Ребёнок и Росомаха - взросление - отрывок

                РОСОМАХА – БОМЖ – ВЗРОСЛЕНИЕ

  Росомашка начал взрослеть в начале века: как раз в тот самый день, и миг, когда нацизм поднял свою высокопарную голову на улицах и в душах его страны.
  Детский интернат был на особом счету у зигующих патриотов: сюда приходили бритоголовые и чубатые главари, выступали перед глуповатыми мальчишками с зажигательными речами – забирая потом самых бойких в летние лагеря, где учили их драться, обращаться с оружием, и ходить строем под барабанные марши.
  Внутри маленького росомашки не хватало ещё сердечной подпорки для великих мыслей, желаний и грёз. И эта религия, вера в новую независимую страну и величие нации, стала сначала костыликом, а затем и бетонной опорой для его злобы на судьбу, для ярости на прошлую жизнь.
  Росомашка нутряным нюхом природной собаки чуял, что добро – это не его стезя. Ведь как сказал кто-то из великих, а потом повторила старуха Шапокляк в детском мультике: - хорошими делами прославиться нельзя. – Людям более интересны грабежи да убийства, скандалы, насилие: тогда они прилипают к экрану сущего мира, и глядят в него не отрываясь, с удовольствием.
  А попробуй супротив дать денег на лечение больного ребёнка – так сразу предстанешь перед человечеством большим чудаком, если не хуже. Нет: наяву конечно, все будут хвалить да целовать дарующие руки – а в своей душе проклянут, за то что не отдал гроши им на покупку рендровера или квартиры.
  Свои молоденькие приятели по интернату Росомашке были мало интересны. От них почти никакого толку: ну подраться, потом потрясти кого-нибудь из младших классов, и напоследок ограбить ночного прохожего – обычно бедолагу да алкаша. Разве это пожива?
  И он своим взрослеющим нутром привязался к одному из зрелых бомжей, компания которых околачивалась совсем неподалёку, в бетонной трёхэтажной заброшенке. У этой стройки было удивительно гулкое эхо – как будто кричишь в чёрный небосвод, а тебе оттуда отзывается чёрте что, с хвостом да рогами. Пацанам ужасно нравилось в сумерках там поорать; а после, вернувшись к ужину на интернатовские кровати, рассказывать друг дружке страшные истории; которым сам свидетель – зуб даю.
  Бомж был мудёр и начитан; но его большой опыт никак не отменял звериных повадок, а даже дополнял их.
  - миленький мой, - шептал он вкрадчиво в мальчишеские уши, исподтишка поглядывая на свою пьяную галдящую компашку. – Люди это стадо, животные, и им всегда нужен вожак. Или ты станешь главарём человечьего стадца, или будешь подбирать объедки с-под чужих клыков, а то и с хвоста. Хочешь питаться дерьмом?
  - Фуууу, - брезгливо отвечал молоденький, но уже сам клыкастенький Росомашка. – Пусть моё едят.
  - во-во, - поддакивал бомж; и поковыряв пальцем в чёрных зубах какую-то неусвоенную пищу, открывал очередную философствующую книжку с помойки, питающую тёмные души.
  В худощавом теле бомжа скрывалось затаённое сердце льва; но может быть, и всего лишь шакала.

  Как-то осенним вечером они вдвоём сидели на местном пустыре у лёгкого костерка. Сентябрь был тёплым, они ничуть ещё не продрогли от первых морозцев; и потому в сердце у них летали разноцветные бабочки.
  - Неплохо мы вчера поохотились, - потёр ладони бомж, и тут же посунулся в боковой карман замшевой куртки. – Вот здесь они, наши денежки до весны.
  - А много там? – безучастно спросил Росомашка, которому приятны были приключения по чужим дачам да огородам. Но всё-таки он почитал это малостью, мечтая о золотом сундуке или долларовом сейфе.
  - Да мне бы тоже хотелось побольше, - увильнул от ответа хитренький бомж, - но для этого надо ограбить не дачу, а хозяйский дом. А там везде злые собаки.
  Росомашка обугленной деревяшкой подгортал угли, чтобы они получше укрыли печёную картошку, да посильнее припалили кусок солонины на вертеле: - И что мы будем завтра делать? снова по садовым участкам?
  - нет, - тихо сказал бомж, оглядываясь по сторонам. – У меня есть неплохая идейка сытно подкормиться. Будут салаты, винегреты, и рыба – а главное, вдоволь самого разного мяса.
  - Что нужно брать с собой? инструменты?
