Весеннее небо

На дворе стояла ранняя весна.
Снег уже осел, обнажив серые комья земли, а по лужам бежали тонкие, серебристые ручейки. Воздух был прозрачный, как стекло, и пах талым снегом и прошлогодней травой.
Старик сидел на скамейке у дома, в старом ватнике, с палкой, на которую опирался обеими руками. Рядом — внук, мальчишка лет восьми, с красными от ветра щеками и внимательными глазами.
— Дед, — спросил он, щурясь на небо, — а почему оно весной такое голубое? Прямо как вода в озере.
Старик улыбнулся.
— Потому что снег уходит, — сказал он тихо, — и земля начинает дышать. Вот и небо светлеет. Когда холод стоит, воздух тяжёлый, серый, а весной он как будто моется дождём. Вот и кажется — голубее стал.
Мальчик кивнул, не до конца поняв, но будто запомнив.
— А птицы почему возвращаются? Им же там, в тёплых краях, лучше?
— Лучше, — согласился дед. — Да дом у них здесь. У птиц, как и у людей, память короткая, а сердце — упрямое. Всё тянет туда, где родились.
Они помолчали. В саду звенели капли, воробьи ссорились под забором, а где-то вдалеке гудел трактор.
— Дед, — сказал внук, — а ты когда был молодым, не боялся войны?
Старик опустил голову. Лицо его посуровело. Он долго молчал, потом тихо ответил:
— Боялся. Да не за себя. За ребят. За мать, за деревню. В начале-то мы шли — кто в чём, кто с чем. Взвод — пятьдесят человек, а винтовок всего пятнадцать... Думали: день-два — и прогоним. А они шли, будто железные, с огнём, с ревом. Мы тогда драпали, как зайцы...
Он усмехнулся, но в усмешке не было радости.
— Помню, ночью залегли в болоте. Самое ценное, что у нас тогда было — это рация, без неё считай всё пропали. Холодрыга жуткая, а батареи, чтобы работали, в тепле держать надо. Вот по очереди и грели у себя в штанах, чтобы не замёрзли. Лежали там целые сутки, мокрые, замёрзшие, как лягушки. Только глаза из грязи торчали.
Мальчик слушал, затаив дыхание.
— А потом?
— Потом зашли мы в село, командир построил взвод, а меня послал в штаб письменное донесение передать. Сказал: «Бегом, и сразу обратно». Я побежал, как мог… назад вернулся — через десять минут. А взвода уж нет. Бомба легла прямо на площадь. Всех, кто был, — не стало. Только воронка да дым…
Он выдохнул, будто отпуская эти слова. Потом долго смотрел в землю.
Мальчик не понимал всего сказанного, но чувствовал, что деду больно.
Он тихонько положил ладошку на его колено.
Старик поднял голову, посмотрел на внука и вдруг обнял его крепко-крепко, как будто боялся отпустить.
— Помни, — сказал он глухо. — Самое страшное — война. Чтобы тебе, внучек, никогда не знать, что это такое. Никогда…
Он заплакал — тихо, без звука, как плачут старики, привыкшие к молчанию. Потом поцеловал мальчика в лоб, провёл рукой по его волосам.
— А теперь, — сказал он, вытирая глаза рукавом, — сделаем-ка мы тебе лук. Весна ведь на дворе, в самую пору, травы нет, а снег уже почти сошёл.
Он взял нож, подтащил к себе гибкую ветку от кустарника и начал осторожно, с привычной сноровкой, очищать её от коры. Внук стоял рядом, глядя, как ловко дед работает.
Пальцы старика дрожали, но всё равно делали своё дело уверенно и бережно.
— Вот, — сказал он, натягивая верёвку, — теперь стрелу… из этой ветки, смотри. Срез делаем ровный, а кончик чуть заострим. Только не сильно — это игрушка.
Мальчик взял готовый лук, попробовал натянуть тетиву — она звенела тихо, как струна.
— Ну-ка, прицелься, — сказал дед. — Вон, по банке у забора. Только осторожно.
Мальчик натянул, выпустил стрелу — и та, дрожа в воздухе, упала прямо перед целью.
Они оба рассмеялись.
Старик посмотрел на него с теплом и тихо сказал:
— Вот и живи так, внучек. Чтобы стрелы твои летели только в мишени.
Он снова поднял взгляд к небу. Оно было голубое, ясное, без единого облачка — такое, какое бывает только весной, когда жизнь после долгой зимы вновь набирает дыхание.