Кулер

 После пяти минут я начинал считать ступеньки. Четыре снаружи, три в подъезде, на каждый этаж по пятнадцать. Получается – семь, чтобы войти, и плюс пятнадцать на каждый этаж. Папа жил на седьмом. Сто двенадцать. Он почти всегда опаздывал. Если договорились в четыре – спуститься в четыре десять. Может, позже. Неспеша удавалось пройти туда-обратно. Потом выходил он.

 Его район я знал наизусть – тут рядом заброшенная железная дорога и частный сектор. Весной по дворам зреет шелковица и можно, забираясь на забор, срывать её. Даже если кто из жильцов и увидит, ругаться не будет: ягод так много, что самому не съесть. Они будут падать, превращая землю в сине-чёрно-красное месиво.
 
Я прошёл уже три раза, выдохся. Вышел во двор – папа уже стоял. Ты не из дома? Нет. А что так? Садись. Сели. Сейчас лето, поэтому мы так рано. У него выходной, у меня каникулы. В остальное время он забирал меня с кадетского ближе к вечеру. Все знали – ко мне приехал папа. Он приезжает каждую неделю. Вообще по правилам уходить по будням не разрешалась, но начальство вошло в положение: иначе мы бы с ним не виделись.

 Это была его инициатива. Он хочет проводить время с сыном. Сошлись на среде. Сначала ходили в торговый центр рядом, там боулинг, фудкорт. Через месяц папа устал. Поедем? Куда? Увидишь. Папа отвёз меня на квартиру к друзьям. Там играли в покер. Его жена недолюбливала увлечение папы, поэтому мы никогда не собирались у него, в основном – у Санчеза или Мистера Оллына.

 Смотри, шептал он, сколько подряд? В смысле подряд? Сколько карт подряд? Восемь, девять… Четыре подряд. Это что? Я пытался вспомнить комбинации, чтобы его не разочаровать. Пары давались легко: вот две картинки, они одинаковые. Но почему после десятки идёт валет? То есть валет – это другое название одиннадцати? Но почему тогда туз может быть единицей? Вспомнил! Это стрит-дро. Папа улыбнулся. Значит, правильно.

 Мистер Оллын любил поболтать. Он вообще был громким, длинным, с короткими волосами, еле доходившими ему до бровей, которые он, тем не менее, старательно смахивает. Мистер Оллын играл, как маньяк. Так мне объяснил папа. Как маньяк значило плохо, ставил много и не всегда удачно. Но тогда он выиграл папу. Все сказали, что папа правильно сыграл. Это странно. Ведь, если проиграл, значит ошибся? Почему ты проиграл? У него был кулер. Что такое кулер? Кулер это… как бы тебе объяснить. Когда ты всё сделал правильно, но противнику досталась редкая комбинация. Маловероятная. Это просто погрешность.
 
 Куда мы едем? Папа молчал. Он не из разговорчивых, но в этот раз он молчал по-другому, как-то грустно. Обычно он вглядывался, морщился, как от лимона, над чем-то думал. Сейчас он просто не говорил, будто разучился. Ты сегодня долго. Что-то случилось? Дима умер. Дима? Мистер Оллын. Мы помолчали. Папа решил, будто надо прояснить. Инсульт. А сколько ему? Сорок. Рано.
 
 Всю дорогу проехали в тишине. За окном уже скрылся город, пошли поля, залитые летним знойным солнцем и посреди них, чуть дальше – железная дорога. Если сильно накуриться и взглянуть на такое солнце, на секунду покажется, будто ты ослеп. Такое оно яркое. Но я не пробовал. Мне это рассказали.

 На кладбище было тихо. Сначала все суетились, но тоже молча, пытаясь не разбудить покойника. Мистер Оллын лежал, как восковая фигура, накрытый какой-то белой простынёй. Глаза закрыты. Возьми за руку, сказал папа. Мне было страшно. Не страшно, как когда смотришь фильм или сидишь один в тёмной и тесной комнате, а на улице лают собаки. Нет, страшно по-другому. Будто я его возьму, а он, как на ладошке, начнёт бегать, шевелить пальцами. Потом проснётся, поправит чёлку, крикнет – пиийсят. И выдвинет фишки.

 Давай быстрее. Я зажмурился и схватил его за руку. Не шевелится. Выдохнул, отошёл подальше, понюхал руку. Рядом с могилой стояли зелёные облезшие столики. Краска сыпалась с них кусками. Там стояла Света.