  - Не надо – это тихое дело. Просто надень самый чистый костюмчик, желательно чёрный – и свои кеды смени на туфлишки.
  - Ладно, - со смешком хмыкнул Росомашка, удивляясь вороватой фантазии своего взрослого напёрсника. Интересно: что же он ещё придумает для поживы?
  Пацану, конечно, были занимательны все их авантюры по чужим дворам да огородам, заменявшие ему пиратские путешествия на парусных фрегатах и бригантинах. Но всё-таки больше всего хотелось взять крупный золотой куш – единым хапом для будущей жизни, вместо глуповатой детской романтики.
  Утром, часов в десять, они встретились на разбитом крыльце старой заброшки.
  Бомж, словно брачующийся селезень, явно начистил свои увядшие пёрышки: он вымылся в проточной воде ближней речки, побрился безопаской у разбитого зеркала, и от него легко, приятно пахло одеколончиком. Даже одежда, хоть и лоснилась, но выглядела по-джентльменски блестящей вместе с заплатками на рукавах.
  - Ну ты даёшь! – удивился Росомашка, подходя к нему с видом старшеклассника, который в первый раз ведёт закодированного отца к любимой учительнице. – Прямо на жениха похож.
  - Вот это нам и нужно, - удовольственно сказал бомж, поворачиваясь во все стороны. – Мы сегодня идём в гости к богатым людям, и должны соответствовать их чопорному ритуалу.
  Росомашка сомнительно пожевал губами, не доверяясь обманчивым надеждам: - И ты думаешь, что нас там примут, а не выгонят взашей?
  - там сегодня всех принимают, - тихо шепнул бомж, приложив палец ко рту; и почему-то с почтительным страхом посмотрел в небеса. – Сам всё увидишь. -

  И он не соврал. В относительно богатом местном доме случились похороны: так часто бывает, ведь люди не вечны.
  Но на этот раз умерла не старушка, не дряхлый дедуня – а погибла молодая девчонка, невеста. Удивительно симпатичная и шустрая: когда она мчалась на своём открытом кабриолете по улицам городка, то её золотые волосы развевались словно нимб ангела – и хотя она нередко попадалась на штрафы за скорость, местные жители её очень любили за щедрость и доброту. Девушка, может быть, и помогла-то всего пару раз, небольшим подаяньем для нищих – но ведь простой народ ужасно любит легенды, и всё, что им сердечно сопутствует.
  Понимая, как люди чтут небеса, и ждут от них необыкновенного чуда, безутешная мать решила представить милую девчонку божьей невестой. Матушка обрядила её в белое подвенечное платье, на бледное лицо возложила фату, и к безымянному пальцу поднесла обручальное кольцо. Священник, получивший от семьи щедрую мзду, молитвенно помахал кадилом, и без особого труда напел прощение с аминью для всех брачующихся.
  Старый больной отец тихо плакал. Он сидел на инвалидной коляске словно умирающий ворон, и сгорбившись перед гробом, бессловесно поминал свою голубку. Которая единственная на этом свете оставалась для него светом в окошке. Куда же ему теперь? - думал он, - только следом за нею, за её радужными крылами.
  Толпа собравшихся местных жителей тоже слезилась. Людей вокруг было так много, что они толкались локтями, когда вытирали платками мокрые глаза. Возможно, что кто-то из них поначалу и пришёл на всеобщие поминки, чтобы посплетничать да набить брюхо: но сейчас, в миг единого поклонения небесам и поминовения безвинной девочки, они внутри своих душ затряслись от страха и искренне зарыдали. За весь род человеческий.
  А вот за кладбищем, после того как покойную забросали землёй и завалили венками, народ уже здорово расслабился и очах от траурных речей. Тризна по усопшему никогда не бывает долгой: даже родители, всласть пожалев свою терзаемую душу и кровоточащее сердце, со временем приходят в себя, лишь иногда ещё чуть-чуть растравливая рубцы под бинтами.
  Столы, расставленные на улице под открытым небом, ломились от кушаний для всех приходящих. Нет – тут не было особенных яств вроде шоколада, крабов и устриц; но мяса с рыбой хватало вдосталь – не только в желудок, а и по карманам, по сумочкам. Жители славили погибшую девушку и её щедрейших родителей: и хотя в их нетрезвых речах слышалось немало выдуманной болтовни, собранной со всех мать Терезий, но скорбной хозяйке дома всё равно была приятна эта похвальба, ужасно похожая на – аве Мария, земля тебе пухом!
