Челюсти жизни

1.

Геннадий Наумович Цид с детства был нерешительным и робким. В младших классах дети дразнили его Крокодилом, но невзрачный мальчик в очках ничем не походил на харизматичного героя популярного мультфильма. Гена был стеснительным ребёнком и никогда не лез на передний план. Учителя его не особо замечали, как, впрочем, и родители, всецело поглощённые своим младшим сыном Боренькой — шумным баловнем, умевшим быть в центре внимания. Гена сначала обижался на прозвище, а потом привык.

В старших классах, в новой школе, к нему прилипла кличка Геноцид, но ему уже было всё равно. На фоне развода родителей и их последующих новых браков любое прозвище казалось несущественным пустяком. В отличие от практичного ласкового Бореньки, Гена так и не сумел наладить отношения ни с отчимом, ни с новой женой отца.

Едва поступив в институт (под давлением матери), он максимально дёшево снял комнату в коммуналке на окраине и начал жить отдельно, как сумел. Пытаясь быть самостоятельным, Гена хватался за любую возможность подработать, не гнушаясь и не вполне законными способами. Но денег катастрофически не хватало.

С отцом, занятым новой семьёй, он практически не виделся. В первый год самостоятельной жизни Гена периодически навещал мать, всякий раз выслушивая привычные упрёки в том, что неважно выглядит, плохо питается и уныло отвечал на ритуальные вопросы об учёбе, понимая, что его не слушают. Во время визитов отчим его подчёркнуто терпел, а Боренька держался вызывающе и весело хамил старшему брату, словно давая понять: мы тут одна семья, а ты-то кто? Со временем Гена стал бывать там всё реже, а потом и вовсе перестал, предпочитая звонить матери пару раз в месяц.

Куда чаще он бывал у своего дядюшки Льва Семёновича Быдловайского, где наслаждался семейным уютом, вкусными тётушкиными пирогами и играл с кузеном Артуром, которому искренне симпатизировал. Гене казалось трогательной детская серьёзность вежливого мальчика, а его неожиданные выдумки забавляли, создавая смутное ощущение, что всё скоро изменится к лучшему.

Дядюшка всей душой сочувствовал своему незадачливому племяннику, попавшему в столь тяжёлое положение, и через знакомых своих знакомых пристроил его помощником (а по сути — мальчиком на побегушках) в фирму «Фьючерз-Маркет». Место, вроде бы, прибыльное и (что немаловажно!) со свободным графиком, дающим возможность продолжать учёбу.



2.

Владелец фирмы, Вадим Вадимович Дуйкин, хозяин мини-рынка, нескольких ларьков и почти новой иномарки, показался Гене воплощением настоящего воротилы бизнеса. При первом знакомстве Гена сильно смущался, краснел и мямлил, но, как ни странно, неловкий стеснительный студент своим наивным восторгом и архаичной вежливостью, ставшей уже редкостью тогда, в начале девяностых, вызвал у Дуйкина доверие. Цид был принят.

Должность предполагала выполнение мелких поручений самого главы «Фьючерз-Маркет» и всех в офисе, кому вежливый юноша попадался на глаза. Он работал с обеда и до поздней ночи, без выходных, получая 200$ в месяц, лично выдаваемых ему воротилой мелкой розницы (когда в рублях, когда в валюте, но чаще — рублями).

Гена почувствовал себя сказочно богатым. Он стал позволять себе прежде недоступные лакомства (отдавая предпочтение шоколадным батончикам), покупал подарки Артуру и постепенно пополнял гардероб, опираясь на широкий ассортимент маленьких сомнительных лавчонок, торгующих турецким и китайским контрафактом.

Чутьё Дуйкина не подвело — работником студент оказался хорошим. Он старательно выполнял все поручения, был внимателен к деталям, безропотно задерживался допоздна и с энтузиазмом соглашался работать в праздники. Довольно скоро Вадим Вадимович начал доверять Гене настолько, что сделал его своим личным помощником и, дабы всегда иметь под рукой расторопного подчинённого, вручил ему пейджер.

В офисе «Фьючерз-Маркет» каждый вечер шла приёмка выручки всех торговых точек. Деньги приносили в мешках и ящиках из-под товара, неопрятные смятые купюры сортировались по номиналу и взвешивались на весах. В тот же вечер или рано утром следующего дня, тюки стремительно обесценивающихся бумажек спешно отвозили менять на стойкие к инфляции доллары. Гену к этому священнодействию розничной торговли не подпускали — доверие острожного бизнесмена не простиралось столь широко. В ежедневном денежном ритуале принимали участие сам хозяин, бухгалтер и мадам Дуйкина, своей злобной мелочной подозрительностью запугавшая весь персонал предприимчивого супруга.

Эта невзрачная женщина какой-то фанатичной искренней жадностью и подавляемой внутренней истерикой, клокотавшей по ту сторону глаз, похожих на стекляшки дешёвой бижутерии, пугала Гену даже больше, чем появлявшиеся примерно раз в месяц представители ООО «Лютик» — так называемой «крыши» бизнесмена Дуйкина.



3.

Они всегда приходили парой: округлый, похожий на пупса-переростка Жора и бравый молодец, отзывавшийся на кличку «Мыша». Жора, несомненно, был мозгом тандема, а Мыша — силовой составляющей.Образ «серьёзных людей» подчёркивался Жориным важничаньем, натужной имитацией раскованности и деланно невозмутимым выражением лица, прилежно скопированным из голливудского кино про мафию. В сочетании с поросячьей розовой щекастостью Жоры, это производило комичный эффект, но почему-то никто не находил его смешным. Унылый конопатый Мыша, казалось, был всецело поглощён некими процессами в своём могучем организме, глядя перед собой глазами, по выразительности уступавшим дырам от пуль в стене.

Гена, наслышанный от персонала о бандитской сущности визитёров, старался на всякий случай не попадаться им на глаза, в чём, благодаря природной подвижности, немало преуспел.

Проработав полтора года, Гена, было, собрался бросить постылый институт, мешавший ему полностью окунуться в волнующий мир рыночных отношений, но, дрогнув под напором дядюшкиных увещеваний о важности высшего образования, с горем пополам сдал сессию. Наступившие каникулы позволили ему работать уже с утра до поздней ночи.



4.

А в карликовой империи «Фьючерз-Маркет» тем временем происходили перемены.

Вадим Вадимович Дуйкин, одержимый амбициозной идеей обретения родового гнезда, присматривал себе что-то основательное. Обласканный рукой рынка солидный бизнесмен не хотел довольствоваться самостроем из бруса в пригороде. Он тяготел к историчности каменных строений, втайне мечтая о дворцовом великолепии, или, на худой конец, о торжественности сталинского ампира.

Ему повезло выгодно приобрести здание 1930-х годов годов постройки с коринфскими колоннами, толстенными стенами, со сводчатым потолком, обильно украшенным лепниной и мозаичными полами. Вся эта архитектурная феерия дополнялась романтичной липовой аллеей, ведущей к главному входу с портиком. Роскошь мраморной лестницы подчёркивалась отполированными до шёлкового блеска благородно потемневшими перилами и обрамлёнными лепниной небольшими нишами в стенах, в которых практично размещались светильники. От высоты потолков захватывало дух, а резные увесистые двери с медными ручками внушали уважение.

Безусловно, определённая изношенность строения предполагала дорогостоящий капитальныйремонт, но счастливый владелец уже грезил надписью на фронтоне «В. В. Дуйкин» и сожалел о невозможности приписки «эсквайр».

То, что здание всегда было общественной баней, нового собственника не смущало, а автономную котельную прежнего народного дворца гигиены домовитый Вадим Вадимович счёл дополнительным бонусом.

В офис зачастили архитекторы из проектной фирмы «Дом& Усадьба» для длительных обсуждений приятных хлопот по обустройству будущего поместья. Гена с любопытством поглядывал на самоуверенных архитекторов и даже немного ревновал к ним хозяина, но, понимая, что наёмники творческого труда — явление временное, не слишком волновался. Тем не менее, он стал проявлять ещё больше усердия, доказывая свою незаменимость.

Куда большую озабоченность архитектурный ажиотаж вызвал у представителей «крыши». Прознав о грандиозных планах своего подопечного, бдительный Жора заподозрил недопустимое утаивание прибыли, определённый процент которой он забирал во время ежемесячных визитов.

И, ведь, не ошибся! Плоды тройной бухгалтерии мятежный крышуемый прятал у себя в офисе, в кладовке с фальшивой стеной из фанерного щита, призывающего хранить деньги в сберегательной кассе. Презрев архаичный совет линялого обломка былых времён, Дуйкин разместил за щитом сейф, где и лежали результаты финансовой эквилибристики, надёжно укрытые от чужих глаз. Этот тайник Вадим Вадимович создал сам. Ни одна живая душа (включая бухгалтера и супругу) не догадывалась об истинном назначении захламлённой коробками из-под бананов, облезлыми швабрами и прочей рухлядью жалкой комнатёнки.



5.

Жилой дом, приютивший в своём подвале офис «Фьючерз-Маркет», был куда старше и самого торгового предприятия, и новых рыночных реалий, да и самого Дуйкина. Время от времени облупившийся реликт преподносил какой-то сюрприз в виде рухнувшего балкона или отвалившейся водосточной трубы.

Очередная бытовая катастрофа случилась ночью — канализационная труба дала течь. Наутро пришедших встретила огромная зловонная лужа в коридоре. К счастью, ни складские помещения, ни кабинет владельца, ни заветная кладовка не пострадали. Общими усилиями последствия протечки были ликвидированы, но запах держался стойко.

Необходимость смены штаб-квартиры торгового предприятия (на которой супруга владельца настаивала уже давно) стала очевидной. Дуйкину было до слёз жаль расставаться с замечательным тайником, но, как верно заметил бухгалтер фирмы, «коммунальная стихия внесла свои коррективы». Договориться об аренде нового офиса в квартире в этом же доме удалось быстро, и с переездом затягивать не стали.

В судьбоносный день Вадим Вадимович приехал в офис раньше всех, заперся в кладовке и старательно упаковал в две коробки из-под бананов накопленные за годы махинаций тайные сбережения. Он перетащил клад в личный кабинет и запер в шкафу. С раздражением ожидая прихода персонала дармоедов, хлопотливый кузнец своего счастья неуклюже сваливал папки с бумагами на стол.

Первым, как обычно, появился Цид, за ним подтянулись и остальные. Переезд начался.

К обеду успели перетащить всё основное, оставались только хозяйский кабинет и кое-что по мелочи. Выгнав всех обедать (с выдачей щедрых кормовых — к немалому удивлению персонала), уставший до изнеможения Вадим Вадимович, кряхтя вытащил из шкафа заветные коробки.

Сокровище оказалось неожиданно тяжёлым для измученного бессонной ночью рыхлого Дуйкина. Отдуваясь и пытаясь втянуть мешающий живот, он балансировал неухватистой коробкой, на которую для конспирации навалил папок с бумагами. Потеющий от усилий хозяин искренне обрадовался вернувшемуся с полдороги Гене (обедать Гена не привык: пустая трата денег, да и вообще как-то по-детски, лучше уж вечером основательно отужинать). С непередаваемым облегчение Вадим Вадимович передал свою нелёгкую ношу, оттянувшему ему все руки (вопреки известной пословице).

Тщательно заперев зловонный подвал, они вместе поднялись в новый офис, где Дуйкин хитро спрятал коробку в одном из стенных шкафов, заботливо укрыв её гениными ветровкой и сумкой. За второй частью ценного груза они тоже отправились вместе, дотошно заперев новый офис под невнятную бормотню Вадима Вадимовича о невероятной документально-административной важности только что принесённого.

Однако перенос второй части тайника пришлось отложить — у дверей старого офиса их поджидал бухгалтер с неприятными новостями об отказе в выдаче очередного кредита для «Фьючерз-Маркет». И пока хозяин сетовал на несправедливость мира, Гена, воспользовавшись передышкой, отлучился по нужде.



6.

Неожиданное появление Жоры и Мыши стало громом с ясного неба для раздражённого Дуйкина и вяло оправдывающегося бухгалтера.

Уверенный в неопровержимости утаивания полагающейся мзды, Жора явился получить своё по праву. Всю последнюю неделю он накручивал себя, делясь с напарником подозрениями, в процессе обсуждения превращавшимися в неопровержимые доказательства вины. Мыша, выходец из семьи потомственных преступников (и даже рецидивистов), крайне болезненно воспринял услышанное. Столь наглое попрание понятий, бывших для него воплощением единственно верной системы отношений и вселенского закона вообще (и кем?! лохом! ларёчником!), вызывало у Мыши необоримое желание стать мечом, карающим зарвавшегося беспредельщика. Изо всех сил пытаясь сохранить внешнюю невозмутимость, он уже дошёл до точки кипения, и для детонации мегатонного гнева достаточно было любого пустяка. Психопат Жора тоже был настроен решительно.

Потеющий сильнее обычного, побелевший Дуйкин метнулся загородить сокровище, но Жора оттеснил его за стол, визгливо душа базаром рамсы попутавшего любителя крысятничать. Под градом резонных обвинений перепуганный до истерики Дуйкин неожиданно нагло отмёл все обвинения, утверждая, что ни Дед, ни Кабан (непосредственные хозяева «сладкой парочки быков», как напомнил Вадим Вадимович) не имеют претензий к надёжному партнёру, своим многолетним сотрудничеством (зачастую себе в убыток!) доказавшему верность всем договорённостям.

Упоминание высших инстанций мира теневых услуг, да ещё и в столь уничижительном ключе, окончательно взбесило амбициозного Жору. Он, копируя любимого киногероя, выхватил пистолет натренированным перед зеркалом движением и заорал:

— Ты чё быковать тут будешь?! Хлебало завали, петух полуопущенный!

При виде оружия, враз обезумевший от ужаса бизнесмен зачем-то дёрнул на себя стол (словно одеяло, спасающее от всех кошмаров), обрушив на пол всё — и папки, и заветную коробку, лопнувшую при падении и явившую взорам доказательства некоего вероятного утаивания.

Бухгалтер, всё это время дрожавший в углу, охнул, а Жора заорал:

— А-а-а! Накрысятил!

Снова услышав ненавистное слово, столь неприятно коррелирующее с его погонялом, апологет понятий лишился последних остатков самоконтроля и расстрелял всю обойму, чуть не задев напарника. В наступившей тишине Мыша доблестным Ланселотом взирал на поверженную низость крысятничества, истово веря, что сделал мир лучше.

Жора, вытаращил глаза на показавшего себя с новой стороны соратника и резюмировал: «Вот и поговорили». Ситуация нравилась ему всё больше и рисовала весьма интересные перспективы.

