшую часть здания занимают огромные риги с сеновалами, да ещё где-либо в углу чёрное отверстие коровника, откуда выглядывают прямо на улицу равнодушные коровьи морды или мотаются коровьи хвосты.
 

   335


   Крутые черепичные кровли выступают широким навесом; пониже перекрещиваются затейливо-резные балки, на которых осенью водружаются снопы соломы — остаток каких-то давних хлебопашеских суеверий, что-то вроде жертвы богам Урожая.
 
   И от этих неуклюжих, бокастых ферм, увенчанных чудными, высокими трубами, на манер скорее кеглей или скворешен, веет временами давнопрошедшими, когда и здешний мужик прежде всего «занимался хлебом», печалился и радовался о «хлебушке-батюшке».
 
   Кажется, уже около столетия или больше остались назади те «близкие к природе» времена...
 
   Впрочем, об этом — дальше.

   Вместо заборов, невысокие серые каменные стены тянутся вдоль улицы.
 
   Рядом с фермами, нередко на самой улице, расположены бывают навозники — каменные бассейны с «фонтаном» (водопроводным краном) посредине*.
 
   Замечательно, что при здешней любви к чистоте никто, по-видимому, не стесняется этих гнилых, пахучих мест на самой, так сказать, аван-сцене.
 
   Тут проявляется основная черта всей здешней жизни: глубокое почтение к «чёрному» труду — к труду и ко всем его необходимым аксессуарам.
 
   Вряд ли кому здесь навоз даже кажется грязью; скорее напротив, в нём видят что-то идиллическое, если угодно — составную часть деревенской красоты.

   Иначе, как объяснить это близкое соседство навоза и роз?
 
   В самом деле, все стены большинства ферм сверху донизу покрыты сетью вьющихся роз, часто чудных, нежных сортов.
 
   Другие дома увиты густою зеленью глициний, цветущих всё лето крупными синими гроздями.
 
   Толстые жгутья вьющихся стеблей говорят о службе, быть может, не первому поколению.
 
   Перед многими фермами, по улице, кадки с высокими, развесистыми олеандрами.
 
   Когда всё это цветёт, перспектива улицы подкупает ваш непривычный взгляд.

   «Вот цветущая деревня!» — восклицаете вы поневоле.

   И вам даже начинает мерещиться, что всё это — нарочно, что это вовсе не настоящая деревня, населённая крестьянами-земледельцами, а живут здесь какие-нибудь учителя садоводства и готовят к выставке сельскую декорацию.

   Но нет, это — не «потёмкинская деревня».
 
   Вон и волостное правление, по-здешнему — коммунальная мэрия, правда, заключающая в себе и детский сад для всех детей до 7-летнего возраста, и общинную аптеку, и телефонную станцию, вон и школа, где учатся все дети старше 7 лет; вон и две церкви — протестантская и католическая, и кладбище.
 

                *«Фонтан» служить для поливки. Вытекающей снизу, по жолобу, жижею поливаются затем поля.


   336


   Последнее так романтически-изящно, со своими белыми памятниками, кипарисами, туями и розами, что позавидует любой русский город.
 
   Живут в этой деревне всё же простые земледельцы, лишь не щадящие ни рук своих, ни времени.
 
   И украшают они свои наследственные гнёзда, прежде всего, для самих себя.
 
   Сквозь просветы переулков деревни, под крутизною горы, виднеется Рона — сверкающая шелковистыми петлями  бирюзовая лента.

   На высоте сияет Монблан.
 
   И вам мгновенно бросается в глаза, что рукотворная, «искусственная» красота человеческой культуры не только не нарушает здесь вольной, нерукотворной красоты природы — нет, она её повышает.
 
   В живописной оправе цветущих ферм Монблан мягко выделяется, словно необычайный, огромный жемчуг.

   Однако эта видимая гармония природы и человека может быть и обманчива.

   Внешняя красота может скрывать тайные язвы.
 
   Надо глядеть внутрь явлений, в их прозаическую подкладку.

   Заглянемте внутрь.

   Позади каждой фермы тянется принадлежащая ей campagne — огороженный живою изгородью, в перемежку* с фруктовыми деревьями, клочок земли, вряд ли превышающий у большинства крестьян 2-3 десятины.
 
   И земля-то, правду сказать, далеко не важная: ледниковые суглинки да супеси, мало превосходящие наши северные «подзолы» и «холодники».
 