  Кое-где под кустами у забора уже раздавался подвыпивший женский смех, несогласный, раздумчивый; но его упорно и навязчиво уговаривал похотливый мужской хохоток:
  - давай, милая. - нельзя, здесь похороны. – можно, мы ведь живые. –
  Бомж сидел рядом с Росомашкой, и совсем невкусно ковырялся в своей тарелке; хотя до этого очень хотел покушать, спецом не позавтракав. Глаза его бегали от одного пьяного товарища к другому: он как будто бы их подозревал в подготовке Варфоломеевской ночи. Так часто случается у щетинистых запойных мужиков после третьей стопки: но бомж был чисто выбрит, и ещё ни грамма не выпил. Он сидел трезв, затаён, осторожен.
  - Что с тобой? Почему ты не ешь? – удивлённо спросил Росомашка, назубок зная всегдашний волчий аппетит своего напарника.
  - тише говори, - грубо оскалился бомж, сомневаясь, стоит ли доверяться молодому пацану. – По дороге домой расскажу. –
  И вот в обратном пути он долго мучился своей тайной; а чуткий на чужое сердце пацан молчал, понимая, что сейчас лучше не лезть в душу. Но всё-таки бомж не сдержался: ему, слабосильному, был нужен молодой да крепкий помощник.
  - Когда бархатную красную крышку опускали на гроб, ты видел ладони невесты сверху на белой кисее?
  В этом простеньком вопросе послышалось столько подробностей погребения всех мёртвых на земле, что у Росомашки от неведомого страха застучали зубы, когда он ответил: - Да-а-а – а что с ними не так?
  - Мать нацепила ей на безымянный палец фамильное обручальное кольцо с дорогим бриллиантом. Как будто отдала её богу.
  - Не может быть?! Ты серьёзно?
  - Можешь мне поверить. Я не какой-то там бомж из подворотни: я прочитал тыщу книг, и ещё до этого у меня была достойная биография. Мне многое ведомо – это родовой перстень, не сомневайся.
  - Вот это да. – Росомашка даже присел на том месте, где шёл. Он забыл о своём чистом костюмчике на грязной траве, и только бездумно похлопывал в ладоши, как будто катая меж них сверкающий бриллиант. Бомж подозрительно смотрел на него, уже чувствуя, что придётся страховаться от мальчишеской зависти.
  - Когда? – наконец-то спросил пацан.
  - А ты молодец, на лету схватываешь. – Они оба словно читали мысли друг друга. – Завтра ночью идём на кладбище.
  И на немой вопрос Росомашки бомж тихо добавил: - сегодня никак нельзя. Душа от неё будет навеки отлетать, и находиться в этот миг рядом опасно.

  Назавтра, уже в поздних сумерках, они подкрались к запертым воротам местного кладбища. Если бы кто увидел их обоих поблизости, то принял за двух бродячих собак, на которых хорошо покатались днём, но забыли снять с потных крупов тяжёлую ездовую упряжь.
  Две лопаты на спине бомжа – штыковая да совковая – погрякивали друг о дружку. Он то и дело поправлял их левой рукой, в которой была зажата шахтёрская керосиновая лампа. На полысевшей голове почти как балаклава сидела вязаная молодёжная шапочка: и вообще, он походил на тролля, собравшегося под землю за своими дорогими самоцветами.
  Росомашка со стороны смотрелся чуть получше: облачённый в чёрное короткое пальтецо, он казался истопником у котла, который отправился в шахту за новым угольком. Тем более, что на его крепкой шее угнёздились ломик с киркой.
  - сторож тут старый, и постоянно дрыхнет на дежурстве, - сопливо шепнул бомж, не сплёвывая как обычно, а сглатывая подступившую боязливую слюну. – Ты только не греми сильно по дереву.
  - Сам не дурак, понимаю, - в первый раз так грубовато ответил пацан, наяву взрослеющий острыми клычками.
  Бомж почему-то передёрнулся от порыва ещё тёплого ветерка. Он пожалел, что припёрся сюда: не имея понятия ни о кольцах, ни о золоте, ему просто захотелось пустой тайной привязать пацанёнка к своей одинокой душе. Мальчишка ведь взрослел, отдалялся – и уже мечтал о более крупных развлечениях; вот бомж и придумал эту авантюру, сам поначалу поверив в неё. Но хода назад теперь не было.
  - Какая она красивая на фотографии, - романтично вздохнул молодой голос, никогда ещё не обнимавший горячими словами падкое на ласку женское тело.
  - Копай, - буркнул ворчливый зрелый голос, давно позабывший сладкие нежности в тёплых объятьях. – Нет там больше никакой красоты, одна гниль с червяками.