Пока Мыша, споро собирал разлетевшиеся тугие зелёные пачки в надорванную коробку, мозг новорождённого союза серьёзных людей позвонил Деду, дабы договориться о встрече, обещаясь подъехать «с подарочком».

Убирая телефон в карман, он спросил своего героического друга:

— У тебя калаш с собой?

— В багажнике. И гранаты ещё, с прошлой стрелки остались — безмятежно ответил тот, легко подхватив их общий неожиданный гостинец удачи.

— Ну чё, пошли к успеху, — бодро заявил Жора.

И они пошли, по пути заглянув в пустые помещения разорённого переездом офиса фирмы «Фьючерз-Маркет», разом лишившейся высшего руководства.



7.

А как же Гена? Выйдя из туалета, он чуть было не сунулся в кабинет хозяина, но услышав голос Жоры, рефлекторно юркнул в первую попавшуюся дверь, по иронии судьбы — дверь хитрой кладовки, хлам из которой решили вынести на помойку в самом конце. Укрывшись за свалкой коробок и ящиков, вплотную к назидательному щиту, он слышал всё происходящее в соседнем помещении.

Изначально пугающий скандал, затеянный страшными людьми, по мере нарастания вверг Цида в состояние животного ужаса, а последовавшая стрельба и вовсе лишила его способности думать. Он присел, сжался в комок и окаменел.

Когда всё стихло, он на четвереньках выбрался из спасительной кладовки. В полу-приседе, согнувшись, прокрался в кабинет, при виде тел тихо заскулил, попятился, споткнулся и упал на пол рядом с лужей крови. От запаха бойни животный ужас отступил, сдавшись отупению без боя. Без единой мысли, как автомат, стараясь не наступить в страшную лужу, Гена на всех четырёх конечностях пробрался к связке ключей от нового офиса, отлетевшей в угол. Завладев ключами, он опрометью бросился наверх за ветровкой и сумкой.

Автоматически прихватив коробку, важность которой впечаталась в подсознание, он, как робот, промаршировал до остановки и ввалился в удачно подошедший трамвай. Словно раненое животное, бегущее спасаться в родной норе, он ехал домой, глядя невидящими глазами в мутное окно и крепко прижимая к себе коробку, укрытую ветровкой, не понимая, что он делает и зачем.

Добравшись до комнаты, заперев все замки и подперев дверь стулом, Гена шмыгнул под кровать и только тут перевёл дух и заплакал. Наревевшись, он свернулся калачиком и незаметно для себя уснул.

Он проснулся через час от чудовищного кошмара, в котором монструозный Жора выламывал хлипкую дверь его ненадёжного убежища и оглушительно палил из огромного сверкающего револьвера. Ещё не проснувшись, Цид выскочил из-под кровати, гальванизированный ужасом. Он дрожал и вслушивался в мирную тишину пустого дома, разглядываякоробку с надписью «Эквадор», почему-то стоящую посреди комнаты. Память, блокированная шоком пережитого, выдала смутное ощущение поездки в трамвае в обнимку с загадочным грузом.

И только разорвав скотч и увидев пачки знакомых купюр, он вспомнил. Все события чудовищного дня взорвались там, за глазами, с пугающей чёткостью каждой мелочи, вплоть до запахов и тактильных ощущений. Это потрясло его столь сильно, что будь Гена героем голливудского фильма, его бы вырвало. Но он был обычным жителем России эпохи больших потрясений и обошёлся без излишней физиологичности.

— Накрысятил, — сказал он неожиданно тонким детским голосом и неуклюже выматерился.

Непотребное богатство всё кардинально меняло, неоспоримо доказывая: теперь его будут искать и, безусловно, найдут. Понимание неизбежности такого финала снова отключило разум, оставив рефлекторную команду «Бежать!».

Он заметался по комнате, заталкивая в большой старый рюкзак, с которым переехал от матери, всё, что подвернётся под руку. Простые движения и вид привычных вещей вызвали внезапный прорыв сознания: его же там не было! И ничего этого не было!

Но коробка с глумливой жестокостью подтверждала — было. Гена вытряхнул содержимое рюкзака и, уничтожая свидетельство своей причастности к трагедии бойни в подвале, спрятал пачки на дне, завалив их вещами. Туда же он затолкал и куски коробки, разорванной с нечеловеческой яростью. И, едва не забыв свои документы, бросился в бега.


* * *

На случайных трамваях и автобусах, с пересадками (исподтишка поглядывая в окно, ожидая погони), он добрался до окраины города, долго шёл по трассе, пряча лицо под козырьком бейсболки, и уже затемно поймал попутку, тронув сердце дальнобойщика своим жалким видом. Он не знал куда бежит, главное — оказаться как можно дальше от зловещей яркой лужи, миазмов пыли и невыносимой мясной свежести, от треска выстрелов и от страшных людей, чьё появление неизбежно, как ни беги.

В экстазе ужаса ему так и не пришла в голову самая простая мысль о том, что ни Жора, ни Мыша даже не догадывались о его существовании.

На попутках, электричках и автобусах он уезжал всё дальше от зловонного подвала, не решаясь купить билет на самолёт или поезд. Да и денег было в обрез. Про плотные пачки в рюкзаке он из всех сил забыл, но подсознательно не касался их, роясь в вещах.

Через несколько дней из какого-то городка, название которого он так и не узнал, Гена позвонил квартирной хозяйке, наврал ей о срочном отъезде к несуществующим родственникам и осторожно выведал, что о нём никто не спрашивал, и никто к нему не приходил.

Оторвался! От облегчения он чуть не разрыдался. Впервые он снял номер в маленькой полупустой гостинице, долго медитировал под еле тёплым душем, смывая с себя страх и усталость, и спал на кровати. Проснувшись почти через сутки, он впервые нормально поел, испытывая несказанное наслаждение от вкуса и запаха еды.



8.

То, что Цида не искали, объяснялось довольно просто — в суматохе о нём никто не вспомнил. За всё время работы он так ни с кем и не сдружился, сосредоточившись на выполнении хозяйских поручений, как правило, вне офиса.

Вернувшиеся с обеда (и чудом разминувшиеся с уехавшим на трамвае Геной), работники осиротевшего «Фьючерз-Маркет» вызвали милицию и дозвонились до мадам Дуйкиной. Оформленные официально остались, остальные разбежались, как мыши. Прибывшая раньше милиции вдова и перепуганный персонал, движимые любопытством ажиотажа общей беды, изрядно затоптали место преступления, уничтожив следы и убийц, и невольного свидетеля.

Версию ограбления следственная группа отмела сразу: и вдова, и персонал подтвердили, что ничего не пропало — вон, даже дорогие часы на руке покойного остались нетронуты. Предположение о семейно-бытовом характере убийства завяли на корню после недолгой беседы со вдовицей, искренне скорбящей о крахе идеи семейного гнезда. Общую мысль первым озвучил Слава Продай, самый молодой из следователей: спор хозяйствующих субъектов. Эта версия и стала рабочей.

Давлением эмоциональных манипуляций следователи смогли выжать у вдовы информацию о «крыше» убитого бизнесмена, но раскрыть дело так и не удалось.

Случившееся в тот же день наглое убийство преступного авторитета Деда (наделавшее немало шума и давшее начало войне мафиозных кланов) и загадочное убийство главы страхового общества «КАПро-лит» Кабанюка А.П. (чьё тело преступники бросили свиньям в свинарнике на соседней ферме) оттеснили на задний план банальный рыночный конфликт.

Со временем дело перекочевало в архив.



9.

Оставаясь в счастливом неведении, Цид наслаждался первым днём вновь обретённой свободы. Он почти успокоился и даже подумывал вернуться. Но вечером того же дня тревожные новости настигли беглеца. Из газет, купленных для маскировки обременительной тайны рюкзака, Гена узнал об убийствах Деда и (как он верно угадал) Кабана.

Обсасывая волнующую тему криминального бизнеса, журналисты выжимали из неё по максимуму, не скупясь на красочные эпитеты и отпустив вожжи тощего мерина фантазии. Версий было много — одна смелее другой.

Некий борзописец невнятно намекал на причастность тайного общества отставных прокуроров, взявших правосудие в свои руки. Другой с презрением отметал теорию о пенсионерах-линчевателях, педалируя тему передела собственности. Третий настаивал на сексуальной подоплёке, живописуя вымышленные детали с пылом, вызывающим сомнения в его психическом здоровье. Была и версия о ритуальном характере убийств, и неумело перевранная классическая конспирологическая теория о золоте мафии. Кого только ни обвиняли в скандальных убийствах… Лишь Снежный Человек и инопланетяне пока оставались вне подозрений.

В отличие от мастеров печатного словоблудия, Гена догадывался об истинных виновниках произошедшего. Понимание наполнило ужасом и тошнотой. Он вдруг увидел мир таким, какой он есть. И в этом мире ему места не было.

Едва дождавшись утра, он вновь пустился в бега. С автовокзала он позвонил матери, сказал ей, что уехал в другой город в поисках лучшей доли, выслушал взрыв праведного материнского гнева, вызванного тем, что с ней не посоветовались заранее, а лишь поставили перед фактом, рассеянно признал свою неблагодарность, вяло согласился с тем, что чужие дети несравнимо лучше его, пообещал нормально питаться, не предаваться разрушительным порокам и звонить.

Куда труднее оказался разговор с дядюшкой, искренне огорчённым отъездом племянника. В конце мучительного разговора Гена и дядюшке пообещал звонить и отправился на автобус.



10.

С каждым днём он всё прочнее врастал в зыбкий ритм дороги, формируя систему ритуалов и суеверий, этих суррогатов стабильности жизни. Периодически он останавливался в гостиницах незапоминаемых городов ради возможности вымыться и поспать лёжа.

Он экономил изо всех сил, оттягивая момент обмена первой купюры из завёрнутых в газеты пачек, и, поголодав два дня, решился. Меняя деньги, он почти физически ощущал за спиной страшных людей, ожидая криков и стрельбы. Но обошлось. Вырученных денег хватило надолго.

А он всё ехал и ехал… Изначально отказавшись от самолётов, лишавших анонимности, и от поездов с их фальшивым удобством клетушек-купе, пугающе похожих на тесную кладовку, он подъезжал на попутках и пересаживался с электричек на автобусы.

Междугородние автобусы Гена особенно любил. Он чувствовал себя уютно среди людей, не знающих слова «накрысятил» и видевших пистолет только в кино про войну. И ещё там никто особо не лез с разговорами.

Вынужденный общаться со случайными попутчиками, он придумал фальшивую историю о себе, отвечая на досужие вопросы, что, мол, сирота, квартиру отобрали бандиты, и никого у него нет, кроме дальней родни, живущей в другом городе, к которой он и едет. Обременённые своими заботами, попутчики после столь печального повествования, уже не тревожили расспросами унылого беглеца. И чем дальше Цид уезжал от того места, которое он привык назвать домом, тем больше верил в свою нелепую выдумку.


* * *

Как-то раз его попутчиком оказался странный старик с седой бородой и молодыми ясными глазами. Он с неподдельным вниманием слушал грустную историю и сокрушённо качал головой. Отвыкший в дороге от искреннего участия Гена вдруг добавил, что и мифической родне-то он не нужен, да и вообще не знает, что ему делать (и в этом не было никакого притворства).

И странный старик предложил Гене поехать с ним, на Алтай, где бедный беспризорник мог бы жить на пасеке, а если пчёлки его не примут (что вряд ли), то в их деревне, где каждая пара работящих рук на вес золота, ему будут рады.

Неожиданно для себя Гена расплакался — ему очень захотелось поехать и в гостеприимную деревню, и на пасеку, о которой старик говорил с такой теплотой. На том и порешили — он поехал со стариком.

До деревни добирались долго. В пути, изначально возникшая симпатия переросла в приязнь. Благодарный беглец изо всех сил старался быть полезным, а старик, которому паренёк напоминал потерявшееся животное, опекал несмышлёныша. Оба, не любившие пустой болтовни, они ценили друг в друге немногословность и умение необременительно молчать. Гена всё больше слушал, а Степан Гордеевич (так звали старика) тактично не лез с расспросами.



11.

Деревня, живописно раскинувшаяся по берегу реки с ветхим мостом, оказалась и впрямь гостеприимной. Степан Гордеевич познакомил Гену с главой местной администрации (которого односельчане по привычке называли «председателем»), участковым и продавщицей (а заодно и директором) деревенского магазина, принявших стеснительного тощего юношу за родственника старика (в чём никто не стал их разубеждать).

До пасеки они шли пешком по дороге мимо огородов и полей, а потом по тропинке через небольшую рощицу, и добрались уже затемно.

Вопреки опасениям Гены, пчёлки его приняли. Он стал постигать премудрости пчеловодства и нового уклада жизни. Усердный и внимательный к деталям, он оказался хорошим помощником, чем приятно удивил Степана Гордеевича, ожидавшего от городского паренька куда меньшей расторопности. Цид поселился в прежней комнате дочери старика, давно уехавшей в город, и ему иногда казалось, что он и в самом деле внучатная родня Гордеича. Да и самому старику так казалось иной раз.

Открыть свою тайну доброму спасителю беглец так и не решился: наврав при знакомстве, он боялся разрушить сложившиеся отношения неприглядной правдой. Рюкзак с обременительной ношей Цид затолкал в шкаф, и постарался забыть о нём.


* * *

Первый год на пасеке стал для Гены годом открытий и чудес. Он с радостным удивлением учился самым простым для деревенского жителя вещам: колоть дрова, топить печь, работать в огороде. Он научился стирать в корыте и выпекать хлеб в русской печи. Степан Гордеевич охотно делился премудростями иного быта.

Первый сбор мёда с его тревожным запахом дыма, какой-то средневековой амуницией и инвентарём, с размеренной плавной точностью движений старика, с приглушёнными звуками летнего дня и мутноватым видом через сетку, запомнился Гене надолго. От одуряющего аромата мёда, солнечным потоком текущего из хитрой машины-медогонки захватывало дух, а разжевав кусок забруса[1], он понял, что ничего вкуснее ещё не пробовал.

Вскоре за мёдом потянулись покупатели, но их Цид сторонился и хлопотал по хозяйству, стараясь лишний раз не попадаться на глаза незнакомцам. Степан Гордеевич счёл это проявлением скромности и зауважал паренька за такую негородскую деликатность.

В конце осени Гена уже в одиночку съездил в ближайший город за зимней одеждой, прихватив одну из купюр початой пачки. И снова, меняя деньги, он обмирал от страха, и снова всё обошлось. С обновками и гостинцами для Гордеича, он вернулся на пасеку, чтобы выбраться в город уже весной, за новой одеждой — на размер больше.

От мирной безопасной жизни на пасеке, от каждодневного физического труда простого быта он окреп и раздался в плечах. В загорелом молодом человеке со здоровым румянцем и жилистой подвижностью деревенского жителя трудно было узнать прежнего сутулого студента.