 Ты как? Хорошо. Света – его дочка. Она чуть постарше меня. По средам она возвращалась с музыкалки поздно, заходила на кухню, где все сидели, здоровалась, разогревала поесть и пряталась в комнате. Почему-то у неё был розовый футляр от скрипки. Обычно у всех чёрные или синие, а у неё – розовый. Я вся хотел спросить, но Света редко болтала. Не голодная? Нет. Прости. Всё хорошо.

 Мне стало неловко. Наверное, она сдерживается, пытается влиться в это тихое движение от и до гроба. Будет плакать – всем помешает. Они посмотрят на неё, решат, что она не знает правила. Такая взрослая и ни разу не была на похоронах. Стыдно должно быть. Будут шептаться. Неужели и она его трогала? Света посмотрела на меня. Ты с отцом? Да. Надолго? Не знаю.

 Света всхлипнула. Ты знаешь, что после десяти идёт валет? Что? После десяти идёт валет, а туз идёт и после короля, и как единица. Почему? Не знаю. Но это удивительно. Получается, после короля идёт туз, и он же может стать началом – единицей. Но никогда не вместе. К чему ты это? Может, Мистер Ол… то есть Дима, он как туз. Он вошёл в новое состояние, единицу, и он не может быть концом одновременно. Отъебись. Прости. Света заплакала.

 В машине папа спросил меня. О чём вы говорили? Ни о чём. Не хотел признаваться, что из-за меня она расплакалась. Тем более, я же не виноват, что Мистер Оллын умер. Это инсульт. Но папа всё понял. Или же мне так показалась. Он сморщил лицо, как от лимона, и продолжил ехать.

 До Мистера Оллына ровно пятьдесят шесть ступенек – в два раза меньше, чем у папы. Постучал. Светы нет дома. Жаль. А я хотел показать ей железную дорогу. Вы спросите, какую железную дорогу? В городе два вокзала – автобусный и жд. Главный – жд – солидный, охраняется. А автобусный подальше и попроще, там дырка в заборе, недалеко от контроля. Можно пролезть и выйти на пути. Пройдёшь дальше и выйдешь к заброшенной паре рельс, сворачивающих в сторону. Там же вышка с ржавым наконечником и деревянными ступеньками, метра три в высоту. Наверное, раньше они работали, там ездили грузовые или пассажирские поезда. Теперь стоят частные домики, начало деревни. От заброшенных путей домики отделяет небольшая полоса молодых деревьев.

 Года три назад я нашёл плешивого кота в подъезде. Мёртвый. Я закинул его в рюкзак и принёс маме. Она вскрикнула, быстро помыла его. Кот был жив. Вообще это был не кот, а кошка. Мы пытались выходить её, мама даже взяла лекарства в больнице. Надо было засовывать еду ей прям в рот. Открывать, держа за шкирку, чтоб не дёргалась, и насильно впихивать. А она не хотела, отрыгивала, шипела. Когда кошки шипят, у них ужасно воняет изо рта. У котов, наверное, тоже. А она шипела каждый раз при кормлении. Но всё равно умерла. И к вонючему шипению подключился аммиак: обоссалась перед смертью.

 Закрыв нос, я вытер мочу, положил трупик в рюкзак и вынес. В небольшой полосе между домиками и железнодорожными путями выкопал ямку и положил туда трупик. Я открыл её глаза и снова закрыл. В фильмах трупам всегда закрывают глаза. А она их сама закрыла – это неправильно. Когда вернулся домой, мама была на нервах. Ты где был? Гулял. Где кошка? Сбежала. Я забыл закрыть дверь.

 А когда Света вернётся? Нет, ничего срочного, я просто хотел показать ей железную дорогу. Вы передайте ей, чтобы не грустила из-за Димы, правда. Он просто упёрся в кулер. Так говорят, когда… как бы вам сказать. Когда ты всё сделал правильно, но всё равно проиграл. У противника была маловероятная комбинация, скорее погрешность. Знаете, у меня был кот, точнее кошка. Я за ней плохо ухаживал, и она умерла. Это была моя ошибка, я неправильно сыграл. Но вы не виноваты… Простите. Да, я понял, уже ухожу. Вы не знаете, почему у неё розовый футляр? До свиданья… Пятьдесят шесть, пятьдесят пять, пятьдесят четыре.