  Росомашке в этот миг под керосиновой лампой вспомнился Том Сойер из детской книжки, которую единственную читал ему отец, размягчённый водочкой и своими добрыми соплями. Батька постоянно надеялся на чудо: сначала на наследство от придуманного богатого дядьки, потом на откопанный золотой клад – а в самом конце жизни возмечтал о миллионном лотерейном билете. Он ужасно хотел победить; но проиграл, потому что уповал на случайность и бога.
  Росомашка не верил ни богу, ни Тому Сойеру: жизнь нужно грызть крепкими беспощадными зубами, размолачивая в золотые крупинки все её мелкие заботы, тяжёлые обузы, и крупные неприятности. Чтобы потом из этой муки испечь самому себе румяный пирог богатства и всяческих радостей.
  Поэтому он вгрызался в землю, яво чувствуя как мощно бугрятся его подростковые мышцы, в которых ещё не было силы и стойкости, но с лихвой хватало жизненной ярости. Бомж боязливо смотрел на его резвые рывки, широкие взмахи; и подрагивал, словно творец перед Гераклом.
  - всё. Хватит, не стучи. Дай я там вычищу и открою крышку.
  Росомашка, не чинясь, уступил место своему напарнику; тем более, что и сам устал. Тот по-бабски взял в руки совковую лопату, и стал ею как метлой обмётывать показавшийся из земли деревянный гроб.
  - Шкрых! шкрых! – слишком гулко скребануло железо по дереву. Кладбищенская тишина напрягла свой растренированный живот, ожидая нападения, или в крайнем случае кулачного удара. Могильные кресты стали похожи на грифы музыкальных инструментов, готовящихся играть боевой марш.
  Бомж оглянулся по сторонам; и усмехаясь себе самому, сказал:
  - Мне всё это напоминает картинку из Вия. Там тоже ведьмы, кикиморы, вурдалаки – гроб по небу летает. И напоследок, мертвец на полу. Читал?
  - Ребята рассказывали, - хмыкнул нимало не струхнувший Росомашка. – Ты лучше не болтай, а доставай колечко. Нам ещё до утра обратно закапывать.
  Острый ломик легко отделил крышку от гроба. Кисею сразу же сдуло ветерком, и обнажилось лицо. В нём не было ничего приятного: глазницы как будто под толщей земли провалились глубоко в череп, и туда же впали щёки. Волосы подмокрели от сточных вод, и лежали на лбу тёмной поредевшей копёшкой. А изо рта почему-то торчал огарок поминальной свечи, похожий на недокуренную папиросину.
  - Фу, дрянь какая, - брезгливо отвернулся бомж, сплюнув себе под ноги. – Правду говорят, что смерть никого не красит.
  - и тебя тоже, - тихо и радостно оскалился Росомашка; а потом почти без замаха, выдернув штык лопаты из земли, рубанул им по шее напарника. Тот удивлённо захрипел, глядя обезумевшими очами в небеса; и вдруг излился целой тирадой чёрной крови, в которой едва прослушивались моленья о пощаде, неверие этому ужасу – и напоследок, лютые проклятья убийце.
  Росомашку стошнило: ему всё-таки пришлось спуститься снова в могилу, чтобы срезать кольцо с распухшего и негнущегося пальца невесты. Труп бомжа он столкнул с гроба, и притоптал его поглубже к земле. Крышку закрыл; и используя две лопаты как лестницы, выбрался из грязной ямы. Потом закопал всех – трупы, луну, Землю – и в полной темноте отправился восвояси, чтобы поискать себе ночлег.
  За изгородью кладбища оказалось хорошее, пустоватое место, куда стаскивали старые венки, ветки разросшихся дерев, и все траурные ненужные ленты. Он уложил себе в изголовье подушку помягче, и принялся разводить мелкий костёр.

  Кем бы человек не жил, но ему всё равно трудно ночевать в незнакомом, даже устрашающем месте. Потому что ночью в таких местах без огонька невозможно заснуть, будь ты хоть стальным атлетом железных кровей: и темнота всякому кажется чёрной, преисподней – если он ещё, конечно, не зверь.
  По сути своей, ночь – это уже параллельный мир, сквозь проницаемую стену которого могут легко подобраться незаметно, и для человечьего сердца ужасно, любые неведомые твари. Кошка только днём уютное домашнее животное: а ночью когтистое зубатое чудовище, визгливым криком – откройте ему веки! – призывающее на выручку слоноподобного Вия. И ворона в темноте машет не чёрным крылом, а словно бы пурпурным ослепляющим саваном бездны; и кружится она над трясущимся телом, тут же откаркивая – карррак! – задом наперёд отходную мессу.