Первая зима на пасеке Гене тоже запомнилась надолго. Он впервые в жизни увидел действительно белый снег. Светящийся чистотой, с удивительными голубыми тенями и розоватый ранним утром, снег пах холодной свежестью. Если бы среди этого сказочного великолепия появился открыточный Дед Мороз, Гена ничуть не удивился бы.

Прежняя жизнь с её тревогами, унижениями и ужасом казалась ему чьей-то чужой жизнью, а судорожное бегство и вовсе помнилось только урывками. Мысли вернуться даже не возникало.

Два года пролетели незаметно. У Гены впервые появилось место, которое он смог считал своим. И впервые в жизни у него появились друзья.

___________

[1]забрус — срезанные восковые крышечки сот с некоторым кол-вом мёда



12.

Егерь заповедника, начинавшегося за лужком при пасеке, был сыном давнишнего друга Степана Гордеевича и часто приезжал проведать старика. Когда прошла первая настороженность, Гена и Никита Александрович Котов подружились.

Никита, ветеран афганской войны, не любил вспоминать о своём армейском прошлом. Куда охотнее он рассказывал о проделках своих дочерей-близнецов, а уж когда речь заходила о повадках животных, его и вовсе было не остановить. Подметив, что Гена избегает разговоров о прежней городской жизни, он решил, что мальцу довелось хлебнуть лиха и начал, как и Гордеич, опекать бывшего беспризорника, чем-то неуловимо напоминавшего прибившуюся бездомную собаку.

Гене егерь Котов, разъезжающий верхом, всегда в плащ-палатке и с ружьём, всегда спокойный и рассудительный, казался олицетворением того старшего брата, о котором мечтает любой ребёнок. Он искренне восхищался Никитой Александровичем Котовым и втайне гордился дружбой с этим сильным мужественным человеком, который, казалось, не боялся ничего. Невольно Гена стал копировать повадки Котова, окончательно перестал сутулиться и даже научился обращаться с ружьём, несмотря на глубинный животный страх звука выстрелов. Забывшись, он иной раз слегка прихрамывал, подражая своему кумиру.

Внимательный Степан Гордеевич про себя посмеивался, но никогда не подшучивал над Геной, считая Котова достойным примером для подражания, однако мягко предостерёг ученика от курения — пчёлки не одобрят.

Зато добрый старик договорился с председателем, и Цид, обмирая от восторга, учился верховой езде. То, что определённую ему смирную лошадку звали Звёздочка (почти как Моргенштерн — лошадь Котова, носившую «мужскую» кличку к удивлению односельчан) казалось ему добрым знаком.



13.

Второй его друг тоже разъезжал верхом, но оружия присебе не держал, хоть оно и полагалось ему по должности.

Участковый Менсерик Бексултанович Кудайбердыев не любил оружие. Кобуру он использовал, как удобную ёмкость для семечек, а табельный пистолет держал в сейфе, полагаясь на умение договориться и странную длинную (почти метровую) палку, которую всегда носил с собой. Деревенские жители, хоть и называли его шутейно «ментсерИк», но уважали за умение ухайдокать палкой так, что никакого оружия не надо. Дикий вопль, издаваемый стражем порядка перед ударом, они воспринимали, как некий аналог знакомой по фильмам американской «Миранды»[2], считая это признаком должностного лица.

В отличие от Котова, Менсерик не был уроженцем здешних мест. Он приехал в деревню уже успев отслужить в армии и жениться. Родственники жены Менсерика, Айгуль, жили тут уже давно и помогли молодой семье освоиться на новом месте.

Поначалу деревня встретила нового участкового с изрядной долей скепсиса. Однако после случая в лесу, когда невысокий юркий Менсерик отделал палкой троих браконьеров так, что одного из них пришлось везти в районную больницу, поняли — рука закона в их местах крепка и беспощадна. Проводником у заезжих любителей охоты был тогда местный ловчила, который и поведал односельчанам о происшествии. История, обрастая деталями (вплоть до фантастических), скоро стала известна и в соседних деревнях. Любители скрасить досуг браконьерством поумерили пыл и стали держаться от здешних лесов подальше, чему односельчане приезжего героя были только рады, считая заповедник своей вотчиной.

Мастерски владеть палкой Менсерик научился когда служил пограничником на одном из островов Курильской гряды.


* * *

Ему до сих пор снились и остров, и забытая богом погранзастава, и лёгкие дымки, размывающие границу между небом и морем, морем и сушей, и фантастические туманы, создающие ощущение нереального безвременья, и бескрайний горизонт в солнечный день, напоминавший Менсерику родную казахскую степь. Порой ему казалось, что кроме острова больше ничего нет, а сам остров окружён не водой, а облаками, по которым плывёт куда-то век за веком.

Там он и встретил своего учителя. Им стал маленький старичок из местных японцев, такой же древний, как и сам остров. Увидев, как почтенный старец со странно повязанной головой скачет на берегу шустрым воробушком, размахивая длинной палкой, Менсерик заинтересовался и подошёл ближе. Они разговорились.

Как потом вспоминал сенсэй, в тот день он почувствовал, что к нему придёт ученик и был готов. Мастер кэндо старой школы, Макото-сан оказался хорошим учителем, да и ученик был прилежен.

Менсерикостался служить сверхсрочно и продолжал занятия. Додзё[3] им служил сам остров. Между увольнительными старательный сверхсрочник увлечённо отрабатывал движения, немного пугая новобранцев внезапным грохотом фумикоми[4] и умением бесшумно перемещаться, словно скользя над полом.

Он проникся духом места и даже подсознательно начал улавливать смысл, когда сенсэй говорил по-японски. А Макото-сан любил слушать рассказы Менсерика, пытаясь представить себе бескрайнее цветение весенней степи, колышущийся в летнем зное ковыль и зимние бураны, заносящие снегом дома по крышу и переворачивающие автобусы. Среди дымок и туманов Курильского острова это казалось рассказами о другом мире, возможно, в другом времени и на другой планете.

Менсерик так и остался бы на острове, но старый сэнсей умер, не дожив всего год до восьмидесятилетнего юбилея, и безутешный ученик, демобилизовавшись, вернулся домой. Его родители, с нетерпением ожидавшие сына, уже сосватали ему Айгуль, справедливо полагая, что девушка с таким сильным характером станет надёжной опорой в жизни их непутёвому сыну, вечно витающему в облаках.

_____________

[2]Правило Миранды (англ.Miranda warning) — юридическое требование в США, согласно которому во время задержания задерживаемый должен быть уведомлен о своих правах: «вы имеете право хранить молчание. Всё, что вы скажете, может быть и будет использовано против вас в суде. Вы имеете право на присутствие адвоката во время допроса. Если вы не можете оплатить услуги адвоката, он будет предоставлен вам государством. Ваши права вам понятны?».

[3]Додзё (яп. ;; до: дзё:, место, где ищут путь) — изначально это место для духовных практик в японском буддизме и синтоизме. Позже так сталиназывать места, где проходят тренировки, соревнования и аттестации в японских боевых искусствах, таких, как кэндо, айкидо, дзюдо, дзюдзюцу, карате и т. д.

[4]фумикоми  — фумикоми-аси доса — это толчок вперёд правой ноги, используя при этом силу левой ноги с добавлением хлопка передней ногой; применяется в атакующем движении. Это действие, «топот ног», или «фумикому», может рассматриваться как уникальное движение в кендо.



14.

Вот в этом они не ошиблись — волевая решительная Айгуль крепко держала бразды правления, воспринимая увлечение мужа самурайским искусством боя, как безобидное чудачество.

Куда серьёзнее она относилась к выпивке, объявив личную войну алкоголю в масштабах семьи, и при виде подвыпившего мужа свирепела и нещадно бранилась. В такие минуты Менсерик её побаивался, называя про себя свою жену «Тайра-но Масакадо[5]», а то и «Жалмауыз кемпир[6]».

Жена Котова, Катерина, улыбчивая и одинаково ласковая с детьми и мужем, хоть и была абсолютно противоположностью Айгуль, но в вопросе алкоголя проявляла с ней безусловную солидарность. Не бранясь, она по-своему вела партизанскую войну с зелёным змием, используя тактику мягкого давления вздохами с огневой поддержкой печальных взглядов, изредка нанося точечные удары слезами.

Присмотревшись к Гене, обе воительницы за семейное счастье решили, что непьющий юный родственник трезвенника Гордеича (пчёлки алкоголь не одобряли) станет их пятой колонной в этой войне. Расчёт оказался верен: оба старших друга, понимавших важность положительного примера, старались не ударить в грязь лицом. А Гена всегда больше любил чай со сластями, чем любой алкоголь, находя его невкусным и путая состояние опьянения с дурнотой от болезни.

Надо признать, от подмены спиртного чаем с мёдом, а то и с пирогом (гостинец от Катерины) или с баурсаками (гостинец от Айгуль), дружеские посиделки только выиграли. Тем более, что чай у старого пасечника был настолько душист травяными добавками, что казалось, будто пьёшь саму весну.

Бывало, за разговорами друзья засиживались допоздна. Они говорили обо всём — от деревенских сплетен до возможностей путешествий во времени. Степан Гордеевич с удовольствием принимал участие в беседах, но всё чаще сетовал на усталость и шёл спать, давая им вдоволь наговориться.

Слушая старших друзей, Гена остро ощущая свою необразованность (даже дремучесть), начал читать, хоть прежде книгочеем не был. Он, наконец, взялся за учебники по пчеловодству, иронично критикуемые практиком-Гордеичем, и старательно записывал уточнения и замечания старика в тетрадях, которые покупал пачками. И в деревне решили, что городской парнишка не так уж прост — вон, поди, книгу пишет (а иначе на что ему столько тетрадок?), затем, видать, и приехал — перенимать опыт, по-семейному. Ореол писателя научной книги придал Циду в их глазах некоторой солидности. И многое объяснял.

_______________

[5]Тайра-но Масакадо (яп. ; ;;) — легендарный японский полководец и политический деятель периода Хэйан (период в истории Японии с 794 по 1185 год). Член клана Тайра. Жестокий и решительный человек. Один из организаторов антиправительственного восстания Дзёхэй — Тэнгё 935-941 годов, в результате которого провозгласил себя Новым Императором (яп. ;;, синно), заложил свою столицу в местности Иваи уезда Сасима провинции Симоса, сформировал чиновничий аппарат и министерства из своих подчинённых. Его имя стало нарицательным: когда спустя почти 400 лет в Токио разразилась чума, её приписали мстительному духу Масакадо.

[6]жалмауыз кемпир — злое демоническое существо, жестокая ведьма, которая часто встречается в казахском фольклоре.


* * *

Деревенские жители поначалу досаждали Гене вопросами, но так и не получили удовлетворения любопытству. О себе он ничего вразумительного не рассказывал, овладев искусством ловко переводить разговор на более насущные для собеседника темы и заинтересованно слушать. Эта манера общения привела к тому, что в деревне решили: городской родственник Гордеича — паренёк приятный и не заносчивый, внимательный к людям, не в пример другим-то.

Гена бывал в деревне часто — или с поручением от Гордеича, или проведать Звёздочку (которой путь на пасеку был заказан из соображений безопасности животного), или в магазин за пряниками, всегда заглядывая на почту за письмами для старика. Письма от дочери и внуков Степан Гордеевич получал часто и каждый раз, обрадовавшись, скупо делился содержанием прочитанного, а потом замолкал в раздумьях. Он всё чаще заговаривал о настойчивых просьбах дочери перебираться к ней, в город.



15.

Как-то раз, уже осенью, продав мёд и подготовив пчёл к зимовке, старик завёл с Геной серьёзный разговор. Он похвалил ученика за усердие и заботу о пчёлках (назвав его хорошим пчеловодом), посетовал на годы и объявил о результате долгих раздумий — пора перебираться к дочери. А пчёлок, пасеку и дом он оставит Гене в полное владение, потому что сам-то он не молодеет (вон, скоро правнуки пойдут), да и дочь уже грозиться приехать за ним. «И волоком утащить», — пошутил Гордеич. «Им-то это всё не нужно, они уже городские…»

На безвозмездную передачу Гена категорически не согласился. Горячо убеждая удивлённого старика, он сумел настоять на том, что выкупит у него и пасеку, и дом. Циду и так было неловко брать деньги, которые каждую осень вручал ему Степан Гордеевич после продажи мёда, поделив стопку поровну. Он всегда отнекивался, но старик настаивал: «Бери давай, смолоду-то деньги нужнее». И пугал: «нешто обижусь».

Видя такую непреклонность ученика (и дрогнув перед доводом городского жителя: мол, в городе деньги нужнее — тем же внукам), старик нехотя согласился. Спустя пару дней они съездили в райцентр оформить бумаги, и после недолгих сборов, но долгих прощаний (не обошедшихся и без слёз) старик уехал. Гена проводил его до райцентра, усадил в междугородный автобус и с тягостным чувством утраты вернулся в опустевший дом, ставший таким неожиданно большим и гулким.



16.

Первая зима без Степана Гордеевича далась ему нелегко. Он очень скучал по старику, к которому незаметно успел привязаться, И дело даже было не только в благодарности за спасение от панического бесцельного бегства, но и в том, что Гена впервые в жизни испытал то, что называется «семья». Лишиться такого всегда тяжело.

Особенно трудно бывало по вечерам, когда заканчивалась спасительная бытовая суета. Он подолгу сидел у печки, бездумно глядя на огонь, или читал. Спасаясь от сиротливой унылости вечеров, Цид стал настоящим «запойным читателем» по ироничному замечанию заведующей библиотекой деревенской школы (единственной библиотеки в зоне относительной доступности). Вскоре Гена прочитал всё, что мог предложить небогатый книжный фонд. Он съездил в райцентр и привёз оттуда две большие связки книг, обеспечив себя чтивом на какое-то время. А потом такие книжные набеги стали регулярными. Прочитанные книги он отдавал в школьную библиотеку, оставляя себе только те, что произвели на него мощное впечатление. Надо признать, со временем таких книг оставалось всё меньше.

Благодаря щедрости запойного книгочея, фонд школьной библиотеки существенно разросся, в основном — за счёт научно-популярной литературы (по естественным наукам) и фантастики, которым скромный мечтатель отдавал предпочтение. И чем шире становился круг его интересов, тем обширнее становился библиотечный фонд (к великой радости читающих жителей деревни, активно припадающих к сему источнику знаний под эгидой альма-матер большинства из них).

