В яме

Солнце стояло в зените, раскаленное, белесое, равнодушное к тому, что происходило внизу. А внизу, в гигантском, словно выгрызенном неведомым чудовищем кратере, копошилась жизнь. Это было не человеческое общество, а скорее муравейник, развороченный палкой, где тысячи крошечных коричневых тел, сливаясь в единую массу, двигались по кругу — вверх и вниз, вверх и вниз.

Рикардо стоял на узкой, скользкой ступени лестницы, сколоченной из твердого, как железо, дерева. Лестница эта, шаткая и бесконечная, уходила в небо, на высоту многоэтажного дома. На плечах его лежал мешок. В мешке была грязь, мокрая, тяжелая, пахнущая красной землёй и глиной. За долгие месяцы каторжного труда он так и не видел золота. Он видел только пятки идущего впереди — потрескавшиеся, серые, похожие на копыта животного.

Всего полгода назад жизнь Рикардо была понятной и расчерченной, как новая тетрадь. Он только закончил «Национальную Службу по Производственной Практике». Отец, человек гордый и основательный, торжественно вручил ему ключи от подержанного «Жука» — бежевого Фуска 1300. В тот день мир казался Рикардо огромным праздничным пирогом, от которого он вот-вот откусит самый лакомый кусок: работа, дом, семья... Будущее светило ему фарами его собственного автомобиля.
Но жизнь, эта странная, непредсказуемая дама, вдруг повернулась к нему спиной, показав свое страшное, истинное лицо.

Случилось это мгновенно. Он даже не успел испугаться. Скорость, мокрый асфальт, визг тормозов, удар об ограждение. Машину вышвырнуло на тротуар, как детскую игрушку. А там шла женщина. Она катила коляску.
Рикардо часто закрывал глаза, стоя здесь, на лестнице, чтобы смахнуть едкий пот, но вместо темноты видел одно и то же: перевернутый мир, тишину, наступившую после удара, и неестественно вывернутое колесо детской коляски, которое все еще вращалось. Он убил их. Без умысла, случайно, глупо.
Полиция? Тюрьма? Это казалось слишком простым, казенным исходом. Он не смог пойти в участок. Страх перед кандалами смешивался с другим, более глубоким ужасом — ужасом публичного позора, взглядов отца, шепота соседей. Это было бы равносильно смерти социальной, но физически он остался бы жив. А он хотел умереть по-настоящему. Он стоял на мосту, глядя в мутную воду, но тело, молодое и сильное, воспротивилось. Духу не хватило.

И тогда он понял: вина — это живое существо, поселившееся внутри. Она требует пищи. Она ищет наказания. Если закон не карает, человек карает себя сам, и делает это изощреннее любого судьи. Он бежал. Продал всё, бросил всё и уехал так далеко, как только мог — в джунгли Амазонки, на золотые прииски Серра Пелада, в этот ад, где люди добровольно вычеркивали себя из списков живых.
Левое плечо горело огнем. Веревка, которой был привязан мешок, врезалась в огрубевшую плоть, но Рикардо почти не чувствовал этой боли. Она была внешней, тупой, понятной. Куда страшнее была боль внутренняя, та, что не давала спать по ночам.

Вокруг него тяжело дышало, хрипело и отплевывалось бесконечное море людей. Большинство из них, пожелавших испытать удачу, очень скоро перестали быть личностями. Они превратились в функции, в живые механизмы по подъему грязи. Лохмотья прошлой жизни истлели. У кого-то была семья, кто-то был учителем, кто-то вором — теперь всё это не имело значения. Значение имел только вес мешка и скользкая перекладина лестницы. Они меняли свой устоявшийся быт на неопределенность, на призрачный блеск золота, которого хватало лишь единицам, а остальные получали взамен лишь язвы на ногах и пустоту в глазах.

Красная пыль, вездесущая и липкая, залепляла рот, забивалась в уши, разъедала глаза. Жидкая, густая грязь красно-коричневого цвета стекала по его телу, смешиваясь с потом. Жара стояла сорокоградусная, влажность — почти стопроцентная. Воздух был густым, как бульон. Казалось, им нельзя дышать, его можно только пить маленькими глотками.

