Удар кастетом. Однажды в... СССР. Гл. 1

Григорий Мармур Михаил Кербель               

               

                ОДНАЖДЫ В … СССР

                (Психологический боевик)       
       
               
"Но я посмею предположить, что дьявол   может знать мысли людей, которые духовно мертвы по своим грехам и преступлениям; которые грешат направо и налево, и тем самым, исполняют волю лукавого!» )Еф. 2: 1-3)

 
— Резник!                Ян повернул голову и… враз захлебнулся кровью — мощный удар тяжелой свинчаткой в нос слил парня на землю и на мгновение вырубил его из сознания, запеленав во тьму.                Когда же тьма отступила, Ян увидел нависшее над ним широкое и перекошенное ненавистью угреватое лицо Вовки Лелюха, второгодника из соседней школы:                — Слышь, ты, маланец, я тебе последний раз излагаю, чтобы мимо моей школы не шлялся. И кацапчику, корешу своему, передай — увижу еще хоть раз, прибью!                Боль не отпускала, пыточными тисками сжимая голову.  Глаза закрылись сами собой.
               


                ——————————————
      
Мраморный зал. Безмерный и величественный! Он безграничен настолько, что, сколько не шагай, не узреешь края! И потолок тоже —в дальних далях, задираешь голову и конца-края не видать! Но всё же сознаёшь, что чертог сей — из мрамора. Играет музыка… Мелодия не чёткая, расплывчатая; звучит негромко, но она заполняет всё пространство. Зал пуст, если не считать длинного и тоже мраморного стола.                За столом двое мужчин, но если бы кто-то смотрел, то не увидел бы их. Только они видят друг друга…. Мужчины до удивления похожи друг на друга, может, близнецы?! И одеты одинаково – стильные чёрные костюмы; дорогая, чистой кожи, обувь. Приятно наблюдать таких мужчин.                Назовём их: Бонум  и Малум.                Они беседуют, не повышая голоса и без интонаций.                Малум: — Всё, чем ты занимаешься – возня! Они не оценят!                Бонум: — Мне не нужна оценка! Всё, чего я желаю, это их нравственности и в перспективе – союза со мной!                Малум: — Ха! Союза с тобой! Уверяю — этого ты не дождёшься! Всё, чему они научились — это истреблять друг друга!                Бонум: — Это ты их научил!                Малум: — О, да! И они — добрые ученики! Так было и так будет вечно! А я им в этом помогу!                Бонум: — Не обольщайся! Ведь не тебе решать! Не ты здесь правишь!                Малум: — Верно, не я… Пока не я...
                ———————————