Примириться с неожиданным одиночеством помогали и письма от старика. Гена писал о пчёлах, делился хозяйственными планами, пересказывал деревенские новости и рассуждал о прочитанном. Степан Гордеевич писал о городской жизни, делясь меткими замечаниями, с теплотой повествовал о дочери и внуках. Оба радовались весточкам, ипереписка, хоть и утратила интенсивность первых месяцев, но так и не заглохла, став уютной частью размеренной жизни.

По весне Цид увлёкся огородничеством благодаря соблазнительно-красочной книге о фруктах и овощах, купленной ещё зимой в тоске по летнему многоцветью. Гордеич, равнодушный к выращиванию растений, довольствовался минимальным набором овощей, а Гена не смог устоять перед экзотикой. Вопреки скепсису друзей, ему удалось вырастить из заказанных по почте семян и лук-порей, и цветную капусту, и брокколи, и цуккини (удивившие всю деревню и вскоре ставшие популярными даже среди самых консервативных огородников).

Лето пролетело в хлопотах и заботах. Вопреки опасениям, городской паренёк ловко управился и с пасекой, и со сбором мёда. Осенью, проводив последнего покупателя (из когорты доставшихся по наследству от прежнего хозяина), он поехал в город — отвезти старику мёд и первую часть выплаты. Гена с радостью отдал бы ещё больше, но не знал, как объяснить неожиданное богатство, не потеряв лица признанием в прежнем обмане.

Новая зима принесла новые хлопоты, весна незаметно сменилась летом, а осенью он снова отправился в город с деньгами и посылкой мёда для Гордеича. Несколько лет пролетели в череде однообразности смены сезонов. Мелкие происшествия становились знаковыми событиями, определявшими год.



17.

Как-то по весне, после особо суровой зимы, ветхий мост, державшийся на честном слове, рухнул под натиском мощного ледохода. Добраться до райцентра теперь стало настоящим приключением.

Как водится, первым делом бросились искать виноватого, но выходило, что виновато печальное стечение обстоятельств: слишком суровой зимы, дружной весны и крайней ветхости моста, продержавшегося столько лет без ремонта по причине недофинансирования. Печальная очевидность повернулась к жителям деревни со всей беспощадностью — рано или поздно старый мост должен был рухнуть.

Бурные телефонные переговоры с райцентром ни к чему не привели, и председатель поехал лично обивать пороги. Вернулся он через несколько дней с неутешительным известием: средств на постройку нового моста в обозримом будущем не предвидится.

Деревенские жители впали в уныние. Крохотный росток надежды на строительство своими силами был раздавлен астрономической стоимостью материалов и работ, озвученной председателем (взятой с потолка в припадке отчаяния).

Гене, однако, эта сумма не показалась столь уж оглушительной. Оставив пасеку на Котова, он кружным путём (но без приключений) добрался до города, нашёл фирму «ДорМостСтрой», специализирующийся на строительстве в сельской местности осколок бывшего СМУ (которое в своё время было ловко обанкрочено и растащено по кускам). Прорвавшись к главе фирмы, Цид обрисовал ситуацию и, назвавшись представителем деревенского бизнес-сообщества, настоял на примерной смете строительства моста, уточнив, что оплата будет осуществлена наличным расчётом в иностранной валюте. Вскоре смета была готова, общая сумма оказалась не столь значительной, как виделось председателю.

Прихватив смету и проект договора, самозваный бизнесмен-представитель, отправился назад, по дороге обдумывая детали хитрого плана анонимной оплаты связи с миром.


* * *

По возвращению он первым делом поговорил с председателем, ставшим довольно непопулярной фигурой у раздражённых односельчан, и предложил ему возможность поправить пошатнувшийся авторитет инициативой, разом решавшей все проблемы: собрать нужную сумму и в складчину построить мост. При этом пообещал внести немалый куш из медовых прибылей. Опешивший глава, деморализованный и готовой сметой, и простотой решения, дрогнул под напором и впрямь непростого городского паренька.

На общем собрании жителей деревни председатель разразился зажигательной речью, позаимствовав пылкие призывы из газетных передовиц своей юности, странной сублимацией ассоциаций всплывших в памяти при виде большого скопления народа в зале клуба. Собирать средства предлагалось не по списку (идя от двора ко двору), а анонимно, установив опечатанный ящик для пожертвований в магазине под присмотром работницы торговли (директора и продавца в одном лице), привыкшей к денежным потокам.

— Даст бог и наберём… хотя бы на ремонт, что ли, — неожиданно уныло закончил председатель.

Аудитория встретила предложение гробовым молчанием, но энергичная поддержка Гены и Менсерика склонила шаткое равновесие в сторону одобрения, а егерь Котов закрепил успех, напомнив, что другого-то выхода нет.

На торжественном открытии стеклянного ящика (наскоро сооружённого из старого школьного аквариума) председатель, несколько поправивший реноме, под жидкие аплодисменты и ехидные реплики собравшихся опустил в прорезь крышки первые купюры. За ним демонстративное пожертвование сделали и другие представители местной элиты, кто сколько смог, а после них — Гена, красный, как рак и вспотевший от непривычного внимания, пропихнул тощую пачку купюр максимального достоинства, для маскировки прикрытую купюрами помельче. Деревенские жители одобрительно хлопали, подбадривали жертвователей, но сами к ящику не спешили.


* * *

Ажиотаж первых дней неусыпного внимания односельчан к росту денежной кучки быстро сошёл на нет. Когда развлечение приелось, конспиратор зачастил в магазин — то за солью, то за макаронами, каждый раз подходя к ящику якобы посмотреть, и каждый раз ухитрялся незаметно засунуть деньги. Куча стала потихоньку расти. В деревне же решили, что столь частые визиты объясняются просто: у молодого пасечника к продавщице (женщине видной, хоть и склочнй) сердечный интерес.

Заметив прирост кучи, каждый посетитель единственного магазина отрезанной от мира деревни испытывал душевный дискомфорт, полагая, что лишь он один не дал денег на общее дело великой важности. И усовестившись, тоже вносил свою лепту. Кто-то делал это напоказ, с весёлым отчаянием победы тщеславия над осторожностью, а большинство — незаметно, сохраняя инкогнито. Дольше всех вытерпел муки совести местный бизнесмен, хозяин скобяного магазинчика и маршрутки до города (пока уныло стоящей на приколе), но и он капитулировал под градом насмешек односельчан.

Через месяц ящик торжественно распечатали и пересчитали собранное. Нужная сумма не набралась. Однако, получилось неожиданно много. Жители деревни, удивлённые своими ранее не осознаваемыми богатством и щедростью, охотно поверили Циду, пообещавшему договориться со строителями.

В город отправили Гену и Менсерика, как представителя исполнительной власти. Председатель, напуганный бременем ответственности и предчувствием провала, поехать не отважился. Накануне поездки несколько завёрнутых в старую газету пачек покинули тайное убежище.

Зная слабость друга к спиртному, Гена предложил отметить прибытие в город. Начав в кафе, продолжили в номере гостиницы. Наутро, пока Менсерик спал тяжёлым сном, конспиратор встретился с главой «ДорМостСтроя» и, достигнув договорённости, стороны пришли к соглашению. Через пару дней друзья вернулись с победой.


* * *

Строительство началось.

Механизм богатства работал в полную силу. Осенью мост был готов. Как ни странно, пачек в рюкзаке оставалось так много, что, казалось, будто и не убыло.

Председатель, самоустранившийся от строительства, на открытии движения по новому мосту произнёс трогательную речь, а перерезать ленточку доверил Гене, теперь — Геннадию Наумовичу Циду, уважаемому в деревне мастеру переговоров и организатору.

К огорчению деревенских кумушек, из романа пасечника и продавщицы ничего не вышло, зато мост стал поводом для радости и гордости всей деревни, поправившей дела продажей солений, варений и прочих домашних яств оторванным от цивилизации строителям.

Довольно скоро Геннадий Наумович привык к обращению по имени-отчеству, оставшись Геной только для друзей и Гордеича. Новое обращение отодвинуло страхи прежних лет, сделав Цида более спокойным и уверенным. Пережитое в юности казалось не вполне реальным, будто прочитанное в книге или увиденное в кино, что-то из другой жизни другого мира.

Он стал чаще выбираться в райцентр и завёл роман с продавщицей книжного магазина, неизбежно превратившийся в скучноватую привычку для обоих. И рефлекторно-острожный Геннадий Наумович, и Оленька, имевшая печальный опыт неудачного замужества, испытывали друг к другу приятную равнодушную симпатию. Отношения без обязательств устраивали их своей милой необременительностью.



18.

Неожиданно в Циде проснулось любопытство к большому миру, и он, поддавшись уговорам одного из медовых покупателей, установил спутниковую антенну и купил телевизор. Больше всего ему нравились документальные научно-популярные фильмы, иногда он смотрел новости, а наткнувшись на передачи о политике, переключал канал.

Но в тот день, замешкавшись в поисках пульта, в каком-то политическом шоу он вдруг увидел знакомое лицо.

С экрана осанисто взирал изрядно растолстевший изнурённый сытой жизнью Жора, похожий на обрюзгшего пупса. Выпирая из вызывающе дорого костюма, он словно бы лоснился какой-то порнографичной гладкостью благообразности, неуместно контрастирующей с цепким взглядом обитателя подворотен. За его спиной угрюмо высился возмужавший Мыша, с которым годы обошлись более гуманно. В отличие от жирного мозга тандема, бравый молодец раздался только в плечах и шее, сохранив относительную стройность.

Вальяжно развалившись и подрагивая щеками, Жора с брезгливым деланным равнодушием внимал эмоциональным речам ведущего.

Не в силах пошевелиться Геннадий Наумович заворожено таращился в экран, где ведущий (холёный господин с лицом записного правдоборца) отважно срывал покровы тайны и предавал гласности неприглядные детали биографии Жоры, именовавшегося теперь «Кизлода Георгий Борисович».

То, что, казалось бы (ведущий нехорошо выделил тоном это «казалось бы»), успешный бизнесмен и эффективный собственник пытается состояться, как политический деятель, послужило причиной и самого шоу, и потока разоблачений, при этом ведущий напыщенно ссылался на некий анонимный источник неопровержимых фактов. Обращаясь к кандидату Кизлоде «уважаемый», ведущий всем видом показывал, насколько он своего собеседника не уважал.

А факты и вправду оказались весьма неприглядны. Тут были и тесная связь с криминальным сообществом (в кругах которого благополучный господин был известен под кличкой «Жора КГБ» — очевидно, по инициалам — уточнил ведущий), сомнительное происхождение капитала успешного бизнесмена, покрытые тайной этапы пути к успеху (от рядового сотрудника охранной фирмы «Лютик» до главы ряда успешных предприятий и бизнесов)…

Избегая конкретики, разоблачитель скандально намекал на некие слухи о причастности самого Жоры и его верного компаньона Михаила Михайловича Мышина, к переделу собственности в страховом бизнесе, вызванном так и не раскрытыми дерзкими убийствами знаковых фигур организованной преступности — Деда и Кабана. Но, вдруг испугавшись своего напора, неуклюже свернул к преступной юности т. н. «Мыши» (благо достоверность имевшейся судимости компаньона была неопровержима). В пылу обличений профессионал-правдоборец рефлекторно поворачивался к камере наиболее выгодным ракурсом, гневно сверкая очками и пуговицами пиджака. Он яростно жестикулировал, играл голосом и смотрелся сущим орлом.

Логично было ожидать, что обвиняемый предвыборного теле-судилища сгорит в горниле стыда и провалится в тартарары, ознаменовав победу добра и правды. Но катарсиса не случилось.

Жора решительно отмёл все обвинения:

— Неправда! — визгливо заорал Кизлода. — Я не привлекался! Я проходил свидетелем! Свидетелем! Я не был осУжден! В отношении меня даже не было заведено дела! Это недопустимо!!! Какая ещё оргпреступность?! Кто эти люди?! Я их не знаю! Это ложь!!! Это попытка опорочить моё доброе имя! Это клевета на всё бизнес-сообщество, на весь отечественный бизнес! На дух свободного предпринимательства вааще! Это чёрный пиар!!! Кто вам его заказал?! Кто вам платит?!

Размахивая руками с растопыренными пальцами и брызжа слюной, Жора бросился в контратаку, требуя юридических доказательств и свидетельств обвинений (абсолютно уверенный в их отсутствии). Умело вогнав себя в холодную истерику, он встречно намекнул на тёмные делишки самого ведущего и неких закулисных фигур, чьи интересы обслуживает «наглый клоун, поливающий помоями достойных людей».

Верный компаньон не был забыт в пылу риторики:

— Его судимость погашена! — злобно хрюкнул Кизлода. — Человек не должен всю жизнь нести ответственность за ошибки юности! Он искупил! Посмотрите на его лицо! Это лицо человека, который осознал! Честного человека! — указал он на своего помощника.

А тот пучил глаза на туповатом лице, демонстрируя, сколь глубоко осознал прежние ошибки, и как далеко продвинулся по пути исправления.

Жалкие попытки ведущего вклиниться с замечанием и даже переорать Жору ни к чему не привели. Шоу, задуманное, как порка начинающего политика, превратилось в его бенефис. Ведущий, задушенный базаром опытного разводилы, едва дождался окончания передачи и с заметным облегчением наскоро попрощался со зрителями.



19.

Узнаваемая манера нарастающего скандала с крещендо истерики (пусть и не завершившимся стрельбой) не оставили сомнений. Страшный морок вернулся, став более сильным и могущественным. Спасительная рутина привычной повседневности рассыпалась на части. Прежние страхи обрели полную силу, принеся с собой удушье паники и необоримое желание бежать. Ужас затравленного беглеца Гены захлестнул Геннадия Наумовича, враз смыв налёт спокойной рассудительности.

Он бездумно заметался по дому, а телевизор, выплеснув порцию яда, показывал мирные кадры миграции бабочек в Южной Америке. Не добежав до двери, Гена споткнулся о табуретку и упал. Он сидел на полу, уставившись в экран на идиллическую картину тропической природы, вызывавшую смутные ассоциации с логотипом банановой компании и надписью «Эквадор».

Паника вдруг прошла, позволив разуму экстренно залатать дыры в картине мира хлипкими доводами возможного бегства в Казахстан или в Китай (благо границы не столь далеко) и прочей утешительной чушью. Он выключил телевизор и впервые в жизни пожалел, что не пьёт.

Ощущение загнанного животного вылезло из норы забвения и завозилось, пытаясь освоиться. Однако ужас скоро отступил под действием терапевтического эффекта привычных хлопот, оставив настороженность и необоримое желание отрастить бороду.


* * *

В деревне, куда Цид отважился выбраться только через неделю, восприняли бороду, как нечто совершенно естественное, даже правильное, словно давно ожидали такой перемены в имидже пасечника. И с полным основанием называли его Наумычем, следуя канону и уважая проявление соблюдения ритуала. Только для друзей он пока оставался Геной, но вскоре и их подчинила магия бороды. Он окончательно сделался Наумычем для всех.