   И так почти засорены они крупными валунами да хрящом.

   Скудная, скупая земля!

   Если прибавить сюда здешний скверный климат хотя, в общем, и тёплый, но мокрый, ветреный и капризный, с полными порывами холодной «бизы» (горный ветер), — то дело принимает вид довольно неутешительный.1)

   По нашему «хлебному» масштабу, здешние земледельцы должны бы быть из самых несчастных на земле.

   Так оно, действительно, и было некогда, о чём свидетельствуют старые женевские хроники.
 
   Урожай был здесь редким гостем, голодовки — чуть не нормальным состоянием деревни.

   Но теперь!

   Теперь крестьянин того же Вернье получает со своей неважной campagne без сравнения больше всяких плодов земных, чем наш средне-русский пахарь со своего отменного чернозёма.

   И тут не в том только дело, что швейцарцы — народ образованный, следовательно применяют в своём хозяйстве всякие искусственные удобрения и усовершенствованные машины.

   Конечно, жители Вернье далеко ближе стоят к науке и технике, чем жители нашего православного отечества, где науками заведуют г-н Шварц и его сподвижники; однако не в этом главная суть успехов здешних крестьян, а в  б о л ь ш е й  б л и з о с т и  з д е ш н е г о  д е р е в е н с к о г о  х о з я й с т в а  к  п р и р о д е.

                *так в оригинале (прим. составителя)


337


   Без шуток это так.
 
   Много столетий боролись здешние жители со своею неблагодарною землей, пока догадались, наконец, что ничего с нею не поделаешь: не хлебная!
 
   Тогда стали переходить помаленьку на другие пути.

   Забросили славные злаки — пшеницу и рожь*, которым здесь природа особенно не благоприятствует, и вообще крайне сократили всякие зерновые посевы.
 
   Сеют понемногу лишь менее нежные овёс и ячмень, да ещё грубую, жёстко-стебельную полбу (le gros ble).
 
   Сеют затем ещё порядочно картофеля (который, впрочем, нередко хворает от простуды).
 
   А большую часть полей предоставили во власть посевных трав и кормовых растений: люцерны, эспарсета, кормовой свёклы, в то и просто запускают ее под естественный сенокос.

   Такова уж, как видно, пастушеская природа Швейцарии.
 
   И здесь, под Женевой, как на плоскогорьях Юры и как в высоких долинах Лесных кантонов, молочный скот играет важную роль в хозяйстве.

   Поэтому посреди нашей деревни Вернье вы встречаете «Центральную молочную» — просторное, низкое здание, куда  в с е  окрестные хозяева сносят ежедневно  в с ё  молоко своих коров (содержащихся, впрочем, на стойлах, а не на пастбищах, как в Альпах).
 
   Центральная молочная, примыкающая к «Молочной ассоциации» всего кантона, поставляет молоко на продажу в Женеву.

   Но это далеко ещё не всё.
 
   Природа здешняя «любит» не только сенокосы и кормовые посевы: она еще крайне благоволит ко всяким интенсивным разновидностям сельского хозяйства.

   Высокая средняя годовая температура особо поощряет виноделие, садоводство, огородничество.
 
   Поэтому вообще, «широкое поле» не играет первой роли в хозяйстве дер. Вернье.
 
   Центр тяжести хозяйства лежит в ближайшей окрестности усадьбы, и хозяин больше всего «занимается для дому" (подле дома) — как выражаются в иных местах России.

   Виноделие, разумеется, во все времена находило себе приют в долине Роны (как и вообще на швейцарской равнине), но ограничивалось немногими соtеauх, то есть склонами холмов, обращёнными на юг.
 
   Лишь в новейшие времена виноградники приобрели здесь такую хозяйственную популярность, что почти каждая ферма обязательно обладает клочком-двумя под этой крайне выгодной культурой.
 
   Конечно, сорт получаемого вина тоже идеи «популярных» так наз. «vin du pays», ценою по 30-40 сантимов (10-15 копеек) бутылка.

   Но это едва ли не предпочтительно для мелкого хозяина, ибо


                *То и другое сеют еще и до сих пор, с бедой пополам, в соседнем Ваадском кантоне.


   338


такое вино находит себе скорый к широкий, массовый сбыт; одним вином крестьянин может обеспечить себе безбедное существование.