Семидесятые годы двадцатого столетия.                На высоком, сплошь укрытом зеленым ковром холме, омываемом бирюзовой лентой одного из притоков Днепра и увенчанном пятью голубыми куполами белоснежного собора, уютно улёгся один из старейших городков Украины — Кремень.                Когда в двенадцатом веке русские князья вознамерились строить заслон от нападения половцев, на южной границе Руси появились сторожевые крепостцы, позже ставшие городками.                Одним из таких городков и был Кремень. Тихие улочки. Облитое тёмной зеленью небо от уткнувшихся кронами друг в друга и напрочь заслонявших солнце мощных каштанов в нескончаемых скверах. Частный сектор.                И разве что, в центре городка, как и повсюду в те времена, возвышалось высокое и неприступное здание горкома партии вкупе с горисполкомом. Окна его смотрели на одинокую статую вечного вождя — с кепкой в вытянутой руке и общественным туалетом для голубей на его лысой голове — одиноко стоявшего на пустынной площади.                А может это вождь смотрел в окна горкома, пытаясь угадать, всё ли там ладно и всё ли выполняется согласно заветам его.                Жители городка большей частью работали на двух кондитерских фабриках, а также на сахарном и машиностроительном заводах, оставшихся городу в наследство от царских времён.                После рабочего дня, народ расходился по домам и отрабатывал вторую смену на собственных огородах и в самодельных теплицах. Двухсменка начиналась ранней весной и заканчивалась осенью.                А вот зимой, кроме работы на предприятиях, особенно делать было нечего, поэтому, как правило, именно в эти зимние месяцы жёны сообщали своим мужьям, что ждут пополнения. Можно сказать, благодаря зимам, и появлялась ребятня в Кремне, чтобы со временем постигать разумное, доброе, вечное аж в целых восьми школах, из которых семь были украинскими и только одна – русская.                Вот в этой русской школе и учились девятиклассники Глеб Теплов, которого Лелюх обозвал «кацапом» и его закадычный друг Ян Резник.                Ян, жизнь которого разделилась на «до» и «после» с того момента, как злым свинцом (слава Богу, хоть не смертельным) он был сбит с ног, потеряв сознание. И война между двумя друзьями и шайкой Лелюха шла уже не один год.                Хотя, какая там война: Вовка и шестеро его корешей уже год гонялись за Яном и Глебом, когда те по пути домой шли мимо их школы и если ловили, то доставалось друзьям по полной. Не раз приходили домой с подбитым глазом или в разорванной рубашке.               
А в то самое время, когда Лелюх с приятелями напали и вырубили Яна, Глеб Теплов — небольшого роста, но крепко скроенный голубоглазый и русоволосый парняга с довольно правильными, но чуть размытыми чертами лица — типичный русак, ничего не подозревая, поджидал его на своей голубятне, состоящей из двух небольших комнатёнок.                Одна, собственно, для голубей, другая попросторнее – для ребят, там пылились хоть и старенький, но довольно объёмный диванчик, два стула и деревянный столик.                Ещё в прошлом году Глеб выучился играть на гитаре. И, несмотря на то, что все девять классов он числился отличником, Глеб всерьёз и надолго «заболел» своим новым увлечением.                И сегодня он решил «бастовать» последнюю пару, незаметно смывшись с уроков прямо на свою голубятню. А там его с нетерпением ждала старенькая, но прекрасно сохранившаяся «Кремона» с необыкновенно                глубоким настоящим испанским тембром.  Гитару он выменял на поясной охотничий нож, доставшийся ему от деда.                Ждала, потому как прозябать на стареньком диване под монотонное воркованье голубей всю ночь и половину дня в унылом одиночестве ей было скучно донельзя.  Скорее бы уже пришёл её друг и повелитель, и, обняв своими сильными руками, прижал бы трепетно к своей груди.                Ну а потом — вообще восторг, когда так ловко и нежно его пальцы начинают перебирать струны. Ведь струны — они и есть её душа. Поющая то сладко, то тревожно и прямо в унисон его душе, передающей чувства Глеба через изящные музыкальные пальцы и бархатный, такой любимый голос. Конечно же гитара понимала, что влюблена она безумно в Глеба. И им любима тоже — тут сомнений нет.                И когда он вошёл, обнял и положил к себе на колени, она счастливо вздохнула, издав чуть слышный чувственный аккорд.                А тут и еще одна страсть на Глеба нахлынула: сюрпризом даже для самого себя он вдруг заделался певцом, поэтом, и композитором в одном стакане. В общем, первым настоящим бардом в их крохотном городке.                Обычно, первая строка влетала ему в ухо откуда-то сверху (с неба что ли?) вместе с мелодией. А уж потом он, не спеша, наматывал на эту первую — другие, строчку за строчкой, как скатывают с малого комочка снега пухлый Снеговик.                И, конечно же, все его песенки, как на подбор, пылали романтикой, пестрели многоточиями:
