Жди, Катька

Наш мир пахнет перегаром из соседнего подъезда, помоями из расколотого ведра и дешёвыми духами «Красная Москва», которые я купила в пятом павильоне рынка, чтобы скрыть оба первых запаха. Мы живём в мире панельных пятиэтажек, где асфальт отходит от земли, как старая короста.

Меня зовут Катя, и я — обычная. Моя мама в детстве пела щемящую душу  песню про тонкую рябину: "Что стоишь качаясь..."
И я вот такая тонкая рябина, такая тонкая, что кажется, меня сломает порыв ветра с промзоны. Я ношу короткие юбки, будто бросаю вызов слякоти и косым взглядам, но ноги мои — бледные спички под ажурными колготками, которые лишь подчеркивают хрупкость. Говорю тихо, почти шёпотом, и часто ловлю себя на том, что смотрю в землю. У меня между ног, как и положено — пизdенка. Так уж вышло. Но ей не нужен тот грубоватый инструмент, которым тыкаются мужики в подъездах после предложения «пойти пивка попить». Обломайся, оболдуй. От ворот — поворот.

Мне нужна её рука. Рука Светки.

Светка — моя противоположность. Где я — тростинка, она — пень. Невысокая, коренастая, собранная из квадратов и углов. Стрижка под ноль, чтобы не мешали волосы. Одевается как братан, которого у неё нет: камуфляжные штаны, футболка с нечитаемой надписью, куртка-бомбер, тяжёлые ботинки. Юбку на ней и представить нельзя — будто на другую породу людей шили. Голос у неё громовой, смех — как треск рвущейся фанеры. Она занималась пауэрлифтингом, и теперь ей несложно таскать коробки на складе, помогая грузчикам, когда приходится разгружать фуру с товаром: она, отзывчивая,  всегда готова помочь своим людям.  Её ладонь — шершавая от работы упаковщицей, с трещинами у ногтей и татуировкой «не забуду мать» на костяшках. Когда она касается меня, мир перестаёт пахнуть помоями. Её пальцы знают дорогу без карт — они читают меня, как слепой читает Брайля, находя выпуклости смысла под гладкой кожей.

Светка — активная лесбуха. Говорят это с усмешкой, а я — с гордостью. Она может «заехать в ухо» любому, кто посмотрит на меня не так. Один раз заехала — пьянчуге Вадику со второго подъезда, который схватил меня за зад в лифте, и, похоже, на этом не хотел останавливаться. Устроила разборку. Звонко так заехала, костяшками с надписью «не забуду». Он упал, завыл, а она поставила ногу на его грудь и сказала: «Видишь, козёл? Она — моя. Эта пизdа — моя. Понял?»

Да, она матерится, как сапожник, и пьёт пиво «Охота» прямо из горла, разливая капли по подбородку. Но ухаживает — красиво. Не цветами, нет. Она принесла мне однажды банку сметаны, пару консервов и батон, когда у меня не было денег до зарплаты. Положила на стол, шмыгнула носом: «На, жри». А в глазах — такая нежность, что я расплакалась. Я полюбила запах её сигарет — «Примы», самых дешёвых, что пахнут жжёной тряпкой. Этот запах въелся в её кожу, в её старую кожанку, в наши простыни. Он стал запахом дома. Запахом безопасности.

Мы лежим в её однушке, окна которой выходят на промзону. Света курит, я прижимаюсь к её плечу, такому твёрдому, будто высеченному из гранита, который везут на соседний завод.

— Я твоя девка, — говорю я в тишину, и слова мои растворяются в дыму, такие же лёгкие и невесомые, как я сама.

— Дура, — бросает она сипло, но пальцы её — эти грубые, широкие пальцы — вплетаются в мои тонкие волосы, и прикосновение это бесконечно бережное. — Ты моя Катька. И всё.

Долго молчим. Светка тушит «Приму» в переполненной пепельнице, закуривает новую. Её лицо в полутьме становится резким, как вырубленное топором.

— Мой батя был тихоней для всех, а для нас — домашним тираном. — Вдруг начинает рассказывать она, и голос её глух, будто из-под земли. — На людях — тише воды, ниже травы. А дома… как напьётся, мамку бил. Помню запах перегара и страх, липкий и холодный. Мне четырнадцать стукнуло, он её опять мордует. Я уже тогда штангу тягала. И не выдержала. Схватила табурет — старый, дубовый — и как ***кнула по башке! Рука не дрогнула. Он рухнул, как мешок. Очнулся — и будто сдулся с тех пор. Через два года сдох, цирроз печени.

Светка делает глубокую затяжку, дым выдыхает в потолок.

— На могилу с мамкой ходили. Она плачет и цветы сажает, всё равно любила. А я стою и думаю про себя: «Ну что, сука, лежишь? Так давай, лежи дальше». Ни капли жалости. Только пустота.

Она поворачивается ко мне, и в её глазах — не привычная сталь, а какая-то тёмная, бездонная трещина.

— Потом замуж выскочила. Дура, думала, свой дом построю, всё будет по-другому. Случился выкидыш. Женишок, падла, через месяц сбежал. Сказал напоследок — «ты не женщина». С тех пор и знаю: тот грубый инструмент, Катька — он только для насилия да предательства. А тепло, что ты ищешь — оно в другом месте. В руках, которые знают, каково это — бить и быть битой. И выбирают — не бить.

