Сдача без сдачи

Я опять стою у терминала в «Пятёрочке», где он всегда делает вид, что не видит мою карту, пока я не суну её ему почти в нос. Терминал пищит с задержкой, как будто ему тоже надо подумать, стоит ли меня пускать дальше в день.

Снаружи мокрый снег, внутри — запах хлеба и дешёвого стирального порошка. Я пришёл за молоком и чем-то «к чаю», потому что если не купить что-то к чаю, то вечером будет ощущение, что ты просто доел день ложкой из банки, без точки. И ещё — я взял самый маленький пакет гречки, хотя знаю, что маленький выходит дороже. Мне нравится, когда можно сделать вид, что ты покупаешь «чуть-чуть», как будто не собираешься жить здесь долго.

— Пакет нужен? — спрашивает кассирша. Она говорит это так, будто пакет — это вопрос веры.

Я киваю. Не потому что нужен, а потому что у меня нет сил спорить с пакетами. У меня вообще нет сил спорить с тем, что очевидно мелкое.

Сумма на табло смешная и неприятная. Не потому что большая, а потому что я сразу вижу, сколько у меня осталось на карте после неё. Я научился считать не «сколько стоит», а «сколько останется». Это как смотреть не на человека, а на то, что от тебя останется после разговора.

Терминал думает. Я держу карту, и почему-то вспоминаю, как отец в девяностые складывал деньги в пачку, обматывал резинкой и прятал в коробку из-под обуви. Мне тогда казалось, что деньги — это не бумага, а какой-то тёплый зверёк, которого надо кормить и прятать, чтобы не убежал. Сейчас деньги холодные. Они не держатся в руках, они шуршат где-то в приложении, как пакет с мусором на лестничной клетке: вроде твой, но трогать неприятно.

— Прикладывайте, — говорит кассирша, хотя я уже приложил.

Я прикладываю ещё раз. Пищит. «Операция отклонена». Это всегда звучит как приговор, только без пафоса. Отклонена — и всё. Не ты отклонён, не твоя жизнь, не твои планы, а операция. Как будто я — набор операций.

Я делаю вид, что это техническое.

— Сейчас, — говорю я. — Что-то связь.

Мне стыдно не за то, что денег нет. Стыдно за то, что я заранее придумал оправдание. Как будто я репетировал этот момент в лифте: «связь», «терминал», «банк тупит». Я даже знаю, как надо улыбнуться — чуть виновато, но не слишком.

За мной в очереди стоит мужик в куртке с капюшоном. Он уже переступает с ноги на ногу, как на остановке. У него в корзине пиво и сосиски. Он смотрит на табло, потом на мои руки. Я чувствую это боковым зрением, как чувствуют, что на спине пятно.

— У вас наличка есть? — спрашивает кассирша, и в её голосе нет злости, просто она хочет закрыть вопрос, как закрывают крышку на кастрюле.

Я лезу в карман и нахожу там монеты. Десять рублей, два рубля, ещё что-то, липкое от жвачки. Я не понимаю, откуда жвачка. Я вообще не жую жвачку. Это как чужая жизнь в моём кармане.

Наличка есть, но не та. Та наличка, которая есть, всегда не та.

Я говорю:

— Сейчас переведу.

И тут начинается самое унизительное: я открываю приложение банка, оно обновляется, просит ввести пароль, потом код из смс, потом «проверьте подключение к интернету». Я стою, как школьник у доски, и у меня в руках телефон вместо мела. Я знаю, что все думают, что я просто не умею.

На самом деле я умею. Я просто не умею жить так, чтобы не зависеть от того, поймает ли телефон сеть между стеллажом с макаронами и холодильником с пельменями.

Мужик сзади говорит:

— Давайте я оплачу, — и говорит это быстро, как будто бросает окурок.

Я слышу в этом не доброту и не издёвку, а какое-то раздражённое облегчение: он хочет пройти дальше. И мне от этого ещё хуже, потому что я понимаю: я не человек, я пробка.

Я поворачиваюсь и почему-то вижу его лицо очень близко — красное от мороза, нос с лопнувшим сосудиком. Глаза нормальные. Не злые.

Я говорю:

— Не надо.

Это тоже реплика, которую я знаю. Её надо сказать так, чтобы не обидеть и не согласиться.

Он пожимает плечами.

— Да мне не жалко. Чё вы.

Я ощущаю, как у меня в груди поднимается что-то тёплое и одновременно противное. Не благодарность. Не злость. Это такое чувство, будто тебя поймали за воротник, когда ты уже почти упал в лужу. И все увидели.

Я ещё раз тыкаю в телефон. Интернет появляется, как милость. Перевод проходит. Я слышу этот звук — «дзынь» — и он почему-то похож на звук, когда закрывают дверь в подъезде.

Я оплачиваю. Кассирша уже смотрит мимо меня, как будто меня нет. Она берёт следующий товар. Жизнь идёт дальше. А я стою с пакетом, и мне кажется, что я сделал что-то важное, хотя я просто купил гречку.

На выходе я останавливаюсь у автомата с кофе. Там всегда кто-то стоит, и всегда пахнет жжёным. Я не покупаю кофе, потому что он стоит как половина моей сегодняшней смелости. Я просто смотрю, как мужик из очереди проходит мимо, и он уже не мой спаситель и не мой свидетель, он просто человек с пивом.

Я выхожу на улицу. Снег мокрый, липнет к ботинкам. Я иду домой медленно, чтобы пакет не порвался, хотя пакет всё равно порвётся — они всегда рвутся на углу, где ручки тоньше.

Дома у меня тихо. Тихо не потому что спокойно, а потому что никто не спорит со мной, что я существую. Я ставлю молоко в холодильник, гречку в шкаф. Печенье оставляю на столе, как приманку самому себе: вот, будет вечером смысл.

Я сажусь на табуретку и открываю приложение банка. Смотрю на цифры. Они маленькие. Они не страшные, если смотреть быстро. Я смотрю долго.

Я думаю: надо позвонить маме. Я думаю: не надо.

Я думаю: завтра всё будет нормально. Я думаю: это уже было.

На кухне капает кран. Я давно хотел его починить, но каждый раз откладываю, потому что для этого нужно купить прокладку, а прокладка — это не просто резинка, это признание, что ты собираешься жить здесь дальше.

Я беру печенье, ломаю пополам. Крошки падают на стол. Я смахиваю их ладонью и вдруг ловлю себя на том, что делаю это аккуратно, как будто кто-то придёт и увидит.

Никто не придёт. Но я всё равно смахиваю.

И вот это, наверное, самое странное: я не могу позволить себе быть неряшливым в пустой кухне. Как будто бедность требует чистоты. Или как будто мне нужно доказать самому себе, что я не распадаюсь.

Я ставлю чайник. Он шумит долго, потом щёлкает. Я жду, пока вода закипит, и не включаю свет в комнате, потому что тогда будет видно, что я здесь один. А в полумраке можно притвориться, что просто кто-то ушёл в магазин и скоро вернётся.

Чайник снова щёлкает, уже как будто нетерпеливо. Я наливаю кипяток в кружку. Кружка с трещиной, я её не выбрасываю, потому что трещина не мешает, а новые кружки — это тоже решение.

Я пью, и мне кажется, что в горле застряло слово, которое я не сказал тому мужику. Не «спасибо». Не «извините». Что-то другое, более личное и более глупое.

Я сижу и слушаю, как капает кран.

Кап.

Кап.

И я почему-то думаю, что если завтра я снова пойду в магазин, то возьму большую пачку гречки. Не потому что выгоднее. А потому что это будет выглядеть так, будто я уверен.