Ну почему так странно мир устроен                Не будет завтра того, что было вчера…                Ну а сегодня ты уйдешь со мною,                За горизонт уйдешь … в последний раз…               
— склонившись над столиком записывал Глеб химическим карандашом ровным убористым почерком в чуть пожелтевшую от времени тетрадку в клеточку. Этот первый куплет он придумал ещё на уроке биологии под монотонный голос Серафимы Фёдоровны, которую никто никогда не слушал, а все занимались своими делами. Она прекрасно знала это, но почему-то не обращала на нерадивых учеников никакого внимания. Возможно потому, что до пенсии ей оставалось проработать всего ничего.   
Второй куплет застрял. Глеб напряженно, закрыв глаза, пытался вызвать в своём воображении печального юношу, сидящего на берегу моря, сердце которого разрывается от предстоящей разлуки с любимой девушкой. Представить юношу у него никак не получалось. А вот когда перед его взором возникла стройная беспечно улыбающаяся зеленоглазка с пылающими огнём и развевающимися на ветру волосами, тут сразу дело и заладилось:               
— Не будет слёз, не будет и улыбок,                Мёртвая тишь, как в царстве скал и лагун…                Друзьям скажу: «Ну наконец свалилась глыба…»                Чтоб не подумали, что плакать я могу.
Глеб задумался, покусывая кончик карандаша: «И где это Яна носит? Уроки схлопнулись уже давно. Кружка литературного сегодня нет, завтра кружок». — Глеб вновь переключился на стихи:
Я не философ, хоть и стать им рад бы,                Но говорю, вновь видя прекрасный мираж:                «Это неправда, ну конечно, это неправда,                Что должен быть, когда-то быть последний раз…»               
— написал он и, взяв гитару, стал подбирать аккорды к мелодии, уже плескавшейся в его голове.                Два часа пролетели, как одна минута, а Яна всё не было. Такого раньше не случалось. В душе похолодало: «Куда ещё он влип?»                Отложив гитару, Глеб вихрем скатился по ступеням лестницы и помчался к дому друга. 
                ———————
Мать Яна гордилась своим библейским именем «Эсфирь», хотя все знакомые звали ее «тётя Туся».                Вдвоём с сыном они занимали небольшую комнату в глинобитном и чистом домике на три семьи, построенном ещё до войны. Широкая панцирная кровать, на которой после тяжелых дневных, а иногда и вечерних трудов коротала своё бабье одиночество тетя Туся; старый, продавленный диванчик, где погружался в свои детские, а потом и юношеские сны её сынок; большой, круглый стол, с керосиновым примусом для готовки еды и для работы; шкафчик с посудой и полупустой рассохшийся гардероб со скромненькой одежонкой, а также рукомойник с ведром под ним — вся нехитрая обстановка однокомнатных “хором”, полученных лет десять тому назад отцом Яна — офицером-ракетчиком, сгоревшим от рака, когда Яну не исполнилось ещё и десяти лет.                Отец запомнился Яну немногословным, неулыбчивым, серьёзным. Он вечно пропадал на службе, а в те редкие дни, когда был дома, он больше времени общался со своей женой, не с Яном. Любил жену безмерно.                И сына он любил, но почему-то был уверен, что нежность проявлять возможно только к женщине. С мужчиной, хоть и малышом, отцу быть надлежит лишь строгим и серьёзным. А потому что тот — будущий воин, защитник семьи и Отечества. Отец Яна был коммунистом.                Портрет отца висел рядом с пожелтевшим фото деда Яна, сухощавого с широко распахнутыми миндалевидными добрыми глазами, навсегда оставившего до боли любившего его внука через год после смерти отца.               
Тётя Туся слыла одной из самых узнаваемых и уважаемых персон в их крохотном городке. Натуральная брюнетка — а что ж, южная женщина — лет под пятьдесят, хотя дать можно намного меньше. Вышла замуж и Яна родила довольно поздно. На удивление высокая, с модной пышной причёской, выразительными темными маслинами глаз и, неожиданно для еврейки, точёным, чуть курносым носиком, она всю жизнь проработала в парикмахерской в центре города и по общему признанию была одной из лучших мастериц своего дела.                Мало того, что ей частенько приходилось вкалывать по две смены, так еще и дома тётя Туся не отказывалась наводить красоту своим постоянным клиенткам —варганила им химические завивки на любой вкус.  Вот тут-то и пригождался примус, на котором урчал металлический бак с резиновыми трубками, тянувшейся к волосам очередной модницы.                