Не особо уповая на торжество закона, но надеясь на силу здравого смысла, Цид убеждал себя в том, что со дня на день бандит Жора и его прихвостень Мыша понесут заслуженное наказание — если не за прежние грехи, то хотя бы за амбициозную наглость на политическом поприще. Он начал следить за политическими новостями, впрочем, не обходя вниманием и криминальные сводки. Увы, в реальной жизни циничной гибкой логики здравый смысл не имел ни малейшего шанса.

Последние искры наивной веры в самосохранение общества погасли после безнаказанного жестокого избиения телеведущего группой неизвестных. Вопреки ожиданиям Геннадия Наумовича, Жора и тут вышел сухим из воды, вытянув на буксире компаньона.

Апофеозом куража успешного дуэта стало интервью «уважаемого» господина Кизлоды перед больницей, врачи которой мужественно боролись за жизнь жертвы уличной преступности (с которой начинающий политик елейно пообещал бороться). Глумливо ухмыляясь, кандидат Кизлода вещал о кармических законах жизни, явно намекая на то, что клеветник получил по заслугам. Неизменный напарник за спиной морализатора всем видом давал понять, что так будет с каждым, кто покусится на доброе имя бизнесмена и философа, оберегаемого самой судьбой.

Однако избирателям начинающий политик запомнился не этим, а щедрой раздачей бесплатной вермишели на открытии своего большого магазина и детским городком, под эгидой кандидата сооружённым на скорую руку на месте бывшей свалки. Наймит-политтехнолог изобретательного кандидата с интересным прошлым не промахнулся, призвав голосовать за земляка и следовать «выбору сердца». Исход выборов был очевиден.

Став депутатом областной Думы, Жора обрёл вожделенную неприкосновенность, а Геннадий Наумович (при содействии друзей) обзавёлся ружьём и положил топор под лавкой в сенях.

Но когда пришёл медведь, об оружии Цид даже не вспомнил.



20.

Медведь вышел из леса на другом краю большой поляны перед домом. Худое и облезлое, совсем юное животное с коростой вместо одного уха, настороженно наблюдало за человеком, вытаскивающим из земли что-то невероятно аппетитное. Дождавшись ухода опасного существа, медведь крадучись пробрался к грядкам, минуя нелепый заборчик — ничтожную преграду к манящему кормовому ресурсу. На грядках оголодавший медведь попировал на славу! Чуждый капризам и открытый эксперименту, невзыскательный едок отведал всё.

Геннадий Наумович, глянув в окно, не сразу понял, что за животное бродит по огороду. Решив отогнать большую собаку или овцу (очевидно, забредшую из деревни), он выскочил с воплем: «Кыш! А ну пшла!», испугавшим медведя, знающего сколь страшное существо — человек, разящее издалека оглушительным шумом и жгучей болью, мучившей дольше, чем временная глухота.

Визитёр бросился наутёк в сторону леса, неуклюже вскидывая тощий зад и вихляя длинными лапами, но удивительно быстро. Только тут Цид понял, что за зверь кормился молодой зеленью.

Медведь?

В тот же день он пошёл к егерю Котову с расспросами о возможности обитания медведей в окрестных лесах. Никита Александрович поднял его на смех:

— Да какой медведь, что ты! Откуда? Раньше водились, было дело…, но с восьмидесятых годов их никто не видал… зверя вообще стало мало, даже городское начальство перестало ездить сюда на охоту. Нет, — уверил его Котов, — тебе померещилось.

Но осмотрев следы, удивлённо согласился — и впрямь медведь, только молодой совсем, недомерок.

— Откуда ж он пришёл? — недоумевал егерь, — Не иначе, как из заповедника. На дальние земляничники пойдёт, через лес. Ягода там хорошая, обильная, а людей, считай, и нет совсем, дикие места.

— Худой он очень, тощий даже, — неожиданно пожалел незваного гостя Геннадий Наумович, — Может, успеет уйти до охотников, бедолага…

— А, вот, никаких охотников! — злобно буркнул Котов, ненавидевший всей душой любого, кто посягал на живность вверенной ему территории (вне зависимости от сезона). — Нет зверя у нас, перебили и точка. Так и рапортую, если спрашивают. При мне никто не сунется! Знают меня-то.

Друзья условились не болтать о пришельце («во избежание бабьей паники»), но Котов предупредил — теперь под угрозой не только пасека: присутствие людей и шум отпугнут дикое животное от деревни, а в одинокий дом в лесу зверь может и сунуться.

— Ты держи ружьишко-то под рукой, — посоветовал Никита Александрович, — Пальнёшь в воздух, он и уйдёт: они трусливые, медведи. А этот, видать, уже пуганный, раз, говоришь, без уха.

Стрелять в несчастную животину Геннадию Наумовичу показалось дикостью. Уж больно жалок и неказист был тощий зверь, соблазнившийся молодой редиской и зеленью.

И только когда Цид проводил Котова, ему в голову пришла мысль, показавшаяся гениальной: медведя надо отвлечь! Нечто подобное он видел в одном из документальных фильмов о гризли. На свой страх и риск он решил соорудить кормушку в лесу, в надежде приучить медведя кормиться вдали от пасеки и от дома (благо этот лес из каких-то суеверных соображений не пользовался популярностью у деревенских жителей).


* * *

На следующее утро Цид посетил деревенский магазин и накупил того, что счёл наиболее привлекательным для всеядного животного, в том числе и огромную глыбу окаменевшей халвы. Из старого большого таза и наскоро сколоченных козел получилась неплохая кормушка. Погрузив в тачку ведро с едой и громоздкое сооружение, Геннадий Наумович направился в лес, где на уютной полянке устроил медвежью столовую. Гору еды раблезианских масштабов он щедро сдобрил заранее порубленной топором халвой (нож её не взял) и быстро ретировался, вспомнив, что устрашающее ружьё так и осталось на крыльце.

Он убеждал себя в том, что поступает правильно и ни за что не признался бы в том, что им движет сентиментальность горожанина, а не трезвый расчёт рачительного пасечника, прибегнувшего к опыту американских коллег. Котову о своей стратегической инициативе он решил пока не говорить.

Затаившийся медведь издали наблюдал за странной активностью человека. Его манили незнакомые, невероятно соблазнительные ароматы еды, но память о грохоте и обжигающей боли призывала к осторожности. Терзаемый муками когнитивного диссонанса, он переминался, принюхивался и сглатывал слюну.

Когда человек ушёл, измученный ожиданием зверь бросился к кормушке и хватанул еды. Восхитительный, прежде неведомый вкус вызвал неописуемый восторг. Он жадно ел, хватал и давился, чавкая и постанывая от наслаждения. Еда была сладкой и жирной, и ничего вкуснее за всю свою недолгую голодную жизнь он не пробовал. Он ел, ел и ел, и не мог остановиться, даже когда насытился. Одолев всю гору еды, он тщательно вылизал таз, дабы ни одна крошка питательного лакомства не пропала зря. Сыто отдуваясь и покачиваясь, осовелый медведь направился вглубь леса, где присмотрел себе лежбище под упавшим деревом. Он был предельно и безоговорочно счастлив.

Назавтра медведь вернулся на поляну, обнюхал сооружение, причмокивая от сохранившихся ароматов необыкновенно вкусной еды. Запах человека уже не казался ему столь пугающим. Остаток дня он провёл у кормушки, вспоминая вчерашнее пиршество.

На другой день, заслышав приближение давешнего щедрого гостя, медведь спрятался в лесу и с острожным нетерпением наблюдал за тем, как человек вываливает из ведра новую гору ароматной еды, и снова сопел и причмокивал, и снова пировал до полуобморочного пароксизма счастья. Возвращаясь к лежбищу, он решил, что никуда отсюда не уйдёт.


* * *

Постепенно привыкая получать обильное угощение, он всё меньше боялся приходящего в лес человека и бежал к кормушке, не дожидаясь пока развеется запах, обещающий удовольствие, а не боль (благо, ухо уже совсем зажило).

Геннадий Наумович, следуя рекомендациям книги о дрессировке собак (решив, что суть та же), кормил медведя с определённой периодичностью. Прогулки с ведром корма приобрели для него уютность ритуала. Дикого потенциально опасного зверя он не боялся, уповая на совет стрелять в воздух (хотя нередко забывал ружьё на крыльце). Несколько раз кормилец крадучись возвращался к поляне в надежде рассмотреть своего подопечного. Зрелище медвежьего пира его забавляло, а сам корноухий едок вызывал жалость. Циду казались трогательными разновеликие уши зверя, и то, с какой искренней радостью тот набрасывался на еду, и неуклюжая грация юного животного.

В дни между лукулловыми пирами медведь кормился щедрыми дарами леса, избежавшего разрушительного человеческого присутствия. Он побывал на дальних земляничниках, воздал должное малинникам, но к появлению кормильца с ведром восхитительных яств, медведь уже привычно прятался за густым кустарником на краю поляны, осторожно выглядывал и подсигивал от нетерпения. Гостеприимный лес и человека он считал своими и почти ничего не боялся.

В дни, когда угощения не бывало, движимый любопытством зверь, шёл по запаху странного существа, оставлявшего в лесу сладкие жирные сокровища. Каждый раз медведь доходил только до края своего леса и, несмотря на любопытство, останавливался, не решаясь выйти на поляну, где пахло чужими людьми и чужой территорией.



21.

Как-то после сильного ливня, смывшего все тревожные запахи, отважный исследователь вышел из лесу. Вдалеке виднелись дом и какие-то постройки, идти туда по открытой поляне не особо хотелось. Но вспомнив об огороде, полном вкусных растений, медведь опасливо двинулся к нему, однако на полдороги свернул к небольшим объектам, чем-то напоминавшим горячо любимую кормушку. Объекты казались безопасными, солнце светило вовсю, и присутствия чужих людей не ощущалось. Подойдя поближе и принюхавшись, медведь понял — ради этого стоило рискнуть!

Геннадий Наумович, собравшийся вскрыть несколько ульев для замены рамок с сотами, вышел из дома во всей красе пчеловодческой амуниции, прихватив ведро с инструментами и торбу с рамками. С непривычки путаясь в новом клеёнчатом длинном фартуке, он шёл к ульям, стараясь не греметь поклажей, дабы не нервировать пчёл. Меньше всего он ожидал увидеть медведя с деловитой сосредоточенностью хирурга вскрывающего улей. Зверь сопел, пофыркивал на пчёл, яростно атакующих агрессора, и ловко орудовал крепкими когтями.

От неожиданности и возмущения наглостью неблагодарного питомца, Цид забыл все увещевания Котова об опасной сущности дикого зверя, Он бросился спасать пчелосемью, запутался в подоле непривычно длинного фартука, выронил ведро и торбу и, падая, дико заорал, неумело матерясь.

От оглушительного грохота, истошного вопля, а главное — от внезапности появления чудовища без ног и с огромной колышущейся головой без морды, медведь отскочил от улья, взвизгнул, навалил кучу и бросился к спасительному лесу, преследуемый эскадрильей разъяренных пчёл.

Когда пасечник, сняв рукавицы и шляпу с не вовремя упавшей сеткой, смог, наконец, выпутаться из фартука и встать, незваный гость уже скрылся в лесу. Кипя гневом, бормоча что-то злобно-невнятное, Наумыч сорвал проклятую клеёнчатую обновку и метнулся к ульям. Вопреки мрачным предчувствиям, всё оказалось не так плохо — разломать улей и погубить пчелиное семейство коварный разбойник не успел.

Только ликвидировав ущерб, причинённый медвежьей экспансией, и вернувшись в дом, Цид вспомнил о ружье, немым укором стоящем в углу за дверью. До самого вечера он то кипел возмущением, то терзался неловкостью своей нелепой реакции.

Следующий день был днём прогулки с ведром. Всё ещё не отошедший от вчерашнего, оскорблённый кормилец решил проучить подлую скотину. Он крепился до последнего, старательно раздувая искры обиды и пытаясь не слушать внутреннего гуманиста, с ловкостью заправского адвоката убеждавшего в том, что глупое животное озорничало не со зла. Совсем некстати вспомнилась знаменитая фраза Экзюпери об ответственности о всех приручённых… Устыдившись мелочности решения отказать подопечному в корме, Геннадий Наумович спешно собрался и почти бегом направился в лес.

Жестоко поплатившийся за дерзкую вылазку медведь ожидал кормёжки, почёсывая ужаленные пчёлами морду и уши. Но его человек всё не шёл. Озадаченный непонятной задержкой, нервный от зуда и давешнего испуга, он бродил вокруг кормушки, постанывал и принюхивался. Остаточный запах прежних пиров только подстёгивал нетерпение.

К счастью, человек, хоть и с опозданием, но пришёл, принеся привычное щедрое угощение. После небольшой заминки всё встало на свои места. Медведь наслаждался обильной вкусной едой. Поляна с ульями уже не казалась такой привлекательной, и он решил больше не рисковать, удивляясь смелости своего человека, который не боялся ходить там, где обитает шумное, воняющее дымом и чем-то едко-страшным чудовище без морды, стерегущее вкусно пахнущие ровные пни, полные мелких свирепых тварей.



22.

Несмотря на осторожность, гуманитарная миссия Цида не осталась незамеченной. Егерь Котов обнаружил в дальнем лесу кормушку и следы присутствия медведя. Догадаться о личности кормильца не составило труда. Посмеиваясь над мягкосердием друга и зная, как быстро приручаются медведи, он ждал, когда конспиратор сам расскажет ему о своём корноухом питомце.

К раскрытию тайны подтолкнул Менсерик. Простыв и оставшись без голоса, участковый Кудайбердыев приехал к другу за мёдом. Обычно, оставив коня Кергулу на дальнем лужке, тактичный страж порядка предварял своё появление громким приветствием: «Это я — Менсерик, ущастковый». Но в тот день больное горло не позволило проявить природную деликатность.

Кормилец с полным ведром медвежьих яств столкнулся с безголосым другом. Вместо долгих объяснений он показал Менсерику своего подопечного. Исподтишка наблюдая за счастливым пирующим зверем, представитель закона беззвучно хихикал. Медведь чавкал, забавно гримасничал подвижной мордой и казался совсем ручным.

Тем же вечером Цид признался и Котову, объяснил суть эксперимента, ссылаясь на опыт американских коллег в приручении свирепых гризли. Возможность обсуждать с друзьями недавнюю тайну принесла ему несказанное облегчение. Тайн в его жизни и так было с избытком.