   Не надо забывать при этом, какого тщательного ухода требует виноград.

   Это приближение к природе путём усиленной фабрикации весёлого напитка не остается без влияния на быт и нравы всего местного населения.
 
   Бесчисленное множество кафэ, рассеянных по всем пунктам видимого пространства, служит любимым местопребыванием туземцев во всякую свободную от трудов минуту.

   В одном Вернье больше десятка кафэ.
 
   По вечерам вы увидите здесь отцов и матерей семейств, старцев и младенцев.

   Здесь почти неизвестен обычай «ходить в гости»: принимают гостей в кафэ, а по воскресеньям целыми семействами отправляются куда-либо подальше в кафэ,  расположенное особо живописно в полях или в роще.
 
   Идут с утра, возвращаются поздним вечером.
 
   Домашняя, семейная жизнь, в нашем смысле слова, здесь, можно сказать, совершенно отсутствует — из-за преобладающего значения вина во всём быту.

   Наряду с виноделием массу труда поглощают у трудолюбивых хозяев сады и огороды.

   Трудно себе представить, до чего приспособлено здешнее хозяйство к добыванию максимальных количеств всякого рода плодов и овощей с минимальных уголков земли!
 
   Поглядите, например, на ежегодные выставки садоводства* в Женеве, где выставляют — так, как у нас — отнюдь не одни лишь «образцовые фермы» да садоводные фирмы, а больше всё тот же рядовой рaysan.
 
   Какое разнообразие, какое великолепие сортов!
 
   А ещё поразительнее то, что каждый год вы наблюдаете на этих выставках безостановочный, неуклонный прогресс деревни — новые сорта груш, яблок, вишен, земляники, спаржи, салата, капусты, артишоков и прочее, и прочее, новое, более близкое приспособление к требованиям почвы и климата (а также, конечно, и рынка).

   А не то, посидите хотя одно лето в Вернье, да поглядите на чудеса, творимые вашим хозяином-мужичком, с мотыгою и лейкой в руках, над десятком-двумя огородных гряд.

   Вам с первого же взгляда бросится в глаза то обстоятельство, что с одной и той же гряды здесь получают по нескольку урожаев разных растений.
 
   Так, с весны среды занимаются скороспелыми сортами салата, редиса, ранней капусты.

   Потом, в одно прекрасное утро вы видите на их месте уже новую рассаду, заранее приготовленную, например, лук, фасоль, томаты.
 
   Через некоторый срок снова пере-

                *Exposition d'horticulture — то eсть, и садоводства, и огородничествa.


   339


мена декораций, и так в лето до четырёх-восьми раз.

   Всё дело — в искусно-подобранной к местным условиям плодосмене.

   Смена идёт до самой зимы, которую здесь легко переносят, например, артишоки, порей, капуста.

   Легко понять, как далеко остаётся позади наш деревенский огород, где хозяин «с Богом не спорит» и сеет что-либо одно: огурцы — так огурцы, капусту — так капусту...

   Диву лишь даёшься, где берут время и силы здешние хозяева на подобные подвиги!

   Вечно они копаются в своих оградах, садах, виноградниках; поливают, навозят и мотыжат нередко до темной ночи…

   В результате — цветущая сельская культура, так естественно-искусственно сливающаяся с величавой природой.
   Тем не менее, правда и то, что ещё многого — о, многого! —  не хватает и здесь до полного созвучия.

   Человеческому творчеству пока не по плечу равняться с стихийной мощью и красотой созданий земли.

   Нам нравится весёлое и живое лицо здешней работящей деревни, но в могучей фигуре царя всей окрестности, Монблана, мы читаем выражение несравненно высших, несокрушимых веками возможностей.

   Что за стать, что за богатырские плечи у этого владыки белых хребтов, легших ему в подножие!

   Что за суровая, вековечная сила разлита в каждой угловато-гранитной черте его физиономии.

   Белые снега лишь слегка смягчают, словно кисеей окутывают этот явственный отпечаток неодолимой силы.

   Недаром население долин находит в его чертах близкое сходство с твердо-повелительными чертами Наполеона.

   Конечно, такое впечатление — дело субъективное; верно лишь то, что, как дуб выделяется среди других деревьев своею крепкой, коренастой фигурой, так и Монблан — среди гор.
 
   Его смело-вздымающиеся по углам бастионы, его головокружительные крутизны и обрывы, его жемчужный купол полны поэзией творческой победы.