  Костёр разгорелся быстро. Это его после дождя нелегко зажечь, умоляя, уговаривая согреть охолодавшего до дробышек. А сейчас, на сухую погоду, огонь взялся сразу, едва лишь зацепившись за обрывок разорванного евангелия и горстку мелких привядших бодыльев. Минут через десять от толстеньких сучьев искры полетели вверх, поджигая звёзды, которые радостной малышнёй высыпали на небо.
  Спустя время, устав смотреть на огонь да трястись, он задремал – прохладно и чутко. Так бывает, когда тело чувствует понижение своей температуры хотя бы на градус: оно тут же подаёт глазам сигнал открыться, а те уже дальше рукам подбросить дровишек. Помимо сего, ещё и разум отзывается на явую или придуманную опасность: он насильно пробуждает себя, чтобы смахнуть мелкую козявку, топочущую по груди как слон.
  В общем, в таком дремотном сне не особенно крепко спится.
  Вот он видит жёлтенький огонёк среди тёмных сумерек речного плёса. И идёт к нему по какой-то блестящей тропинке, на которой рассыпаны серебряные и золотые листья, кажущиеся драгоценными в свете полной луны и её ярких отблесков от глади спокойной реки. Даже окуньки с голавлями, то и дело выпрыгивающие из воды с открытыми ртами, тоже отливаются серебром как узоры на волшебном ковре.
  Огонёк тот всё ближе; и он вроде бы понимает, что всё это сон – но рядом с костром сидит прекрасная златокудрая женщина, держа на коленях его спящую голову. Потом сочно целует её в губы, и подаёт, тихонько приказывая – надень! – Он цепляет сверху вторую башку, становясь двухголовым, подбрасывает дровишек в затухающий огнь; и плавно, как скользкий монстр, перетекает к соседнему сну, из одной дремоты в другую.
  Как будто под чёрным пологом ночи простёрлось широкое поле, освещаемое десятками крупных кострищ – и они не сиюминутны, не из сухой листовой ворохни или быстро пшикающего валежника. В них много часов уже пылают да тлеют толстые поленья, даже брёвна – словно ненасытная инквизиция собралась притащить сюда в железных оковах тысячу нераскаянных грешников.
  С обоих краёв этого поля, похожего на казнище и на ристалище, надвигаются две волны – тёмнобелая и чёрноблестящая. Словно бы из глубин земли вдруг вырвались в единых два русла прежде заточённые родники живой да мёртвой воды. По периметру поля, ото всех пылающих кострищ, в тот же миг забасили угрожающие гласы иерихонских труб – и волны, будто бы только что узрев пред собою врага ненавистного, с утроенной мощью да злобой ринулись друг на друга.
  А он стоит среди них, сам маленький, и видит, как прежде сияющее от костров поднебесье заполоняется смурью – но нет уже от неё избавленья ему, и тем, кто пока остаётся живой. Волны тьмы подымаются до самого бога: он даже не понимает, какая сила до сих пор его держит на свете – то ли он ещё жив как человек, как телесная тварь, или просто душа задохнулась от невиданного любопытства да ужаса.
  И вдруг вдалеке новый огонёк засветился, быстро приближаясь сквозь мрак. Опять костёр, красное пламя – сидят упыри, вурдалаки, исчадья. Мерзкие хари да чёрные души.
  В безвеких глазницах он видит немый вопрос: кто ты?
  Отвечает: я странник, меня не обидьте. Сложив сонную голову, словно под топор, на жирное волосатое пузо какого-то ублюдка, он тихонько, дрожа, засыпает.
  И снится ему, что теперь он жених; но почему-то у красного гроба. А невеста его почти как сама богородица – за неё хоть под нож, хоть на виселку.
  Новый сон: и тут ему десять разболтанных лет. Он написал сочинение с кучей ошибок, и седая учителька сочно таскает его за чуприну.
  А здесь ему года четыре – родители живы, здоровы, и он с детским садом идёт по улице в цирк. Шуршат осенние листья под малыми ножками, и прохожие взрослые завистливо смотрят вослед.
  Тут всего годик от рождества. Он в коляске лупатенький, а на нём вязаный шерстяной костюмчик. И рядом с ним об белёную печь трётся рыжая кошка.
  Вот и изначальность его, вот и мамкины роды. Тут как раз адская акушерка его изнутри ножиком выскоблила; а повитухи – те рыла, что возле костра собрались – скормили тельце его бродячим собакам. А душу – псам сатаны.