К зиме медведь отъелся, оброс ровным густым мехом и обрёл плавность движений тучного зверя. Когда он бежал, казалось, что по траве перетекает большая блестящая капля ртути. Корноухий благополучно перезимовал, а весной регулярные кормления возобновились. Медведь привык к размеренному ритму спокойной жизни и к запаху ещё двоих людей, бывавших в его лесу (их он не считал своими, но не боялся). К опасным ульям он больше не совался, памятуя о пережитом испуге. Зато часто наблюдал за своим человеком, прячась в кустах на краю леса и спешно ретируясь при появлении чужаков.



23.

В одну из зим пришло известие о смерти Гордеича. Телеграмму доставили поздно, и на похороны Гена не успел. Приехав в город, он встретился с дочерью старика и съездил с ней на могилу. Стоя посреди заснеженного кладбища, он чувствовал, как внутри него разрастается дыра ледяной пустоты, не дающая говорить и двигаться. Только вернувшись на пасеку и войдя в дом, Гена заплакал, понимая, что тут уж ничего не изменишь.

Это была самая печальная зима. И самая долгая.

С наступлением весны привычные заботы заставили стряхнуть оцепенение резко постаревшего за зиму Геннадия Наумовича. Он стал ещё более молчаливым, чем прежде, в движениях появилась некоторая скованность, свойственная среднему возрасту. В бороде и на висках появились первые седые пряди, и в деревне удивлялись тому, как рано начал седеть вчерашний городской паренёк.



24.

Размеренность жизни на пасеке создавала иллюзию замкнутого мира. События, за его пределаминапоминали о себе эхом выпусков новостей, из которых Цида интересовали областная политическая жизнь и криминальные сводки. Каждый вечер он окунался в мутный поток сиюминутных сенсаций, неимоверная важность которых полностью смывалась каждым следующим сюжетом, оставляя в памяти косноязычие белящих ведущих и смутное ощущение истерики.

Вопреки его опасениям, Жора и Мыша (теперь депутат Кизлода и помощник Мышин) пропали из поля зрения четвёртой власти, словно сгинув в трясине областной Думы.

Но как-то осенью союз успешных людей вдруг всплыл из забвения. В вечерних новостях, после унылого повествования о федеральных проблемах, перешли к проблемам региональным. Ведущая выпуска, захлёбываясь энтузиазмом стервятника, больше обычного мекая и путаясь в словах, оживлённо верещала о трагедии местного масштаба. Из сумбурно-эмоционального репортажа следовало, что депутат Кизлода и его ближайший помощник потерялись в лесу, упав не то из вертолёта, не то с вертолётом вместе.

Однако сенсационные снимки с места событий не оставляли сомнений — техника урона не понесла, в отличие от депутатского состава областной Думы и бизнес сообщества региона.


* * *

Вот что произошло на самом деле.

Депутат Кизлода был заядлым охотником. С раннего детства Жора любил убивать. Момент, когда по его воле обрывалась какая-то жизнь, наполнял его безграничным восторгом могущества. Он чувствовал себя подобным богу и невероятно живым.

Придя к успеху, он научился ценить достижения цивилизации и предпочитал убивать с комфортом, даруемым богатством и властью. Особую радость ему доставляла охота с вертолёта, когда он, словно сама Судьба, парил над мечущимся, перепуганным зверьём, неся смерть нажатием пальца.

В судьбоносный день охота должна была стать приятным бонусом к скучной поездке в область в целях саморекламы народного избранника. Помимо Мыши, депутата сопровождали бойкая пиарщица и фотограф, нанятый запечатлеть единение заботливого политика с народом на фоне буколических красот. По замыслу пиарщицы кадры богатой добычи должны были подчеркнуть брутальную мужественность слуги народа и внушить избирателям уверенность в завтрашнем дне. А также стать заделом для следующей предвыборной кампании.

Тучный Жора смотрелся молодцевато в полевой натовской форме (сшитой на заказ в дорогом Миланском ателье) и в ботинках армейского образца (ручной работы итальянского мастера). Как большинство гражданских толстяков, он компенсировал личную изнеженность суровой атрибутикой армейской маскулинности. Мыша тоже щеголял обмундированием вероятного противника, но в более экономичном варианте.

После серии снимков на фоне вертолёта, полетели в поисках добычи. Привалившись плечом и выглядывая в проём открытой двери, Жора изнывал от нетерпения опробовать новенький роскошный карабин, а зверья всё не было видно. Капризный охотник ёрзал, пыхтел и всё сильнее высовывался наружу, приготовившись стрелять.

Призыв пиарщицы к осторожности вызвал у Жоры злобу. Он рявкнул в ответ, рефлекторно дёрнул руками в распальцовке и выронил оружие. Взвыв от досады, неуклюже ринулся за карабином, потерял равновесие и, увлекаемый массивным животом, повалился в открытую дверь не вовремя дёрнувшегося вертолёта.

Пиарщица завизжала, поджав ноги. А верный Мыша метнулся к боссу, пытаясь втащить его внутрь, но не удержал — увесистый мозг тандема утянул компаньона за собой.

Вместе, как и шли к успеху, они полетели вниз, к стремительно приближающейся земле, доказав, что физические законы непреклонны (в отличие от законов людских).

И пока они падали, а вертолёт разворачивался, фотограф, под пронзительный визг пиарщицы, всё снимал и снимал, глухо матерясь и сетуя на объектив, освещённость и завалившийся горизонт.

Несколько этих снимков и были показаны в репортаже.

Завершил выпуск новостей экономический блок с ритуальным оглашением курса валют, цены на нефть и успокоительным прогнозом погоды.

Только выключив телевизор, потрясённый Цид осознал увиденное. Внезапное избавление от страшных людей обрушилось на него ощущением безграничной свободы. От переполнявшего счастья было трудно дышать.

Он сидел на крыльце и смотрел на звёздное небо, не замечая слёз, текущих по лицу и бороде, и ему казалось, что небо струится в него. Он снова чувствовал себя юным Геной, полным надежд. Доселе неведомая наркотическая безмятежность жизни кружила голову. Весь огромный мир лежал перед ним.


* * *

Был ещё один человек, на которого новость произвела не менее сильное впечатление. Пьяно всхлипывая от мстительной радости и обиды, следователь Всеслав Леонидович Продай отмечал торжество справедливости.

Как он мечтал отправить на нары Жору и Мышу… Но союз успешных людей, обретя влияние, стремительно вырвался за рамки закона. Память о том, как куражился над ним на допросах наглый толстяк, упиваясь своей безнаказанностью, жгла следователю душу. Предпринятая спустя годы попытка разоблачения на базе материалов дел, анонимно отправленных пустобреху-телеведущему, выбравшему не тех покровителей, тоже провалилась.

«Ну, хотя бы и так, пусть Высший Суд…», — подумал Продай.

Узнав о гибели депутата Кизлоды, Всеслав Леонидович устроил себе праздник. Он закрылся на кухне, запретив жене себя беспокоить, откупорил бутылку водки и, закусывая хлебом, икрой и понюшкой рукава, выпил её один. Ни что не омрачило праздника злорадства, а он в тишине переворачивал не одну страницу своей жизни. Он представлял, как вываливаются из вертолёта и летят вниз эти два человека, столь уверенные в своей неуязвимости.

Налив очередную рюмку и чокнувшись с бутылкой, Продай вдруг вспомнил из школьного детства опыт Галилея «О падении тел».

— Ядро и пуля, — сказал он. — И оба из дерьма.

И засмеялся.


* * *

На следующий день новостное пиршество на беде развернулось вовсю. По традиции о погибших говорили только хорошее, оставив неудобную правду за скобками. Трагические интонации и дежурно-скорбное выражение лица ведущей новостей давали понять, сколь невосполнимую утрату понесло общество, лишившись достойного представителя деловых кругов и подающего надежды политика.

Депутаты областной Думы, пользуясь возможностью попиариться, артистично выказывали скорбь и озабоченность тем, что тела пока не найдены. Некоторые горячие головы, уверовавшие в примат депутатской неприкосновенности над законами природы, требовали организовать масштабную поисковую операцию с целью спасения возможно выжившего коллеги (в данный момент, очевидно, страдавшего от травм и голода в лесной глуши). Под их давлением поисковая бригада была существенно расширена, и поиск вели круглосуточно.

Однако, несмотря на все усилия и затраты (из бюджета области), тел найти так и не удалось.


* * *

Не имея возможности поделиться с друзьями радостью избавления, Гена закатил подопечному воистину лукуллов пир, навалив полную кормушку пряников и халвы. Возвращаясь к дому, он тихо мурлыкал что-то немелодичное и помахивал пустым ведром также, как когда-то в детстве школьным портфелем, идя домой в последний день перед летними каникулами.

Пока шли поиски пропавших, Цид не знал покоя. Словно подчиняясь активизировавшейся программе, Гена стремился в город.


* * *

Пропавших нашли поздней осенью. Странным образом тело Жоры оказалось нетронуто — лесные обитатели не соблазнились щедрым угощением (однако, отличные ботинки кто-то унёс). То, что осталось от тела Мыши, нашли подальше, собрав по частям.

Из уважения к погибшим в здании областной Думы было устроено торжественное прощание, на которое сбежались любители подобных мероприятий (радуя торговцев цветами).

На похоронах, помимо зевак, присутствовал депутатский корпус и представители деловых кругов. Прибыли из-за границы бывшая жена покойного Кизлоды и его отпрыск (радостно пропускающий дорогостоящие занятия в частной школе). Вдовица смотрела на них волком, прежняя супруга и отпрыск платили ей той же монетой. Мышу в последний путь провожала многочисленная родня (состоявшая, в основном, из рано овдовевших женщин), умело не попадая в объективы представителей прессы.

А прессы было немало. Даже давнишний обличитель-телеведущий с кислой миной держал чахлые гвоздики, старательно не выказывая злорадства.

Пышность и пафос происходящего зашкаливали.

В день похорон местный телеканал отдал последние почести погибшим, показав слащавый репортаж о славных деяниях депутата Кизлоды. Благодаря верно расставленным акцентам и тактичным умалчиваниям, образ достойного гражданина лучился добродетелью. Помощника и компаньона с сомнительным прошлым предпочли не выпячивать.

Пообещав хранить вечную память о погибших, о них тут же забыли в кутерьме жизни.



25.

Теперь Гена видел цветные сны каждую ночь. Ему всегда снился город, полный летнего солнца и энергии юности. Ослепительная перспектива вырваться из вынужденной ссылки и обрести настоящую свободу действий сделала привычную жизнь невыносимой.

Ранней весной, пристроив пчёл на попечение пасечника из соседней деревни, оставив дом и подопечного на Котова, Гена поехал в родной город.

Возвращение заняло куда меньше времени, чем почти забытое давнишнее бегство, но всю дорогу он изнывал от нетерпения. Возбуждение и любопытство смывали с него прошедшие годы.

Город встретил его непривычным шумом, поразил обилием новых автомобилей, терпким запахом выхлопных газов (вытеснивших весеннюю свежесть) и шокирующим обилием отличий, создающих ощущение иной реальности. Казалось, город захлёбывается в потоке богатства. Уходящие ввысь новые строения сияли стеклом облицовки, словно детали великанских игрушек. Нарочитое благополучие изменившегося города выпирало метастазами спутниковых тарелок и кондиционеров на обновлённых фасадах жилых домов.

Деревьев стало меньше, магазинов — больше. Вывески многочисленных заведений, заменивших квартиры на первых этажах, стали ярче и единообразнее. Ровные дороги, покрытые плиткой тротуары, ухоженные газоны и чистые улицы разительно отличались от того, что помнил Гена. Он шёл по облагороженному городу с чувством первопроходца, попавшего в параллельный мир.

Гена поселился в гостинице и первые несколько дней никому не звонил и ни с кем не встречался, наслаждаясь ролью исследователя. Он был очарован новым, изменившимся городом.

А, вот, жители его огорчили тщательно культивируемым недовольством, самодовольным видом и постоянной раздражительностью, готовой в любую минуту выплеснуться в мелкую склоку. Его удивляло их стремление толкаться, словно все разучились двигаться в городском потоке людей. Куда-то пропали хрупкие мечтательные девушки с нескладной грацией оленёнка. Нынешние юницы были крепкими, практичными, горластыми, и казалось — сам чёрт им не брат. Прежние потуги выглядеть как можно лучше сменились неряшливым равнодушием. Горожане, словно упивались своей маргинальностью, буднично матерясь и бравируя агрессивностью мелкого хулигана.

Цид недоумевал — как можно, живя в таком замечательном городе, вести себя столь неподобающе? Этот неожиданный контраст шокировал, хоть Гена и пытался убедить себя в том, что они не со зла.


* * *

Наконец, он отважился позвонить матери и дяде. Мать сначала не поняла кто это, а после ритуальных упрёков в том, что неблагодарный сын не давал о себе знать столько лет, пригласила в гости. Они договорились созвониться и условиться о времени встречи.

Дядюшка искренне обрадовался звонку и горячо зазывал в гости. Цид вяло попытался отнекиваться из вежливости, но охотно сдался. Его растрогало то, как сильно постарели дядюшка с тётушкой и удивил взрослой респектабельностью Артур, поспешивший на встречу с кузеном, оставив дела. Гену встретили так же сердечно, как прежде, и ему было неловко за столь долгое молчание. Он рассказал о жизни на пасеке, умолчав о причине отъезда, но больше слушал, по привычке переводя разговор на темы, интересные собеседнику. Они удивлялись его бороде, беззлобно сплетничали и говорили о милых пустяках. После этого по-домашнему уютного вечера он стал часто бывать у них.

Визит к матери оказался не столь приятным. И она, и отчим старательно выказывали радушие, но получалось не очень. Мать всё говорила о Бореньке, а отчим откровенно скучал. Позже подъехал и сам предмет мамочкиных восторгов. Упитанный Боренька с капризным личиком брезгливо поглядывал на деревенщину и натужно кичился благополучием, рассказывая о том, как выгодно взял в кредит новое авто, о шикарном отдыхе в Турции по горящей путёвке («всё включено!»), о скором повышении на службе с уточнением вожделенной суммы оклада жалования…

И испытал острый приступ фрустрации от того, что признаков зависти у дремучего дикаря (и, очевидно, неудачника) не увидел. Он, было, попытался съязвить по поводу бороды, но и тут ничего не вышло: Гена добродушно посмеялся и согласился: да, одичал, зарос, надо бы побриться. Раздавленный разочарованием, Боренька вскоре ретировался, а дома закатил скандал жене (избежавшей визита под предлогом недомогания) и весь вечер дулся. Вскоре после его ухода откланялся и Гена, к немалому облегчению принимающей стороны.

Артур, пообещав помочь с жильём, развил бурную деятельность и быстро нашёл подходящий вариант. Теперь Гена стал настоящим горожанином. Из стремления приобщиться к городской жизни, он купил компьютер и подключил интернет, планируя изучать иностранные языки. Но неожиданно открыл для себя волнующий мир электронных библиотек, форумов и соцсетей. Библиотеки манили его обилием непрочитанного, а виртуальное общение открыло много такого, о чём он и не догадывался.