   Не хватает этой архитектурной мощи в стройном на вид здании здешней деревенской жизни.
 
   В самых недрах её скрыта глубокая, больная трещина.
 
   И она-то придаёт всему общий характер шаткости, неуверенности.

   Вот, например, посреди деревни Вернье красуется на одном из кафэ вывеска: «Cercle des vignerons» — Клуб виноделов.
 
   Ещё пять лет назад, действительно, здесь собирались местные виноделы, то есть, почти все туземные крестьяне.
 
   Здесь они совместно выясняли виды на урожай, здесь устанавливали осеннею порой цены на vin du pays, здесь же, зимою, весёлыми пирушками праздновали благополучное окончание дел с урожаем.
 
   Увы, это весёлое время миновало.

   Года 3-4 назад наступил виноградный кризис — падение дел, застой в делах.
 
   Множество крестьян-виноградарей потерпели боль-


   340


шие убытки, задолжали кругом, а то и вовсе разорились.
 
   С тех пор расстроился и веселый клуб, центр местной жизни.
 
   Осталась лишь вывеска над дверями, в действительности же кафэ переснято частными лицами, в чисто-коммерческих целях.
 
   Такова обратная сторона новейшего «приспособления к природе».

   Под розами прячется змея!
 
   Эта змея — крайняя зависимость нынешней деревни от спроса, от рынка, от неуловимых капризов и веяний всемирного капитализма, складывающихся где-то там за
горами, за Монбланом, а может быть и за морями-океанами.

   Избежав первобытной «власти земли», деревня становится невольницей новейшей культуры.

   В садоводстве, в огородничестве, в молочном хозяйстве, конечно, — повторение той же зависимости, что и в виноделии.
 
   Каковы плоды этой многократной зависимости?

   Плоды известны.
 
   В то время, как — скажем — г-н Мише, мэр общины Вернье, легко переносит пароксизмы рынка, ибо обладает наибольшими виноградниками* и на наилучших сoteаuх, следовательно пользуется более широким и долгосрочным кредитом, и дольше может придерживать свои запасы, в ожидании выгодного момента, другие земледельцы легко разоряются, превращаясь в пролетариев.
 
   Нет недостатка в пролетариях, так сказать, местного производства и в нашей деревне.
 
   Это — ещё один из продуктов её сельского хозяйства, и урожай на него почти всегда большой.

   «Свободные» пролетарские руки находят, конечно, свой спрос и сбыт.
 
   Частью они «потребляются» в виде наёмного батрачества, в полях и виноградниках того же г-на Мише и других местных счастливцев.
 
   Но батраки сравнительно малочисленны и работают более или менее урывками.
 
   Главная часть рабочих рук находит себе применение в местных промышленных заведениях.

   И надо признаться, что этим добавления к деревенской картине далеко не служат к эстетическому украшению местности.

   Некрасивые пятна фабрик, там и сям разбросанных на околице деревни и как бы посторонние пейзажу, портят настроение наблюдателя.

   На самом въезде в деревню опять-таки г-н Мише поставил свою электро-механическую мебельную мастерскую.

   Мастерская целый день шумит, визжит, грохочет, точно посылая проклятие мирному сельскому житию, точно  цинически насмехаясь над самим Монбланом там, вверху…

   Поодаль, в глубокой ложбине видна «Национальная мыльная фабрика», заражающая все пространство, вплоть до


                *Достаточно, впрочем, иметь 1 десятину под виноградом, чтобы быть уже обладателем нескольких в 30-40 тысяч франков занимать до 40 работников. Конечно, у большинства нет и 1/20 части этого.


   341


Вернье, тяжким хлорным духом.
 
   Болезненно-мутный ручей, бегyщий по ложбине, несёт фабричную отраву в дань небесно-голубой красавице Рoне.

   Это еще что!

   В конце деревни, за горой есть на Роне быстрина; кажется, были прежде пороги.
 
   Место исстари звалось почему-то пастушеским словом: Chevres (Козы).
 
   На этой быстрине, говорят, ещё с десяток лет назад стояла старинная водяная мельница — такая редкость в Женевском кантоне.
 
   Нынче быстрина перегорожена великолепной каменной плотиной с огромными железными шлюзами, образцовым произведением швейцарского инженерного искусства.