Вдобавок, ей неизменно приходилось играть ещё одну роль — роль, как бы сейчас сказали, личного психолога, так как не позволить себе впитывать пространные душевные излияния клиенток она просто не решалась. К тому же тётя Туся была уверена, что это тоже часть её работы.                О шмотках, ценах говорили мало. Всё больше о семейных неурядицах: у одной мужик за молодой ухлёстывает, не обращая на жену внимания; у другой — подруга лучшая на мужа глаз положила; третья как не прячет самогон, а муж всё равно находит; у четвёртой — сын балбес, вот уже скоро год, как с армии вернулся, а работать не идёт. Ну, точно «закроют» за тунеядство…                Всех-то их тётя Туся выслушает, всех успокоит, а то и дельным советом пожалует. И, что уж тут говорить, конечно, благодаря этому (вместе с замысловатыми причёсками, которые у каждой клиентки были: «Раз на город!») её популярность росла, как на дрожжах.                Женихов, пытавшихся подбивать к ней клинья, в том числе и одного отставного генерала, она отваживала быстро — память об умершем муже хранила свято. Однолюбка, значит.                А еще тётю Тусю обожали мальчишки — соседи и приятели Яна.                Иногда по выходным они собирались на крыльце её дома и вместе с ней вели самые серьёзные разговоры на любые темы. В особенности: о мужчинах и женщинах, об их отношениях, о духовном и телесном — про ЭТО, значит.                Конечно, разговорчики эти были, скорее, пресс-конференции, чем диалоги: мальчишки спрашивали, а тётя Туся отвечала. И вопросы могли быть самыми взрослыми, такими, которые даже у родителей не спросишь, а вот у тёти Туси — можно.                Чувствовалась в ней какая-то магическая сила, и откровенность её тоже была волшебной. Пацаны слушали её, раскрыв рты, а когда наступало время расходиться по домам, то ощущали они себя чуть ли не на несколько лет взрослее.                А что Глеб? Вот тут особый случай.                Днюя и ночуя в доме своего лучшего друга и в обязательном порядке участвуя в посиделках на крыльце (ну как же без него?!), Глеб не столько слушал, сколько жёг глазами тётю Тусю.                Её еще не увядшая красота и необычайная харизма окутывали сердце Глеба счастливым облаком, как будто кто-то тихонько нежными пальчиками перебирал струны его мальчишеской души. Нет, это была не любовь. Скорее — реальная влюблённость во что-то высшее, непостижимое — в красоту и мудрость этой необычайной женщины — матери его друга.                И было кое-что ещё…                Слушая неторопливую речь тёти Туси, он получал неизъяснимое наслаждение уже только от глубокого тембра её голоса, звучавшего для него чудесной музыкой. И он смотрел на неё так, будто хотел запомнить, впитать в себя каждую чёрточку её лица, будто бы видел её в последний раз.                А иногда, глядя на её ладную фигуру, на полную шею, на большие груди, скрывавшиеся под ею же связанным голубым свитером, красиво обрамляемым волнами её чёрных с отливом, волос («Боже, я что совсем рехнулся?!»), он, разом вспыхивая, будто спичка, представлял в своём воображении… её и себя. Только её и себя. Да, вдвоём. Где? А на голубятне, на стареньком диванчике, где, закрыв глаза… нежно касается её полных губ, а она отвечает ему тем же. И… он чувствовал, как нижняя часть его тела сначала деревенеет, а потом вспыхивает огнём, и жар, поднимается выше и выше.                «Фух! Точно рехнулся! С катушек съехал… сопляк недоделанный!» — Глеб мысленно обливал себя ледяной водой и становился тем, кем он и был — шестнадцатилетним пацаном, другом её сына. Другом, который был ему дороже, чем брат…                Вот почему, не дождавшись Яна после уроков на голубятне, Глеб полетел к нему домой. На его стук дверь неожиданно открыла тётя Туся («Чё это она не на работе?)                — А Ян дома? Здравствуйте… — радостно улыбнулся Глеб.                Но ответной улыбки не получил. В глазах слёзы.                — А Яну нос сломали…                — Кто?!                — Лелюх с корешами, а то не догадываешься?                — За что?                — За что, за что? За еврейский нос!                — Какой же он у него еврейский, курносый, как и у хохлов.
Тётя Туся молчала, но в её мгновенно высохших глазах Глеб разглядел не просто лёд— в них стыло целое озеро ледяного презрения:                — Глеб, вот ты мне скажи: вы когда-нибудь собираетесь мужиками становится? Или так и будете от шпаны бегать да увечья в дом носить?! Мало тебя «кацапом» дразнили? Мало с фонарями домой возвращался? Я — баба, и как бы сына ни любила, но разбираться за него не собираюсь. Сами должны свои проблемы решать! — Тётя Туся помолчала.                — Ладно, валяй домой.  — Произнесла она чуть более тёплым тоном. — Яну сейчас не до разговоров. Завтра придёшь.                Обескураженный Глеб невнятно кивнул и поплёлся на голубятню. Подумать действительно, было о чём.

