Иероглиф счастья

Старая котельная — будто подпалый буксир. Дышит глубинным жаром, кормой облупленной черпает. Жилы дрожат от усилий: толкает к океану многопалубный мир круизной роскоши.А самому буксиру никуда не выбраться. Дальше мазутной портовой лужи не высунуться. Лайнер разгоняется — и отшвыривает буксир, как отработанную ступень ракеты. Неблагодарная работа.

Котельная обогревает древний кирпичный дом. Ободранный временем, непогодой, усталостью, отсутствием ремонтов, гелиево-водородной плазмой солнечной короны и матерным дыханием треснутых форточек. На отопительном буксире кочегарит старик Игнатий, неотличимый цветом от крепкой мозговой кости, медленно остывавшей вдали от тепла материнского бульона.

Детство Игнатия было нарядным открыточным ларьком у пешеходного перехода. Залитый светом, увешанный комиксами, детскими шарадами, музыкальными игрушками, пакетиками с орехами, воздушными шариками, парящими в ледяных облаках талька.
Календарь в ларьке — из твёрдого, как детская судьба, картона. На проклепанных самолётных плоскостях — всего две звёздные даты: день рождения Игнаши и Новый год.

В день рождения Игнашу таскали за уши, пели про каравай и желали: «Не быть лапшой!»

А в Новый год родители приносили в ларёк детства ёлку. Настоящую, живую. Её пахучая хвоя царапала крашеный потолок неба.

Игнаша подтаскивал к ящику с ёлочными украшениями банкетку от пианино. Высовывая от усердия маленький чихуахуачий язык, он балансировал возле ёлки на краю вредного стульчика, оснащённого блудливыми колёсами.

Иногда стульчик самовольно увозил Игнашу к пианино. Кляузничал на хамское с ним обращение. Пианино на кляузы не реагировало, боялось угодить на растопку новогоднего мангала.

Запах ёлки, маминых пирогов и папиного одеколона навечно прожёг душу Игнаши раскалённым иероглифом счастья: «дао фу», нарисованным на красной картонке новогодней ёлочной гирлянды.

Но настоящее счастье должно течь, как радостная извилистая река, иначе застоится, заилится, укроется ряской и бессмысленными штрихами жуков-плавунцов.
Игнаша окончил десять классов и по дороге из школы купил плацкарт на Север.
«Я мужик!» — кричал он онемевшим родителям, зашвыривая в рюкзак свитер и книжку про полярников. Он хотел уберечь реку счастья поисками нового и чистого русла.

Любящие родители рыдали на перроне, цепляясь за холодные поручни уходящего на Север вагона. Палочки иероглифа «дао фу» дробно выстукивали на гладком металле рельсов отчаянную тревогу.

Вблизи Север не выглядел картинкой из книжки про полярников. И Игнаша, не раздумывая, пустил книжку на шершавые самокрутки с табачной мешкой.
Игнашина мешка была ассамбляжем махорки и трубочного табака, пропитанная самогоном на черносливе. Чернослив присылали тосковавшие родители. В посылочном ящике лежали мамины крекеры с сушёными лимонами и пахнувший папиным одеколоном шиповник от цинги.

Взяли Игнашу помощником бурильщика в вахтовый посёлок. Он отпахивал вахту в критическом холоде, коротком световом дне и изнуряющем ветре. Ни разу не пикнул о тяготах и лишениях северной жизни. А только вычерчивал на полярном снегу носиком солидолонагнетателя иероглиф счастья «дао фу».

Однажды при выставлении под нагрузку гидравлических аутригеров Игнаша приметил трещину стопорной гайки. Ленивые сменщики намеренно перетягивали резьбу, чтобы не стопорить гайку контргайками, пружинными шайбами и шплинтами. Гайка дала трещину, и буровая установка весом 20 тонн (без учёта шасси) потеряла критическую точку опоры. Катастрофа была вопросом времени.

Несмотря на запарку и сроки, Игнаша наотрез отказался продолжать работу до замены гайки. Пока начальство думало о мерах реагирования, возле Игнаши нарисовался посмеивающийся здоровяк-уголовник с заострённой двенадцатимиллиметровой арматурой А3 (А4400) и немигающим взглядом запыленного волчьего чучела.

У Игнаши, никогда не занимавшегося боксом, судьба обнаружила убойный правый кросс на средней дистанции удара. Всё произошло как в замедленном кино.

Игнаша возился с вспомогательной лебёдкой — перетаскивал обсадные трубы со стеллажей на буровую. Работа монотонная, но требующая внимания: труба весом в полтонны шутить не любит.

Уголовник подошёл крадучись, бесшумно. Сделал быстрый кошачий выпад зажатой в руке заточкой. Игнаша машинально уклонился, левая рука быстро и надёжно прикрыла челюсть. Стопа правой ноги повернулась внутрь, вынося вес тела вперёд. Правое плечо приподнялось, а левое рычагом пошло назад. Рука от подбородка устремилась по прямой. Кулак с выступившими вперёд костяшками пальцев бетонно впечатался в застывшее лицо с волчьим взглядом. Глаза потухли. Уголовник выронил заточку, подломил колена, упал на безгрешный снег, а Игнаша отправился на обеденный перерыв.

Стопорную гайку привезли и заменили до конца рабочего дня.
 
Каждый Новый год Игнаша наряжал одну и ту же полярную ёлку, цеплявшуюся корнями за вечную мерзлоту, как цеплялась стойкая душа помощника бурильщика. Гостей на Новый год Игнаша не звал, а подгонял к наряженной в лесотундре ёлке роторную бурильную установку УРБ 3АМ на шасси автомобиля МАЗ 200. Не торопясь, настраивал регулировочными винтами угол наклона светового пучка фары. Яркий световой конус поднимался к вершине по еловым лапам, игриво преломляясь в рассыпанных по хвое бриллиантовых льдинках.