   Именуется оно «Движущие Силы» (Focces Motrices), а местность перекрещена в просторечии в Канаду* (должно быть, по сравнению с Ниагарой).
 
   Эти «Движущие Силы» двигают немного пониже турбинно-электрическую станцию на 15 колоссальных турбин, откуда снабжаются издалека электрической энергией все трамваи и электрическое освещение Женевы и почти всего Женевского кантона.

   Сверх того, отсюда питаются энергией около шести химических фабрик на берегу Роны, вокруг Вернье.

   Фабрики своими прозаически-прямыми трубами наводят уныние и скуку.
 
   И особенно одна из них — фабрика кальция-карбида*: ночным временем — она работает неусыпно день и ночь — две её электро-калильные печи, словно два горящих глаза, бросают ослепительно-белый свет на деревья ближней рощицы и на виноградники.
 
   Густой дым из её печей далеко стелется в полях и кажется гребнем и хвостом злого, огнедышащего дракона.
 
   Жутко глядеть на соседство спящей деревни с индустриальным чудовищем!

   Но нет, капиталистический дракон не раздавит нашей цветущей деревни.
 
   Нет, наоборот.
 
   В действительности он-то к создал для неё возможность расцвета, он-то и открыл ей путь нового приближения к природе.
 
   Ведь  р ы н о к – т о, городской и фабричный, для молока, для вина, плодов и огородной зелени возник и возрос только в силу роста капитализма.
 
   Ведь  о б м е н,  из сферы которого получает теперешняя деревня, прежде всего,  х л е б,  ею не добываемый уже у себя дома, поддерживается тем же капитализмом.
 
   Наконец, «движущие силы» — то есть, дремавшие силы окрестной природы — опять таки разбужены и двинуты им же.
 
   Вся страна, вся Швейцария, с которою наша деревня неразрывно связана, участвует в этом всеобщем поступательном движении.
 
   Следовательно, будучи злым роком деревни, капитализм в то же время стоит над нею в виде её ангела-хранителя.

   Двуликий Бог современности!


                *Вещества, служащего для ацетиленового освещения.


   342


   В иных условиях, в иных рамках современная деревня немыслима.
 
   Лишите её «движущих сил» и химических фабрик она лишится и своих роз, глициний и олеандров, опустится, одичает, умрёт.

   И наоборот, в самой деревне Вернье, как она есть, в фабрично-рыночных условиях её существования, вы найдете, при внимательном взгляде, такие задатки нового прогресса, которые в недалёком будущем сулят, быть может, конец нынешнему расколу между природой и искусством, между деревней и промышленностью, между различными тенденциями внутри самой деревни.

   В самом деле, в этой вскормленной грудью промышленного дракона деревне далеко нет, например, той безнадёжной, чуть не геологической пропасти между двумя видами: «господин» и «мужик».

   Правда, местный «мужик» с почтительной дрожью в голосе говорит о своём соседе-рropriеtaire (крупном землевладельце): «ах, это — буржуа!».

   Но дрожь эта — скорее дрожь восхищения перед удачей своего брата-соперника в одной и той же «скачке с препятствиями».
 
   В дрожи этой вы слышите главную ноту: «сегодня ты, а завтра я».
 
   Никому не представляется принципиально-невозможным «обскакать» любого из своих соседей и завтра стать — о, верх мечтаний! — тоже «буржуа».

   Конечно, такая цель жизни, с человеческой точки зрения, жалка и мизерна, да и такая житейская конкуренция, в которую, как в неизбежную питательную среду, погружена деревня — вещь некрасивая и даже жестокая.
 
   Это ведь она разрушает весёлые «Клубы виноделов», принося в жертву многих — единицам.
 
   Но есть у неё и другой конец, которым она бьёт по единицам в пользу множества: конец, можно сказать, демократический.
 
   Когда масса обиженных и обездоленных в общей погоне за фортуной замечает, что желанные призы ускользнули безвозвратно из её рук, то тот же самый дух конкуренции выливается в нечто совсем иное — в массовое негодование, в требование права для всех на участие в «общем благе».
 
   Деревня требует к ответу город, пролетарии — хозяев-фермеров и фабрикантов, все вместе — государство.

   Процесс этот, разумеется, долгий и сложный, но нас здесь он не касается.
 
   Нас интересует более то, что у всех его участников устанавливается требовательный дух правосознания.
 
   И этот ненасытный дух неуклонно, но верно приносит новые социальные приобретения требующим.
 