Захар Теплов к своим сорока годам и плавать-то толком не обучился. А тут – нате вам – Одер форсировать!                Видывал Захар речки покрупнее, чем Одер, но, всё же, ежели с плота в реку плюхнуться, то велика вероятность на дно уйти – немец-то во время переправы палит, как угорелый! Поэтому, только и остаётся, что на счастливый случай уповать! Помолился бы богу, да только смысла нет – сызмальства в атеистах числился…                «Загружайсь!», — зычный голос командира; и побежали солдатики кто на плоты, а кто на лодки.                Захар думал: что ж надёжнее: лодка иль плот — порешил плот. Места поболее будет, а значит, и шансов уцелеть больше. Почитай уже пятый год он с немцем воюет, пообвыкся и пороху понюхал немеряно, а вот наград пока не заимел. Вот и шанс – коль Одер форсируем, то может и награда выйдет! А пока что есть у жены фотокарточка Захара только с автоматом…                Разместились по плотам, по лодкам и айда к вражескому берегу наперегонки: ведь факт известный – кто первым доберётся, того и к ордену представят. Вот и стараются, гребут, что есть солдатских сил! Захар тоже гребёт, но уже не за ради ордена, а уж больно выжить охота — страх, как в воде умирать не хочется!..                Вдруг по над всей переправой заухало, засвистело. Эх держитесь, братцы, ад начинается! Захар ещё крепче сжал весло, ещё чаще руками заработал…
«До чего ж приятно с самого верха наблюдать картину боя! Снаряды летят, мины свистят, людишки долю свою на войне испытывают! И невдомёк им, недалёким, что здесь не господин Случай дирижером выступает, а тот, кто выше всех, может даже выше самого Бога!..»                Малум долго и с удовольствием наблюдал за переправой; слушал канонаду взрывов, пронзительные стоны и истошные крики раненых; наконец, нашёл взглядом того, кого искал, хотя, чего искать-то – от него такой даже не страх, а смертельный ужас исходит, что до самого верха чувствуется; затем смахнул несуществующую пылинку на чёрном рукаве дорогого пиджака; вновь посмотрел на переправу, улыбнулся и щёлкнул пальцем.                В тот же миг немецкая мина ухнула у плота, на котором Захар Теплов выжить пытался. Плот кувыркнулся и все, кто были на нём, ушли под воду. Не выпуская из рук автомата, Захар в панике стал барахтаться и от этого стремительно терять силы. Он потерял способность мыслить и меньше, чем через минуту, простой советский солдат Захар Теплов, так и не заслуживший ни одной награды, ушёл на дно.
«Минута – тоже целая вечность!»                — Малум улыбнулся, снова смахнул несуществующую пылинку с пиджака, (тот ещё чистюля) и исчез.
                --------------------------------
Если на кого-то Глеб и хотел быть похожим, так это на своего деда Захара, который геройски погиб при форсировании Одера.                Осталась только фотокарточка, на которой дед с автоматом в руках. Дед на этой карточке такой весёлый, с широко распахнутыми глазами, и сразу видно, что герой — ничего и никого не боится!..
Следующим утром Глеб просыпается и первым делом плетётся на кухню, воды попить.                Подходит к кухне, а там… дед за столом сидит. Собственной персоной!  Такой же широкоплечий, коренастый и автомат в руках, ну прямо, как на карточке! Глеб, застыл, глазам своим не верит!                Дед: «Долго спишь, внучок! Так-то можно и всю жизнь проспать».                А Глеб словно язык проглотил! Дед понимающе улыбается: «Садись, Глебка, поговорить с тобой хочу!»                Глеб на негнущихся ногах проходит к столу и садится на табурет. Дед-герой долго рассматривает внука, затем удовлетворённо крякает и говорит: «Вижу, силушкой тебя Бог не обидел. Ты, Глебка, меня не позорь! Мы, Тепловы, никогда труса не праздновали. Коль появился враг — вооружись и дай ему отпор по всем правилам!  Да так, чтоб навеки запомнил и тебя десятой дорогой обходил!  Ты меня понял?!» — Сказал и суёт ему свой автомат.                Глеб держит автомат, чувствует холодный металл ствола и гладкую, заполированную поверхность приклада. Потянулся к затвору, (автоматически, на генном уровне понимая, как управляться с автоматом.) Но дед не даёт: «Охолонь, подержал и будя! Теперь знаешь, что такое чувствовать себя мужиком!»
