Мир вместо нас

Галина Ивановна восседала на своей скамейке, как жук на коре усыхающего дуба. Солнце щекотало её щёки с упорством начинающего соблазнителя. Тишину двора грубо растоптали.

На лужайке разворачивалось действо, заставившее её отложить вязание. Её глаза — выцветшие, как старые пуговицы, — медленно сфокусировались.

Девчонка в комбинезоне цвета карамели сидела верхом на палке с тряпичной головой. Это, слышь, «хоббихорс» называется. Всадница, наморщив лоб, совершила прыжок через игрушечный барьер. Морда — будто брала высоту на Олимпиаде, а не скакала на палке по асфальту.

Рядом парнишка с видом заговорщика вышагивал, держа пустой поводок. То делал вид, что натягивает его, преодолевая сопротивление невидимой собаки, то одёргивал и командовал в пустоту: «Фу! Рядом!». Поводок болтался, описывая грустные круги по воздуху, будто искал привязанности.

В голове у старухи, успевшей пожить в нескольких исторических эпохах, что-то щёлкнуло.

Она вспомнила запах. Настоящий — конского пота, кожи и опасности.
Как садилась на Громового — строптивого гнедого жеребца, чувствуя под собой живую, горячую, могучую груду мышц.

С ним надо было договариваться. А потом — бешеная скачка, когда ветер вырывает слёзы и душу одновременно. Риск. И восторг, от которого немеют кости.

Потом Шарика — дворнягу с умными глазами. Его не выгуливали. С ним ходили гулять. Он нёсся впереди, рыл землю, приносил палки с радостным рыком. Он был соткан из преданности и грязи.

И кота Ваську. Тот вообще никому не был обязан. Появлялся, терся, мурчал, как трактор, и ловил мышей с азартом диверсанта. Под ладонью — тёплая, пульсирующая жизнь, а не холодный синтепон.

Ну, логично же, — проворчала она про себя. — Сперва лошадь из палки. Потом собака из воздуха. А дальше-то что? Дальше, милые мои, очередь мужей дошла, ненастоящих,  из компьютера. Из  ихнего интернета, с картинки. Представила: идёт девица, уткнулась в свою коробочку светящуюся, а там, на экране, как бы мужичок. Только он весь в дюйм — и не поймёшь, из какого теста, и пахнет ли чем, кроме пластика от телефона. И как он там, за экраном-то? Обнимет, если что? Или шлёт вместо поцелуя — рожицу нарисованную?

«А дети тогда откуда возьмутся? — ехидно продолжила она —  из пробирки, как цыплята в инкубаторе? Чудн;. И ведь поверят, дурачки, что так и надо».

Мужики-то её молодости пахли табаком, иногда перегаром — да. Но это был запах делания чего-то. Они дрова рубили, машины чинили, спорили, хмуря настоящие, живые лбы. Бывали и грубы, и невыносимы, но материальны! На них можно было обидеться по-настоящему. И помириться — тоже по-настоящему, чтоб дух захватывало. В ресторане счёта не делили. Говорили: «Официант — ещё коньяку!» А потом, бывало, шептали, пахнув этим самым коньяком: «Галя, пойдём ко мне?» И голос дрожит.

А эти… С лицами, уставшими от избытка вариантов. Прыгают на палках, водят пустоту на поводке. Имитируют страсть.

Галина Ивановна вздохнула. Вздох вышел из таких глубин, где лошади были из плоти, собаки — из преданности, коты — из независимости, а мужчины — из чего-то твёрдого и необъяснимого, что в телефоне не покажешь.

Посмотрела на прыгающую девчонку и юношу с поводком. На их напряжённые лица. И вдруг не почувствовала ни злобы, ни презрения. Стало жаль. Не их. А ту самую «настоящесть», которая теперь обитает только на пыльных полках памяти да в удивлённых глазах старух на скамейках.

А на лужайке в это время палка-лошадка лихо пошла на вираж. Пустой поводок закрутился волчком.

Она вздохнула, поправила клубок на коленях и ткнула спицу в следующую петлю. «Главное — шерстяные  носки, — строго сказала себе. — И ноги должны быть в тепле».
Что, впрочем, не мешало ей украдкой наблюдать, как девчонка, сжав зубы, вела свою лошадь к новым, невидимым ей, Гале, барьерам.