   Деревня получает свою долю городской культуры, пролетарии — повышение своего standard of life («жизненного уровня»).
 
   Вот отчего здесь «господские» или городские удобства жизни разлиты по всей деревне почти в такой же мере, как и в городе.


   343


   В полях — великолепные макадамовые дороги, которые чистятся, стираются, поливаются почти так же, как часто чистятся паркеты в петербургской гостиной.2)
 
   Дороги обсажены восхитительными живыми огородами или вербами, яблонями, черешнями.
 
   В тени такой зеленой дороги можно идти без устали десятки километров, не замечая ни жары, ни пыли.
 
   Водопроводы, так — в каждом жилище.
 
   Электрическое освещение, трамваи, телефоны — по всей стране.
 
   Лучшая в мире почта, аккуратно доставляющая вам, например, каждое утро свежее мясо из города за пустяковую предоплату.
 
   Не хуже организована доставка вообще всяких товаров из больших городских магазинов.

   То же — и с комфортом жилищ.
 
   Особенно заслуживают внимания жилища рабочих.
 
   Рабочий класс, как наиболее лишённый надежд в  индивидуальной конкуренции, оказывается и наиболее требовательным.
 
   Стоит поглядеть внутренность тех трех-этажных, городского вида, домов на окраине Вернье, которые сплошь населены местными рабочими — по две, по три комнаты на семью.
 
   Тысяча мелких удобств, большею частью совершенно неведомых не только в нашей провинции, но в гордом Питере.
 
   Большие стенные шкафы во всех комнатах, поместительные альковы, приспособления в кухне для мытья белья, для сушки посуды, для угля, для сора, для свежей провизии... всего не перечтёшь (о «кабинете» и общей прачечной не упоминаю, это разумеется само собою).
 
   Глядя на все эти бытовые радости, явно чувствуешь, что они могли быть добыты только путём упорной, неотступной борьбы пасынков жизни за «права человека».
 
   Веришь, что этот народ добьётся всего.

   Прибавьте ещё всеобщее бесплатное обучение, политическое и коммунальное самоуправление в самых широких пределах.
 
   Прибавьте оживлённую общественную деятельность всяких союзов.
 
   В одном Вернье вы встречаете гимнастическое общество, стрелковое общество, la Fanfare de Vernier (трубный оркестр), рабочий клуб и прочие.
 
   И всё это — цветы и плоды, по существу, одного и того же грубого корня: конкуренции.

   Здесь принцип  м о е г о  права на жизнь впитался, кажется, в самую почву.
 
   Для русского человека этот жёсткий дух почти непереносим.

   Русский человек скорее расположен действовать во имя дружелюбия, мягкости, «этики», «альтруизма».
 
   Но, право же, этот русский дух — нередко простой пережиток семейственно-общинного прошлого — мало подходит к жёсткой современности.
 
   Вот мы, например, в состоянии, после феерически-ярких подвигов недавних годов, мириться с самым тёмным настоящим!

   А швейцарец, как колючий ёрш, в каждую данную минуту вооружён с ног до головы.


   344


против всякой попытки похитить  е г о  права.
 
   Он скорее расположен добывать всё новые и новые права.

   Вот отчего деревня Вернье (не составляющая какого-либо исключения из массы швейцарских деревень) воплощает перед нами как бы слияние деревни и города.
 
   В. Моррис, Рёскин и другие мечтатели рисуют в будущем превращение городов в парки.3)

   Здесь, наоборот, поля, так сказать, насыщаются городом: это и есть самая оригинальная черта Швейцарии вообще.
 
   Вы предчувствуете уже теперь, чем будет Швейцария того времени, когда упорный дух её современности приведёт к своему, как кажется, неминуемому результату: к разлитому во всём населении, равномерному пользованию всеми благами материальной и духовной культуры.

   Швейцарская равнина будет чудным, искусственно-созданным, но наиболее приспособленным к природе парком, с обширными обработанными полянами.
 
   В этом парке веселый, трудовой народ будет жить без тревог и страха в современных, комфортабельных жилищах, на твёрдом фундаменте мощно-свободной земли.

   Жизнь эта будет похожа на крепко-созданный Монблан.
 
   Холодный, жёсткий и тяжкий гранит послужил материалом для его создания.
 