Мышцы начинали ныть еще утром, в первой половине дня. К обеду боль становилась тягучей, протяжной, как вой больной собаки, и не отпускала до самого рассвета. Но Рикардо приветствовал эту боль. Она заглушала мысли.

В такие моменты сознание сужалось. Голова переставала, жить прошлым или мечтать о будущем. Прошлого не было — там была кровь на асфальте. Будущего не было — там была пустота. Оставался только момент «здесь и сейчас». Этот момент требовал от него, растоптанного нечеловеческим трудом существа, полной отдачи. Нужно было просто поставить ногу на следующую перекладину. Просто не упасть. Просто донести.
Боль становилась панцирем. Из-за нее он перестал чувствовать мелкие раны, ушибы, сбитые пальцы. Он научился двигаться так, чтобы беречь сломанную душу, нагружая только тело.

Вдруг наверху, где дрожало марево жары, раздался отчаянный, нечеловеческий вопль.
Сотни глаз, привыкших смотреть только под ноги, мгновенно устремились вверх. Инстинкт. На руднике это случалось почти каждый день, но привыкнуть к звуку обрывающейся жизни было невозможно.

Рикардо поднял голову. Сверху, с высоты птичьего полета, что-то летело. Черное, бесформенное пятно на мгновение заслонило собой солнце, и стало вдруг холодно, словно в могиле. Это был не мешок.

Глухой, влажный удар где-то внизу, у самого дна котлована.
Рикардо отшатнулся, едва не потеряв равновесие. Холодный пот проступил на лбу сквозь корку потрескавшейся глины, смывая красную пыль. Тело его самопроизвольно вздрогнуло, неподвластное человеку первобытное чувство скомкало его в своих объятиях.

Внизу возникла суета, короткая и деловитая, как у муравьев, убирающих мертвеца с тропы. Охранник в выгоревшей, почти белой от солнца кепке, лениво подошел к лежащему. Он что-то крикнул, махнул рукой.

Подошли двое работяг. Их движения были обыкновенными, почти заученными. Один привычно, как мешок с породой, взвалил еще теплое тело себе на плечи. Голова мертвеца безвольно мотнулась, ударившись о плечо несущего. Другой подхватил скользкие, грязные ноги чуть выше колен.

И двое ещё живых понесли тело к самому пологому подъему карьера, в сторону, противоположную от той, куда несли золото. Жизнь стоила дешевле крупиц желтого металла.

Рикардо смотрел им вслед. Жалости не было. Был только тупой вопрос: искупил ли этот несчастный свои грехи? Нашел ли он покой там, внизу, на камнях, или его душа так и будет вечно карабкаться по лестнице из массарандуба?

— Эй, не задерживай! — хрипло крикнули снизу. Кто-то ткнул Рикардо в пятку.

Он вздрогнул, поправил врезавшуюся веревку и сделал шаг вверх.

В яме сумерки наступали рано. Стены карьера отрезали солнце, и тени сгущались, делая людей похожими на призраков. Черная, шевелящаяся масса нескончаемым потоком продолжала ползти вверх по шатким лестницам. И каждый в этой массе, несмотря на адскую усталость, несмотря на смерть, прошедшую в двух шагах, лелеял в тайном уголке души, затянутом паутиной отчаяния, робкую, почти безумную надежду. Надежду на то, что именно в его мешке, именно сегодня, лежит огромный, тяжелый самородок, который изменит всё.

Рикардо тоже шел. Но он надеялся на другое. Он надеялся, что когда-нибудь эта бесконечная усталость станет настолько великой, что вытеснит наконец из памяти лицо женщины с коляской. И тогда, может быть, он сможет простить себя. Или просто перестанет быть.

А пока он просто переставлял ноги, балансируя на краю пропасти, один из тысяч, покрытый грязью цвета запекшейся крови.