С тех пор, как возникли наши отношения, я стала, наконец, более уверенной в себе. Все меньше смотрю в землю, больше не боюсь как раньше смотреть людям в глаза, даже могу выдерживать похотливые взгляды мужиков. Я больше не испытываю особого желания носить короткие юбки (а раньше даже зимой их носила!) и ярко краситься, чтобы чувствовать свою «востребованность» на рынке жизни. Потому что теперь влечение плоти сменилось влечением души. И это оказалось ещё сексуальнее. Ведь любовь — самая возбуждающая вещь на свете. Мои оргазмы стали обильнее и чаще. Раньше их иногда вообще не было, приходилось изображать. Мне больше не приходится мучаться от вторжения «всухую» — пальцы Светки вызывают хорошую смазку. Мне больше не приходится не только имитировать для них оргазмы, но и глотать сперму, которую хочется выплюнуть. Всё это в прошлом, как наваждение, как страшный сон.

А потом пришли менты.

Не из-за а того мудака Вадика. За другое. Светка отмудохала ещё одного мужика. Хахаля, который лез к её сестре; да не просто лез, а бил. Систематически, как работу делал. Рука её крепка. И совесть — тоже. Мужик в больнице, Светка — в камере. Потом — суд. Потом — зона.

Они увели её утром. Я стояла в дверях, кусая губы до крови, чтобы не реветь. Она обернулась на лестничной клетке, и я в сотый раз увидела этот контраст: её приземистая, упрямая фигура в поношенной кожанке — и моя тень в тонком платьице в дверном проёме. «Жди, Катька!» И улыбнулась. Улыбка была кривой, как трещина в асфальте у нашего дома.

Теперь я одна. Без неё — худо. Худо так, что дышать больно. Воздух снова пахнет помоями и безнадёгой. Я работаю на том же складе, что и она — помогла устроиться кладовщицей. Сплю на её стороне кровати, там до сих пор хранится вмятина от её тела. Одна-единственная.

Сейчас я надела её старую, на два размера шире меня, куртку — в ней я тону, но она, кажется, до сих пор пахнет ею. В этой куртке стою у окна и вспоминаю свою жизнь «до неё». Как будто не жизнь была, а череда грязных подъездов.

Был Серёжа - и красивый, и с  машиной. Водил в кафе и цветы дарил. А потом сказал: «Ты, Катька, слишком тихая. С тобой скучно». И исчез. Было обидно до слез.

Был Андрей, «сложный поэт», мы с ним уже не только встречались, но и сожительствовали. Читал мне стихи, а пил — как мой отец. Унижал за каждую копейку, потраченную на еду. Говорил, я «недалёкая». Когда уходила, он назло разбил мою любимую чашку. Какой мелкий оказался человек!

Был Витя-сосед, который «просто хотел секса» и злился, что я жду не этого. Все они — как один: брали то, что хотели, а мою тишину, мою хрупкость — ту, что Светка бережно в ладонях держит — они выбрасывали за ненадобностью, как пустую бутылку.

Я была для них «пизdой», которую можно «попользовать». Они уходили первыми, оставляя после себя тот самый запах — перегара, презрения и пустоты. Были и другие мелкие «эпизоды», но про них и говорить не стоит.

Пока не появилась она, моя первая и единственная женщина в жизни.

До Светки я думала, что так и должно быть. Что любовь — это когда тебе больно, но ты терпишь, потому что «он же мужчина».

Она научила меня другому. Что сила может быть щитом. Что нежность не признак слабости. И что можно быть чьей-то — не как вещь, а как продолжение. Как часть души, принятая навсегда в чужой внутренний мир.

Иногда, в полной тишине, я вижу странное: как отсвет заката на ржавом баке за окном вдруг становится медным и красивым. Как будто даже здесь есть своё неуловимое сияние. Я ловлю его глазами и храню про себя, чтобы потом описать ей в письме. Опишу так, чтобы она, моя крепкая, сильная Светка, смогла это небо увидеть.

По ночам я ласкаю себя её рукой. Нет, не физически. Я закрываю глаза и представляю её пальцы — широкие, шершавые, с татуировкой на костяшках. Они движутся по моей коже, по моим хрупким рёбрам и тонким бёдрам с той же грубоватой нежностью, что стирает границу между силой и заботой. Я уродилась такой. Уродилась для её рук, для её запаха табака и дешёвого мыла. Уродилась ждать. Не для всех, а для неё одной.

Она пишет письма. Корявые строчки на тетрадных листах, буквы выведены с тем же напором, с каким она била мужиков: «Катька, держись. Здесь тоже люди. Одна зэчка портрет мой на стенке нарисовала. Красиво. Скоро свидание. Жди».

Я жду. Я — её Катька. В этом мире, пропахшем отчаянием и перегаром, мы нашли друг в друге колодец. Не с розовой водой, нет. С холодной, чистой, глубокой водой, которую ни с чем не спутаешь. Она — как земля, плотная и несокрушимая. Я — как туман над ней, лёгкий и неуловимый. И только вместе мы составляем один пейзаж, одинокий и цельный. Пусть вокруг — грязь, пусть рядом промзона, пусть обоссаные подъезды с похабными надписями. На дне моей души лежит тепло её руки. Этот запах — надёжнее всех духов «Красной Москвы». Он отгоняет смрад подъездов, и этого достаточно, чтобы дышать и дальше жить.