   И вот, стоит он трёхъярусным шатром, надо всей Европой, а другие, окружные горы, не сумевшие найти для себя секрета, этой незыблемой архитектуры, лежат вокруг обломками, словно кладбища.
 
   Он же с виду так лёгок, закончен, художествен, при всей своей колоссальности этот самозданный алтарь природы.4)

   Жизнь человеческой долины у ног Монблана тоже строится из грубого, некрасивого материала погони за добычей, эксплуатации.
 
   Ничего! Перемелется — будет мука.

   Когда-то в этих долинах, этих деревнях будет звучать полным аккордом созвучие прочной, как гранит, человеческой жизни с прекрасною, как статуя, природой.


                А. Дивильковский

                ………………………………………………………………………………………


   Для цитирования:

   В виду Монблана, (Деревенское письмо из Швейцарии), Вестник Европы, журнал науки – политики– литературы, 1910, книга 9, сентябрь, стр. 334–344.


                Примечания составителя:

1) Швейцарцы называют холодный ветер с гор — биза (Bise), это сильный, сухой северо-восточный или северный ветер в горных районах Франции и Швейцарии, особенно сильный над Швейцарским плато.


2) Макадамовые дороги — дороги с многослойным гравийным покрытием (от имени шотландского инженера Джона МакАдама).

3) Очевидно, имеются в виду идеи Джона Рёскина и Уильяма Морриса о художественном превосходстве изделий ручного ремесла над продуктами промышленного производства, о возрождении средневековой эстетики. Они видели источником художественного вкуса искусство Возрождения и Средних веков, предвосхищая идеи будущего промышленного дизайна Bauhausа.
   Эта идеология была реакцией на промышленную революцию, когда частью повседневной жизни стали обезличенные предметы промышленного производства.
   Моррис вместе с художниками-прерафаэлитами разделяли убеждения Джона Рёскина о превосходстве изделий ручного изготовления над продуктами фабричного производства.
   По их убеждению, массовая продукция приводит к нивелированию вкусов, исчезновению эстетики из окружающей действительности, эстетической и даже нравственной деградации как создателей, так и потребителей товаров.
   Сам Моррис разделял идеалы социализма, веря в то, что искусство и художественное ремесло могут изменить общественный уклад и улучшить качество жизни.
   Моррис и Рёскин продвигали принципы справедливого общества и превосходного дизайна для всех – ручное ремесло стало впоследствии центральным столпом сформировавшейся философии Bauhausа.

4) Самозданный алтарь природы — это личное пространство для души из собранных природных «даров» — камней, омытых морем или рекой коряг, перьев, шишек, цветов, листьев (только упавших), с чувствами благодарности к миру природы.
   Эти предметы имеют личную значимость лично для человека.
    

             
                Примечания


      * Материалы из семейного архива, Архива жандармского Управления в Женеве и Славянской библиотеки в Праге подготовил и составил в сборник Юрий Владимирович Мещаненко, доктор философии (Прага). Тексты приведены к нормам современной орфографии, где это необходимо для понимания смысла современным читателем. В остальном — сохраняю стилистику, пунктуацию и орфографию автора. Букву дореволюционной азбуки ять не позволяет изобразить текстовый редактор сайта проза.ру, поэтому она заменена на букву е, если используется дореформенный алфавит, по той же причине опускаю немецкие умляуты, чешские гачки, французские и другие над- и подстрочные огласовки.

   **Дивильковский Анатолий Авдеевич (1873–1932) – публицист, член РСДРП с 1898 г., член Петербургского комитета РСДРП. В эмиграции жил во Франции и Швейцарии с 1906 по 1918 г. В Женеве 18 марта 1908 года Владимир Ильич Ленин выступил от имени РСДРП с речью о значении Парижской коммуны на интернациональном митинге в Женеве, посвященном трем годовщинам: 25-летию со дня смерти К. Маркса, 60-летнему юбилею революции 1848 года в Германии и дню Парижской коммуны. На этом собрании А. А. Дивильковский познакомился с Лениным и до самой смерти Владимира Ильича работал с ним в Московском Кремле помощником Управделами СНК Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича и Николая Петровича Горбунова с 1919 по 1924 год. По поручению Ленина в согласовании со Сталиным организовывал в 1922 году Общество старых большевиков вместе с П. Н. Лепешинским и А. М. Стопани. В семейном архиве хранится членский билет № 4 члена Московского отделения ВОСБ.