* * *

Обустроившись на новом месте, Гена возобновил долгие прогулки и как-то забрёл туда, где прежде был мини-рынок, а теперь — уютный сквер с аккуратными дорожками, клумбами, скамейками и фонтанчиком, обезображенный скульптурными творениями местного ваятеля (вдохновлённого открытками 1910-х годов и диснеевскими мультфильмами).

Дом, давший приют штаб-квартире «Фьючерз-Маркет», Цид сперва не узнал. Вместо облезлой руины (где случился спор хозяйствующих субъектов с трагическим финалом), в окружении аккуратно постриженных деревьев красовалось бело-розовое здание, похожее на пирожное. Тщательно отремонтированный жилой дом кокетливо сиял вывесками заведений, оккупировавших первый этаж, — салона сотовой связи и аптеки для животных «Согласие». С чем были согласны животные, оставалось неясно, но слащавая умильность пса и кота на вывеске не оставляла сомнений в гуманности предприятия. О «Фьючерз-Маркет» не осталось напоминания, а зловещий подвал был заперт и вряд ли избежал влияния тотальной джентрификации.

В салоне связи Гена, поддавшись импульсу, приобрёл сотовый телефон. Звонить ему было особо некому, но сама идея беспроводной связи приводила в детский восторг.

Движимый любопытством, он даже отыскал бывшие публичные бани, так и не ставшие особняком семейства Дуйкиных. Теперь в отреставрированном образчике сталинского ампира расположился ресторан «Дворянское Гнездо». Сохранились и романтичная аллея, и внушительные двери, и великолепная лестница с благородными перилами, и уютные ниши со светильниками, и лепнина. Ресторан недвусмысленно претендовал на респектабельность, но кормили там весьма посредственно, хоть и дорого.



26.

Впрочем, в общепите везде было дорого и невкусно, но при этом — полно посетителей. Эта невзыскательность едоков казалась странной на фоне общего увлечения едой (особенно в интернете). Случайно заглянув пару раз на кулинарные форумы, Гена поразился накалу страстей и ярости взаимных оскорблений участников, обсуждавших самые мирные вещи вроде котлет или салата. Простенькая яичница могла стать причиной личной вражды. Но жгучая ненависть к майонезу и фастфуду объединяла всех.

К майонезу Цид был равнодушен, а за фастфуд становилось обидно. Ничего плохого в возможности поесть быстро, недорого и вкусно он не видел. Однако с «вкусно» было совсем плохо, а с «полезно» и того хуже. В качестве досужего развлечения он пытался придумать идеальное заведение, в которое ходил бы с удовольствием.

Он ничего не знал о технологическом процессе и финансовой стороне. Зато был уверен в том, что понравилось бы ему, как посетителю. И чем чаще он сравнивал придуманное с увиденным, тем больше удивлялся: ведь это очевидно. Как-то, болтая после воскресного семейного обеда у дядюшки, он поделился плодами раздумий с Артуром, риторически вопрошая «ну почему они так не делают?».

Артур воспринял увлечение кузена весьма серьёзно. Он внимательно слушал, задавал наводящие вопросы и одобрительно кивал. Незаметно для себя Гена увлёкся, обрисовав концепцию, перешёл к деталям. Он говорил непривычно долго, немного стесняясь своей увлечённости, подбадриваемой неподдельным интересом Артура.

— Идея — супер! — резюмировал Быдловайский. — Ориентация на клиента, как базис — это тренд! Наши пока его не поняли, застряли в прошлом, для них в лучшем случае всё вертится вокруг продукта, а в основном живут по принципу «лохи съедят», это их уровень компетенции. А ты сечёшь, братец, — хитро подмигнул Артур.

Гена, смущённый незаслуженной похвалой, забормотал какие-то банальности о «руке рынка», о конкуренции, но Артур его перебил:

— Да какая тут конкуренция?! Конкуренция — это заплыв в кислоте голышом. Наши плавают в сливках. Рынок, как же… имитация базарчика на остановке у нас, а не рынок. На потребителя всем плевать, для них единственное доступное конкурентное преимущество — дешевизна. Ну и ещё навязчивый сервис, имитирующий контакт с потребителем. Вот потолок их компетенции. Нет, братец, играть будем по-взрослому! Я тебе помогу.

И тут же деловито продолжил:

— В пафосный сегмент не суйся, не твоя тема — там дегустируют вкус денег, а не едят. Твой сегмент другой. Только идею никому не озвучивай, сам всё сделаешь. Взлетит — и ты в шоко! — лучась энтузиазмом говорил Артур, так же, как в детстве заражая верой в успех старшего брата.

Последние сомнения привыкшего к осторожности Цида, что он, мол, ничего не знает о бизнесе, были решительно отметены Быдловайским:

— Ты знаешь, чего хочешь. И знаешь зачем. А «как» — это детали. Я знаю как. Я тебе всё подсчитаю, прикину… есть выкладки по целевой аудитории, логистику продумаем, брендинг, продвижение — всё это не проблема. Мы тебе такой бренд забубеним! Мощнее любого продукта!

Не понимая до конца услышанное, Гена почувствовал, что: а). одного его не бросят и б). в этой жизни всё — не проблема. От такого понимания хотелось своротить горы.

— Вот инвесторы только… — вдруг поскучнел Быдловайский. — У них же одна квадратная мысль бьётся в круглой голове: «когда бабки отобьются», плевали они на перспективы и развитие. Хотя… есть у меня человек на кредитах, может помочь.

Тут Гена снова растерялся:

— А зачем кредиты-то? Зачем в долги залезать? Я бы на свои, осилил бы, поди…, а потерял… ну, было, значит, что терять.

Быдловайский вытаращил глаза:

— Да как же без кредитов? Ничего ты не потеряешь, если сделать по уму. Ну перекредитуешься, там, если что.

У любого проекта есть начало и конец, — продолжал он. — Надо ставить максимальную цель. Город — это начало, первый этап. Я тебе помогу, набросаю бизнес-план, увидишь.

Энтузиазм и уверенность Артура сделали изначально эфемерную идею убедительной и полной жизни. Возможность создать что-то реальное тут, в городе, захватила Гену. Несколько дней он лихорадочно размышлял, и к следующей встрече с Быдловайским был готов броситься с головой в водоворот бизнеса, словно воплощая прежние мечты юности, отвлекавшие его от скучных лекций в давно брошенном институте.

Они встречались часто, бурно обсуждая, увлекаясь всё больше. Согласно расчётам, выходило, что кредит и не нужен — завёрнутых в пожелтевшую хрупкую газету пачек хватало с лихвой не на один такой проект. Быдловайского бесконечно удивляло непонимание кузеном преимуществ столь удобной банковской услуги и нелепое желание рискнуть своими деньгами (от продажи медового бизнеса, как полагал Быдловайский).Считая эту непримиримую позицию наивным чудачеством дилетанта, Артур взял на себя деловую строну создания предприятия. Гену, всецело доверявшего предприимчивости ушлого брата, это более чем устраивало.



27.

Название сети полезного и доступного фастфуда на основе русской кухни рождалось в муках, а фирменный стиль подарил случай.

Перебрав массу вариантов названия, отброшенных по причине банальности, Цид в шутку озвучил то, как для себя называл идею с самого начала: Челюсти Жизни.

— Экзистенциальненько, — хохотнул Быдловайский и, посерьёзнев, добавил, — пойдёт. Привлечёт внимание, запомнится. Тут нам важно не облажаться и подтвердить качеством заявку на оригинальность. Ну и нужна яркая визуализация, смелая, без унылой пасторальности, чтобы лихо подчеркнуть априорность выбора. Нужно что-то современное и, вместе с тем, вневременное, ну и, конечно, абсолютно не пошлое — на контрасте с другими.

На другой день, дожидаясь компаньона, Цид сидел на скамейке в сквере, вертел в руках бумажку с названием и исподтишка разглядывал потенциального посетителя их будущей сети, сидящего на скамейке напротив и что-то увлечённо черкавшего в блокноте. Он пытался представить себе образ мысли этого юного существа, в равной степени похожего и на юношу, и на девушку.

Его пристальное внимание не осталось незамеченным, и Цид смутился, встал и пошёл прочь, выронив заветную бумажку, которая была поднята объектом его любопытства со словами «эй, вы тут потеряли!». Странное юное существо (при ближайшем рассмотрении оказавшееся миловидной девушкой в мальчишеской мешковатой одежде и с короткой клочковатой стрижкой) пытливо спросило «что это?», прочитав название будущего проекта.

И Гена почему-то принялся сбивчиво объяснять, перемежая бодрый жаргон Быдловайского невнятным бормотание и меканьем.

Собеседница, казалось, не слушала, уставившись в бумажку.

— Челюсти жизни… я это нарисую, — перебила она, — Я знаю как это должно быть… Бесплатно нарисую, если что… Вот мой номер, позвоните, когда будете готовы.

Зажав в руке листок из блокнота, Цид удивлялся это вспышке несвойственной ему разговорчивости, самой ситуации и быстро ушедшей странной собеседнице. Своей повадкой и тревожным внимательным взглядом она напомнила ему деревенских кошек, диковатых и настороженных.

Он позвонил ей тем же вечером, и они условились встретиться через несколько дней.


* * *

На встречу он пришёл с Быдловайским. Первой реакцией Цида на изображение был шок, тут же сменившийся откровением — это же про него! «Да и про всех нас», — подумал он, — «мы едим ради жизни, а жизнь поедает нас, перемалывая челюстями». Чем дольше он смотрел, тем более проникался увиденным.

Быдловайскому эскизы сразу понравились, он расхваливал их так энергично (упирая на некоммерческое решение маркетинговой, изначально коммерческой, задачи), что окончательно смутил хмурую художницу.

На базе этого визуального образа (на покупке которого компаньоны решительно настояли, заплатив наличными) был разработан фирменный стиль сети заведений, «мощно выделяющийся, надолго запоминающийся и подчёркивающий априорность выбора своей яркой индивидуальностью». Рекламным лозунгом стал призыв «Принимайте с благодарностью!».



28.

Стараясь предельно эффективно распорядиться капиталами будущего предприятия, Быдловайский задействовал весь ресурс знакомств и связей, виртуозно играя на сложном инструменте взаимных обязательств. Он оформил на службе в компании давно откладываемый отпуск, присовокупив многочисленные отгулы, и взялся за дело всерьёз. Он привлекал всё больше и больше людей, и, ловко координируя их действия, смог сделать столько, что казалось, будто для него сутках по сорок восемь часов.

На основе анализа людских потоков и с учётом состава населения, были выбраны ключевые точки для первых заведений. Была обустроена фабрика-кухня, откуда по точкам планировалось развозить почти готовые блюда для окончательной доводки на местах (для «обеспечения стабильности вкуса и качества»). Были чётко проработаны система обеспечения сырьём и технологический процесс. С учётом вкусовых предпочтений целевой аудитории были разработаны меню и рецептура (тут немало помогла тётушка Гены, матушка Быдловайского, любившая и умевшая готовить недорого и вкусно).

От столь любимой Геной идеи обслуживания роботами пришлось отказаться (как от утопической на текущем этапе), равно как и от автоматов (по причине дороговизны оных), но принцип самообслуживания (снижающий возможность персонала испортить настроение посетителю), всё же, сохранили.

Присутствуя на совещаниях в наскоро сооружённом офисе стремительно монтируемой фабрики-кухни (в помещении бывшей пельменной) и слушая Быдловайского и Лопато (гендиректора будущего предприятия), Цид понимал, что сам он точно не справился бы. Но у него была иная роль — роль главы и единоличного инвестора проекта, разрастающегося с ошеломляющей скоростью. В этой ипостаси он снова стал Геннадием Наумовичем, солидным мужчиной среднего возраста.

Пока шла подготовка к открытию, Быдловайский затеял шумную рекламную кампанию, не чураясь скандальных моментов, вброса заведомом ложных слухов и откровенного расхваливания, замаскированного под попытку критики (распространяемых по принципу информационного вируса и «сарафанного радио» агентами, нанятыми для этой цели среди студентов).

В единый день и час открытия всех точек у дверей заведений собрались любопытствующие вперемешку с нанятыми ушлым Быдловайским статистами для создания «благожелательно настроенной толпы». Всё это транслировалось в сеть, и на установленных в витринах мониторах можно было увидеть, что происходит в каждом из заведений. Проект «Челюсти Жизни» стартовал.

Ажиотаж, искусно подогреваемый изобретательным Быдловайским, сделал заведения модными, а потом и популярным среди молодёжи, обеспечив надёжный приток потребителей.


* * *

Теперь предприятие жило своей жизнью, развиваясь, как самостоятельный организм. Деловой стороной руководил ген.директор Лопато, бывший однокашник Быдловайского, смущавший Цида почти нечеловеческой деловитостью и истовой лояльностью.

Геннадий Наумович был горд воплощением своей идеи, а Быдловайский испытывал мстительную радость, наблюдая за реакцией конкурентов в их тщетной попытке объединиться, дабы, «сплотив ряды», примитивно демпинговать, демонстрируя коллективную беспомощность. Он был особо доволен тем, насколько предсказуемо сработали его замыслы, и грезил новыми свершениями.

Сеть разрасталась, и вскоре первые заведения открылись в области, став для жителей маленьких городов воплощением щупальца будущего, дотянувшегося до их медвежьего угла вместе с интернетом и модным прикидом мегаполиса (с поправкой на местный колорит). Вопреки опасениям Геннадия Наумовича, расчёт Быдловайского и тут оказался верен.

Не имея нужды в деньгах и привыкнув жить скромно, Цид оставлял прибыли на развитие успешного предприятия, подсознательно избегая публичности и мотовства. Он снова много читал, часто подолгу гулял по привычному уже городу, заходя в какое-нибудь из своих заведений. Никому из персонала и многочисленных посетителей не приходило в голову, что этот невзрачный просто одетый человек имеет отношение к столь успешному бизнесу.

Он и сам чувствовал себя неуместно в этой роли. Особо остро своё несоответствие положению бизнесмена и инвестора он ощущал при встречах с гендиректором «Челюстей Жизни». Приторно вежливый Лопато всегда был столь исполнителен и подчёркнуто внимателен, что Циду казалось, будто в голове эффективного управленца всякий раз включается камера, тщательно фиксирующая каждое слово, жест и даже вздох собеседника. Быдловайский, впрочем, не находил манеру Лопато странной и хвалил его за профессионализм и результативность. Минимизируя моральные издержки, Геннадий Наумович свёл неприятные контакты к мейлам и телефонным звонкам, ловко избегая личных встреч с услужливым наймитом.