Игнаша включал в кабине радиоприёмник, который без малейшей жалости выменял на свои новые оленьи торбаса. В полночь он стрелял ледяным шампанским в ярко-красную звезду Бетельгейзе, нанизанную вселенной на верхушку переливающейся ёлки.

Новогодняя ёлка — это больше, чем дерево. Это детство, это родители, это твой дом, который всегда с тобой. Игнаша смахивал слёзы, считая их брызгами шампанского, и грыз мамины крекеры, запивая настоем папиного шиповника.

А утром он снова готовил буровой раствор, смазывал узлы оборудования, регулировал давление системы и менял изношенные долота.

Так же неожиданно, как он приехал на Север, Игнаша внезапно вернулся домой. Купил себе квартиру недалеко от родительской, устроился в котельную и начертил углём на облупленной стене иероглиф счастья «дао фу». И каждый Новый год приходил к родителям с огромной ёлкой, вдыхал запах маминых пирогов и папиного одеколона.

Потом родителей не стало. Игнаша продолжал жить один, как жил на Севере, — одиноко наряжая ёлку и стреляя шампанским в звезду на ёлочной макушке. Звезда простреливалась насквозь, потому что была из алюминиевой проволоки и ёлочной мишуры. И всё равно это была настоящая семейная ёлка, потому что настоящая семейная ёлка может быть любой, даже нарисованной. Дело, понятно, не в ёлке, а в нас самих.

— Извините, можно посмотреть на вашу ёлку? — услышал старик Игнатий детский голос.

Он удивился и с усилием поднялся с продавленного кресла:
— Ты кто?

— Я живу на пятом этаже дома, — перед ним стоял мальчик с хорошими живыми глазами и грустной улыбкой.

— Ты хороший парень, если любишь ёлки, — сказал Игнатий. — Оставайся и смотри сколько хочешь.

—  Не смогу, - сказал мальчик. —  Мне нужно вовремя лечь спать.

— Сегодня Новый год, — сказал Игнатий. — Сегодня никто не ложится спать вовремя. Ты нарядил ёлку?

— Мы не ставим ёлок, — сказал мальчик, — и никогда не ставили. Я пойду.

— Погоди, — сказал Игнатий, — я с тобой. Отнесу тебе свою ёлку.

— Родители не захотят, — сказал мальчик. — Оставьте ёлку себе, она лучшая в нашем дворе.

— Пусть у меня сейчас нет бороды и шубы, паренёк, — сказал Игнатий, — но я Дед Мороз. Я половину своей жизни прожил на Севере, там была и теплая шуба, и огромные валенки. И я расскажу тебе о Полярном сиянии и Северных Туаридах — метеоритных дождях, падавших на крышу моего терема.

— Мне нужно идти, — повторил мальчик. — Извините.

— Ты хороший и воспитанный мальчик, — сказал Игнатий, прихватывая с собой ёлку. — У хороших мальчиков обязательно должна быть новогодняя ёлка.

— Вы правда Дед Мороз? — не удержался мальчик.

— Показывай дорогу, — сказал Игнатий. — А то мы Новый год на лестнице встретим.

Дверь квартиры распахнулась сразу — было видно, что мальчика ждали. На пороге стояла женщина в стареньком халате, с усталыми глазами. Она хотела что-то сказать, но не стала, увидев старика с ёлкой.

— Мам, это Игнатий, — сказал мальчик. — Он — Дед Мороз. И он принёс нам свою ёлку.

Женщина молчала. В квартире пахло варёной картошкой и старой мебелью. Из за стены донёсся тревожный мужской голос: «Кто там?»

Игнатий шагнул вперёд.

— Простите за вторжение, — сказал он. — Но у каждого ребёнка должна быть новогодняя ёлка.

Женщина медленно провела рукой по лицу, словно смахивая тень сомнений. Потом с усилием сказала:

— Просто нам не до ёлок. Нечего праздновать.

Они прошли в комнату, где на обшарпанном столе стояла одинокая чашка с остывшим чаем. Игнатий поставил ёлку в угол и включил гирлянду.

— Красиво, — сказала женщина.

— Вот, — сказал Игнатий, отступая на шаг. — Теперь это ваша ёлка.

Мальчик стоял, заворожённо глядя на дерево, а потом бросился к Игнатию и крепко обнял его — так, что у старика на мгновение перехватило дыхание.

— Спасибо, — прошептал мальчик.

В дверях появилась инвалидная коляска с мужчиной в выцветшей майке и вытянутых домашних штанах. Мужчина молча смотрел на присутствующих, порою хмуря брови.

— Хотите чаю? — неуверенно предложила женщина. — К сожалению, у нас нет никакого печенья, даже некогда его печь.

— Я вам испеку, — сказал Игнатий. — Крекеры с сушёными лимонами. И напиток сделаю с шиповником.

Повисла тишина и ощущение неловкости, и только новогодняя ёлка весело сияла огоньками крохотного северного сияния.

Игнатий неуклюже откланялся и вернулся в котельную. В кармане зазвонил телефон — пришло сообщение от мальчика: «Спасибо за ёлку. Мама повеселела и открыла банку сгущенки к чаю, папа смотрит на огоньки и смешно им подмигивает. И я впервые еще не сплю. Это мой лучший Новый год».

Игнатий зажёг новогоднюю свечу и сел за стол. Достал лист бумаги, карандаш и начал рисовать. Сначала — ёлку, пушистую и нарядную. А рядом — мальчика, его маму и папу. Подписал внизу: «Семья. Новый год. Счастье». И вывел рядом иероглиф «дао фу» с красной картонки новогодней ёлочной гирлянды Игнашиного детства.