Порт N, 2008

Прошла неделя с той встречи. Жизнь снова вошла в привычное русло: все те же виды, прогулки, работа, но что-то изменилось. Тишина внутри меня стала прочнее. Я не притворялся, а чувствовал собственное безразличие, в самом прекрасном смысле этого слова, безразличие ко всякой внутренней боли. Как много лет потребовалось, чтобы рана начала затягиваться…

Я почти забыл ту встречу, почти забыл печальные глаза, в которые смотрел. Почти.
В субботу утром, вернувшись с прогулки, я увидел конверт, засунутый в щель между дверью и косяком. Простой белый конверт, без марки, без обратного адреса. На нем было выведено аккуратным, старомодным почерком мое имя: «Филипп».
Сердце на мгновение замерло, потом забилось глухо и тяжело. Я взял конверт, занес в квартиру и положил на кухонный стол. Долго смотрел на него, недоверчиво, с какой-то особой опаской. А потом вскрыл.
 
Внутри лежало сложенное вчетверо письмо и старая, пожелтевшая фотография.
На фотографии я – худой мальчик лет девяти, в коротких штанах и мятом свитере. Я сижу на корточках на причале нашего портового городка, за моей спиной - серые воды и ржавые суда. Рядом со мной, положив руку мне на плечо, стоит молодой мужчина с улыбкой, не трогавшей глаза. Мой брат. Таким я его старался помнить - не сломленным и озлобленным, а просто усталым, погрязшим в трудностях. На обороте снимка чернилами выведено: «N, 2008. Ф. и А.»

Письмо было от того самого старика.
 
«Филипп,

Я пишу это не для оправданий. Их нет. И не для того, чтобы ворошить твое прошлое - ты ясно дал понять, что оно тебе не принадлежит. Я пишу это для собственного освобождения. Ты был прав. Я тридцать лет носил в себе горечь, скорбь, вину... Думал, что хранить память о твоем брате, о той боли - это долг, мой крест. Это оказалось тюрьмой.

После нашей встречи я пошел в архив. Нашел кое-что. Не для того, чтобы ты действовал. Просто чтобы ты знал. Твои родители уехали из N через год после того, как тебя отдали в интернат. Продали дом. Их следы теряются в Казахстане. Они, кажется, действительно решили начать все с чистого листа, стерев нас обоих.

А твой брат… Он не погиб. Он жив. Он отсидел пять лет за контрабанду, вышел, сменил имя и, насколько я смог узнать, осел в небольшом городке на юге. У него своя жизнь. Судя по всему, тихая. Ничем не примечательная.

Я пишу тебе это не для примирения. Не для того, чтобы ты искал. Я пишу, потому что понял: все эти годы я жалел не его и не тебя. Я даже не винил себя. Я жалел себя - за то, что не смог помочь, за то, что был немым свидетелем чужой трагедии. Мне было больно смотреть на тебя, Филипп, на твоего брата, мне было невыносимо жаль, но я был нем и я бездействовал.
Ты сказал, что тот мальчик с фотографии больше не существует. Я верю тебе. Но этот мальчик дал мне понять: нельзя прожить чужую жизнь вместо своей. Нельзя носить чужую вину.

Конверт с этой фотографией восемнадцать лет лежал у меня в столе. Теперь он твой. Поступи с ним, как сочтешь нужным. Сожги. Выбрось. Оставь.
Я уезжаю к дочери в другой город. Больше мы не встретимся. И это правильно.

Науменко Б.С.»

Я долго сидел, держа в руках листок бумаги, словно застыв. Потом взял фотографию. Мальчик с нее смотрел на меня чужими, испуганными глазами. У человека рядом с ним взгляд был полон тревоги, но стоял он твердо. Мне казалось, его рука сильно давила на плечо мальчика, оттягивая его вниз. Мужчина не выглядел отчаявшимся, он выглядел просто усталым…

Я подошел к окну. На улице шел мелкий, звонкий дождь. Город тонул в серой дымке, но огни в окнах горели ярко, напоминая о жизни.

Я не чувствовал ни гнева, ни боли, ни даже облегчения. Я положил письмо и фотографию обратно в конверт. Не сжег, не выбросил. Просто отнес в дальний ящик письменного стола, туда, где лежали старые счета, гарантийные талоны от давно сломавшейся техники и прочий жизненный хлам. Место для артефактов, не имеющих ценности, но которые почему-то еще не вынесены на помойку.

Потом налил свежего кофе, вернулся к окну и просто смотрел на дождь. На мокрые крыши, на огни фар, плывущие в темноте, на одинокую фигуру с зонтом, спешащую через мост.

Мысли о прошлом отступали. Я не хотел больше гадать о судьбе своего брата, не желал знать, есть ли у него семья, стал ли я дядей, мне было безразлично выбрался ли он из омута, в который бросился по собственной воле. Я знал одно: мне нужно продолжать жить, жить так, как считаю правильным, так, как умею, радоваться тому, что просыпаюсь каждый день, смотрю в окно, иду на работу, вижусь с друзьями. Радоваться каждому моменту, каждой прочитанной книге, и больше никогда не думать о том, кто не заслуживает моих сожалений.

Этот город был моим. Не потому, что он меня спас или принял. А потому, что я позволил себе в нем жить. Не беглецом, не тенью, а человеком. Со своим прошлым, которое более не было открытой раной. Со своей тишиной, в которой наконец не осталось ни эха, ни шепота из-за двери.

Я сделал глоток кофе. Он был горячим, горьким и бесконечно живым. Как это утро. Как этот день, который был только моим, и никто - ни призраки, ни живые - не имел на него больше права.