Боясь показаться навязчивым, он старался не докучать Быдловайскому, который сумел сохранить место в компании и вернулся к карьерным интригам в битве за блестящее резюме и ристалищам мелкой возни личной мести.



29.

Геннадию Наумовичу не хватало простого человеческого общения. Переписка с друзьями была лишена той душевной спонтанности, когда разговор легко перескакивает с одной темы на другую, становясь только интереснее и живее. Дабы восполнить этот пробел, он обратился к соцсетям, как некоему суррогату социализации.

И нашёл там лишь лживое бахвальство, зависть, кривляние и необоримое желание поучать любого, кто подвернётся под руку. Общий накал негатива действовал на Цида угнетающе, а неудачно выбранный ник (сначала Крокодил, а потом по старой памяти о школьных прозвищах — Геноцид) только ухудшил ситуацию. Он стал мнителен, обидчив и нетерпим.

Да и город уже не радовал. Прежний восторг первооткрывателя изрядно вылинял за время наблюдений и критического анализа увиденного. Прежде волнующие перемены стали обыденностью, прежде незамеченные неприятные мелочи вышли на передний план, своей глобальностью несовершенства затмив всё остальное.

Геннадий Наумович скучал по пасеке и деревне. Замкнутый мирок, прежде казавшийся узилищем, обрел черты утраченного рая. Чаще всего ему вспоминался его корноухий подопечный, лесные прогулки и умилительные медвежьи пиры, которые он наблюдал исподтишка.По не понятной причине Циду всегда помнилось лето — солнечно-душистое, полное птичьих трелей и жужжания пчёл.

Устав от хамства квазиобщения в соцсетях и на псевдо политических ресурсах, он принялся читать о медведях, и чем больше он узнавал о жизни этих удивительных животных, тем больше получал поводов для беспокойства о своём покинутом питомце. Фотографии несчастных зверей, страдающих от бескормицы в природе, и от ненадлежащего ухода в зверинцах, рвали ему сердце, а кадры охотничьих трофеев добивали окончательно. Казалось, с каждой новой картинкой из него по капле уходит сама жизнь. Тролли только добавляли страданий избитыми шутками (на грани по-детски бездумной жестокости), повторяемыми не к месту, ради красного словца.

Он стал видеть тревожные сны, в которых его наивный подопечный страдал, как Иов от всевозможных бед и напастей. Однажды ему приснился сон, в котором деревенский ловчила по прозвищу Носяра продал медведя «за долю малую» заезжим охотникам, а Котов и Менсерик не успели спасти животину. Геннадий Наумович проснулся в слезах. После этого кошмара он стал плохо спать, испытывая подсознательный страх, и, мучимый бессонницей, сидел ночами в интернете, всё глубже погружаясь в пучину депрессии.


* * *

Быдловайский, заметив перемены в компаньоне, не на шутку встревожился. Привыкнув прибегать к помощи специалистов для решения проблем, он убедил кузена обратиться к психоаналитику ради обретения внутренней гармонии.

Врачевательница душ, Эсфирь Олоферновна Штранц, встретила страдальца, как родного. От профессионального участия, вязкого, словно сироп, стеснительный Цид окончательно замкнулся и не мог связать пары слов. Он что-то невнятно бормотал о бессоннице, о тревоге и травле, испытывая жгучее желание не то убежать, не то спрятаться в шкафу.

Дама-мозгоправ с елейной улыбкой задавала наводящие вопросы и слушала, фальшивой живостью прозрачных глаз и фиксированным выражением лица напоминая чучело упитанной лисы. Было заметно, что услышанное внушает ей острожный оптимизм этим клубком нерешённых проблем с блёстками детских комплексов.

Она рекомендовала перспективному пациенту записывать тревожные мысли и сны в дневник, слушать лёгкую музыку, побольше гулять на свежем воздухе и избегать травмирующего общения. Йога, медитации и набор лекарственных средств с жёстким графиком приёма для мягкой коррекции состояния были рекомендованы особо, а регулярные сеансы — обязательны. В ознаменование первого шажка на долгом пути к душевному здоровью стороны подписали договор и согласовали расписание визитов.

Ментальный стриптиз давался Циду нелегко. Сказывалась давнишняя привычка, ставшая почти рефлекторной, переводить разговор с себя на темы, более интересные собеседнику. И дело было не в какой-то его особой скрытности: Цид искренне верил в то, что и он сам, и его узкий кругозор, и небогатый жизненный опыт, и уж тем более, его рассуждения банальны и примитивны, а потому скучны. Это его признание (вырванное у пациента разве что не клещами) вызвало у Эсфири Олоферновны многозначительное хмыканье и пополнило реестр психологических сорняков, подлежащих безжалостному выпалыванию.

Не в силах говорить с чужим человеком о сокровенном, Геннадий Наумович сетовал на чудовищность жестокого отношения к животным, подчёркивая людоедскую сущность охоты. Эсфирь Олоферновна, большая любительница мехов и дичи, охотно соглашалась с ним и сочувственно кивала.

Её мягкие увещевания о невозможности изменить сложившееся положение дел ненавязчиво подводило к мысли о том, что плетью обуха не перешибёшь, что нужно смириться и научиться не фиксировать внимание на неприятном, выбрасывая травмирующую информацию за пределы своего мира.

Ведь корень зла вовсе не в охоте и страданиях братьев наших меньших (если они действительно страдают — не люди, всё-таки), а в глубоком равнодушии жестокосердной матери, не уделявшей юному Гене внимания в его первые годы жизни. Жизни, полной страданий нежеланного ребёнка, единственным утешением которого стал игрушечный медведь (Цид и вправду с трудом вспомнил какого-то голубого медведя в жилетке, но чья это была игрушка — его или Бореньки уже стёрлось из памяти). Этот «плюшевый фетиш», настаивала Эсфирь Олоферновна, «проходящий красной нитью сквозь всю безрадостную жизнь Геннадия Наумовича стал неким криком о помощи надломленной души».

Цид хотел было возразить, но, вспомнив добродушную мордочку голубого медведя, неласковую вечно занятую мать и неприкаянное детство на фоне ссор родителей, решил, что дама-мозгоправ не так уж и ошиблась в целом (хоть и не знала о тайных деталях).

Развод родителей тоже не был оставлен без внимания, как одна из причин психологической нестабильности. Закрытие сего гештальта требовало длительной кропотливой работы во время частых сеансов, дабы страдалец смог, наконец, насладиться счастьем исцеления и зажить полноценной жизнью со всеми радостями успешной социализации.

Однако всё получилось не столь гладко. С выплёскиванием на бумагу мутного ила заводей сознания вышло плохо. Чувствуя себя одновременно идиотом и тургеневской барышней, Цид писал в дневнике: «снов не видел» или «состояние нормальное». А потом задумчиво принимался рисовать медведей с разновеликими ушами, сутулых всадников на унылых конягах, или улей в разрезе с особо удобной конструкцией рамки, о которой думал давно, ещё в бытность учеником Гордеича, в другие времена, в другой жизни…

В целях избавления от навязчивого образа медведя посредством замещения, Цид по совету психотерапевта приобрёл щенка, похожего на игрушку. Однако глупый жизнерадостный зверёныш лишь усилил беспокойство об оставленном питомце и раздражал навязчивостью. Устав от попыток ужиться со столь шумным докучливым существом, Цид пристроил щенка тётушке, млеющей от восторга при виде маленьких собачек.


* * *

Как ни пытался, Геннадий Наумович так и не смог привыкнуть к удушающей атмосфере самокопания и приторного всепрощения регулярных сеансов. От таблеток Цид чувствовал себя вялым, отупевшим, а обсуждение прежде неосознаваемых обид сделало его претенциозным и капризным. К тому же он начал толстеть и с отвращением заметил в себе некую детскую неуёмность в еде. Стало очевидно, что терапия не помогла, так и не справившись с тревогой и чувством стыда перед брошенным подопечным, о котором он был должен почему-то забыть.

Как-то утром, раздражённо пытаясь застегнуть ставшие тесноватыми брюки, Геннадий Наумович с трудом втягивал рыхлый живот и с брезгливой ясностью осознал, что превращается в подобие Бореньки.С того дня он прекратил сеансы (вопреки увещеваниям Эсфири Олоферновны, тщетно пытавшейся скрыть разочарование под маской профессиональной отстранённости).

Он вновь обрёл живость мысли и контроль над поведением, однако привычное беспокойство только усилилось. Всякий раз после письма от друзей он ненадолго успокаивался, но вскоре тревога возвращалась.



30.

Весной письма приходить перестали. Снедаемый нетерпением, Цид по нескольку раз в день спускался к почтовому ящику, но нет, писем в его ящике не было. Он обратился в почтовое отделение, но и там ответили: нет, писем не было. Полный самых мрачных предчувствий, он прочесал все новостные сводки — может что-то случилось? Новостная картина показала обычную ежегодную борьбу со стихиями внезапно нагрянувшей весны. Он попытался позвонить в деревню, с трудом отыскав записную книжку, но услышал только длинные гудки. Ни в деревенской администрации, ни в тамошнем почтовом отделении, ни в пункте охраны правопорядка — нигде не брали трубку.

Его неотступно терзала мысль о том, что произошло нечто ужасное, а молчание друзей служило тому подтверждением. В его охваченном тревогой сознании одна вероятная катастрофа сменяла другую, а беззащитный доверчивый зверь погибал многократно — с каждым разом всё более мучительно и реалистично.

Проклиная отсталость деревни, не вкусившей плодов прогресса в виде сотовой связи, он в отчаянии отправил с десяток телеграмм Котову и Менсерику. И вновь без ответа.

Прождав пару дней, Цид спешно собрался, наскоро попрощался с изумлённым Быдловайским и, пообещав звонить, пустился в путь.

Дорога показалась ему вечностью. В замкнутой крошечной вселенной личного ада он не замечал попутчиков, охваченный страшными фантазиями. Он корил себя за то, что не поехал раньше, потеряв столько времени на бессмысленное ожидание, словно это что-то изменило бы.

Ранним утром он добрался до райцентра и, не дожидаясь автобуса, на попутке доехал до поворота к мосту. Подстёгиваемый тревогой, он изо всех сил бежал по дороге к деревне, с трудом преодолевая сопротивление воздуха, ставшего невыносимо плотным и вязким. Он задыхался, хватая воздух пересохшим ртом, и двигался мучительно медленно.


31.

Открывшаяся за поворотом деревня во всей пасторальной красе нежилась в лучах солнца, и только след недавнего пожарища в самом центре несколько портил идиллическую картину. Единственное административное здание деревни, в котором располагались также и отделение связи с телефонным узлом, и пункт правопорядка, сгорело дотла.

Геннадий Наумович, измученный переживаниями, едва стоящий на ногах от усталости, отупело таращился на обгоревшие руины. Столь банальная причина информационной блокады просто не пришла ему в голову.

Обретя в созерцании следов пожарища второе дыхание, Цид поспешил к Менсерику узнать о судьбе своего оставленного питомца. Он быстро шёл по безлюдной улице, так и не встретив никого из деревенских жителей. Что, впрочем, и к лучшему — вести светские беседы согласно деревенскому ритуалу у него не хватило бы выдержки.

Айгуль искренне обрадовалась его возвращению и бросилась накрывать к чаю, говоря, что вот только давеча о нём думала, а утром (как чувствовала!) нажарила его любимых баурсаков. Цид был тронут столь тёплым приёмом и как-то сразу обмяк.

Она взахлёб пересказывала ему деревенские сплетни и новости. Он неё-то он и узнал о подробностях недавнего пожара, случившегося ночью (к счастью, никто не пострадал!). И о том, как отличился Менсерик, спасая какие-то важные документы из горящего здания (и даже получил ожоги! пусть и не опасные, но болезненные и причинившие массу неудобств, особенно ожоги кистей рук). И о поимке (в дальнем лесу) браконьеров незадолго до великого пожара, и о том, как при задержании Котов получил несерьёзное огнестрельное ранение, упал с лошади, а потом сломал руку себе и челюсть стрелявшему браконьеру. И о многом другом…

Она всё говорила, перескакивая с одного на другое, а Цид автоматически прихлёбывал чай и слушал, как завороженный, растворяясь в мягком уютном потоке слов. Однако новость о браконьерах вывела его из ступора:

— А где же Менсерик? — спросил он.

— С;лий нощь ар;к куш;л, нынче, сволищь, пьяный спит! — возмущённо пожаловалась Айгуль и принялась сетовать на слишком мягкий характер мужа, не способного отказать всем желающим воздать почести герою недавних драматических событий.

С присущим ей здравомыслием она ехидно заметила, что чествование слишком затянулось, да и особого героизма в том, чтобы лезть в огонь ради бумажек (рискуя не только здоровьем, но и жизнью!) или отлупить палкой браконьеров, деморализованных яростью подстреленного Котова, она не видела. Зато страху за своего непутёвого супруга натерпелась преизрядно.

Подстёгиваемый вновь проснувшимся беспокойством о питомце, Гена наскоро попрощался и, пообещав зайти позже, когда проспится Менсерик, поспешил домой, на пасеку, по пути завернув в магазин и накупив медвежьих лакомств (неторопливая беседа с продавщицей со всеми расспросами и деревенскими сплетнями потребовала от него особого мужества).

Он бросил пожитки на крыльце и с ведром полным яств побежал в лес. Кормушка на поляне сияла вылизанным до блеска тазом, но явных следов медведя он не заметил.

Преисполненный мрачной решимости надеяться на лучшее, он вывалил гору пряников и халвы, и едва успел спрятаться, как из лесу лихим галопом выскочил его корноухий подопечный.


32.

Медведь ещё издали почуял своего человека, по которому скучал, недоумевая, куда тот делся. И по весне человек так и не появился…

Каждый день он приходил на поляну с кормушкой, принюхивался, а потом шёл к краю леса и ждал. Но его человека всё не было. Ходил он и к дому, удачно избежав встречи с шумным чудовищем без морды и чужаками, регулярно приносившими ему еду. Но и там его человеком не пахло. Обойдя вокруг дома и вломившись в сарай, он раздосадовано вернулся в свой лес, лишившийся былой уютности.

И снова ждал…

* * *

Но нынче он издалека почуял знакомый запах!

Привычно не глядя в сторону прячущегося в кустах наблюдателя, он выбежал на поляну и радовался возвращению своего человека больше, чем куче дивно пахнущего угощения. Он мотал головой и весело пофыркивал.

Солнце сияло вовсю. Где-то в лесу звонко тренькала какая-то птица, а с края кормушки взлетела бабочка…

В этот момент и медведь, и Гена — оба поняли: теперь всё у них будет хорошо.


конец

© Киселева О./ko_mon, 2017 — 2018
иллюстрации © MON