 Глеб открывает глаза… Оглядывается вокруг… Он лежит в постели… Значит, это только сон, но какой явный!.. Вспомнил всё до мельчайших деталей, даже пальцы холод металла ещё чувствуют.                И вдруг пришло понимание, не зря появился дед. Это намёк!.. Надо себя перебороть! Перебороть свой страх! Мало быть отличником, давно пора воином становиться!                Глеб вскочил с кровати, быстро оделся и айда к Яну! Про деда, конечно, рассказывать не стоит, (всё равно не поверит, да еще и засмеёт), а вот что нужно делать, тут есть идеи!..
                ————————————————————
     Войдя в общий коридорчик, Глеб постучал и толкнул обитую стареньким коричневым дерматином дверь в комнату Яна. Она открылась. Увидев лежавшего на диване друга, Глеб замер на месте.                Две пухлые иссиня-черные блямбы почти залепили глаза Яна, оставив лишь узенькие щёлочки. А между ними еще вчера — аккуратный чуть курносый, а сегодня —просто отвратительная картофелина, бесформенная набухшая картофелина — нос. Золотистые, (не в мать), волосы темнели на зелёной подушке.                — Ян, это… как?.. — только и вымолвил Глеб.                Ян помолчал, вздохнул и каким-то не своим чуть слышным гнусавым голосом выдавил:                — Он… сзади был… я про своё думал, и тут — крик. Обернулся и… с катушек. Боль такая, что вырубился сразу. А когда открыл глаза, рожу его увидел. Он сказал… еще раз пойдём мимо первой школы — прибьёт. И тебе передал… то же…   Ещё и кацапом обозвал.                — А чего ж ты опять мимо первой школы попёрся? В обход не пошёл? Сколько раз уже нам попадало.                — Честно? Задумался… Ну и потом, Глеб, чёрт побери, это что не наш с тобой город?! И сколько мы ещё будем терпеть это чучело?!  Давай завтра рванём в милицию и всё расскажем. Пацаны подтвердят, сколько раз мы от лелюхинских получали. Посадят гада — туда ему и дорога! — хотел приподняться Ян, но ожившая боль заставила его ойкнуть и ухнуть назад в подушку.                — В милицию?! — вдруг вспыхнул Глеб. — Ну уж нет. Во-первых, мы ничего не докажем. А во-вторых, Ян, хватит нам труса праздновать (невольно повторил он слова деда Захара). Мужики мы или кто?                — Но… ты что предлагаешь?                — А вооружиться нам надо и дать отпор, —теми же дедовыми словами автоматом выпалил Глеб.                — Вооружиться?! Чем? Да мы и «махаться-то» не умеем.                — Научимся.                — И где же ты такую школу, найдёшь? Что-то я о такой у нас не слышал.                — И не услышишь. А вот про Мишку Сайтоева слыхал?                —Того, что к нам из первой школы пришёл? Что в «В» классе? И что?                — Слышь, ты за своими книжками света белого уже не видишь. Ты в каком мире живёшь? Да уже вся школа знает, что Мишка, когда его четверо пацанов окружили, так он их всех так уделал… а одному даже палец сломал. Прикидываешь, один — четырёх оттырил! Его ж за это из школы и попёрли.                — Четырёх?! Ничего себе! Так может он амбал килограммов на сто, как наш земляк Лёня Жаботинский. И что? На кой ляд мы ему нужны?                — А такой, что попросим его нас научить.                — Здрассьте! С каких дел он нас учить будет? Хотя, вообще-то…                моя мама с его мамой знается.                — Ну и класс! Да и ещё… Насчёт вооружиться. Я знаю, как соорудить самострелы. Из стальной проволоки скоб понаделаем. Цевьё из деревянных брусков настрогаем. Резина у меня есть, то, что надо. Если правильную натяжку дать — до печёнок пуля достанет. Зуб даю! Решили?                Ян обречённо вздохнул:                — Решить-то решили, а что будет, посмотрим. У меня ещё и сотрясение мозга нашли. Короче, валяться и валяться. Недели две. Ладно, давай, попробую заснуть. Башка не проходит…               

       Прождолжение в главе 2