Навсегда навсегда!

Браслет надели быстро — как надевают улыбку: вежливо, отработанным жестом, без взгляда в глаза.
— Добро пожаловать, — сказала девушка на ресепшене и улыбнулась так, будто улыбка у неё была по подписке: «включено в пакет, действует до выезда».
Браслет был пластиковый, белый, чуть липкий от свежей упаковки. На нём — логотип отеля, словно клеймо на телёнке, который ещё не понял, что его уже записали в чью-то собственность.
Папа подмигнул Тали:
— Ну что, принцесса? Тебе не кажется, мы попали в рай?
Тали кивнула. У неё всегда получалось кивать правильно. Это было её маленькое ремесло: не усложнять взрослым жизнь.
Но где-то внутри шевельнулась мысль: а на балконе в Тель-Авиве тоже было «рай»?
Вчера вечером родители «вышли подышать». Так сказали. Вышли на балкон, закрыли за собой дверь. Тали лежала в постели и слышала слова не целиком — только их холодные края: обрывки, как стекло в песке.
«Не здесь». «Тише». «Она услышит». «После».
Папин голос был низкий и ровный, мамин — слишком ровный, будто в нём прятали дрожь. А потом — пауза, когда никто не говорит потому, что если заговорят, всё рухнет.
Сейчас они стояли рядом, как будто вчера ничего не было. Как будто балкона не существовало. Как будто слова можно отменить, если произнести их шёпотом.
— Вот ваша карта, — сказала девушка на ресепшене и протянула пластиковую карточку. — Она открывает все двери.
«А что открывает правду?» — подумала Тали.
Мама взяла карточку, словно это было лекарство — важное, но опасное, если перепутать дозу.
— Спасибо, — сказала она.
И, будто отрабатывая семейный сценарий, мама наклонилась к Тали и прошептала:
— Смотри, какой красивый остров. Мы будем счастливы, хорошо?
Тали снова кивнула. Правильно. Без вопросов.
Но в груди у неё, где иногда просыпалась боль — то тупая, то острая, как зуб, — шевельнулось другое:
Если они так стараются быть счастливы… значит, им плохо.
Отель был построен так, чтобы ты ни о чём не беспокоился. Двери сами раздвигались. Кондиционер дышал ровно, как огромный спокойный зверь. Вода была везде, и это казалось обещанием: здесь с тобой ничего плохого не случится.
Тали шла по коридору и сравнивала.
В Тель-Авиве двери нужно было толкать плечом, потому что в руках всегда что-то: лекарства, вода, мамина сумка, папины ключи, зарядка от помпы. Дом там жил усилием. А здесь всё делалось без усилия. И от этого было страшнее: если всё «само», то, может быть, и родители тоже смогут «сами». Без неё.
Тали было десять, но болезнь сделала её старше: бета-талассемия — эта проклятая штука, которая жрала её кровь изнутри, заставляя тело бороться за каждый глоток воздуха.
Мама с папой решили «разобрать вещи», «проверить расписание», «встретиться с врачом отеля на всякий случай» — и ещё десяток причин, по которым Тали оказалась одна возле стойки мороженого.
По телевизору шли новости — что-то про Израиль, Газу и Палестину. Тали откусила мороженое. Оно было кокосовое, сладкое и холодное. И всё равно на языке был такой привкус, как будто кто-то сунул ей в рот монету.
— Ты еврейка? — услышала она чей-то голос.
Тали обернулась. Перед ней стоял рыжий мальчик в очках.
— Да, — ответила Тали.
Она хотела познакомиться и представиться, но мальчик вдруг крикнул на весь холл:
— Она еврейка!
Тали была ошеломлена. Мальчишку тут же увели родители, а на Тали уставилось несколько пар глаз. Никто не говорил прямо: «мы тебя ненавидим». Никто не плевал. Никто не толкал. Это была ненависть без усилий. Ненависть, которая ощущалась кожей.
«Если меня ненавидят, — подумала Тали, — значит, я виновата? Потому что больна?»
Её болезнь всегда была как невидимый гость в семье. Он сидел за столом, хотя его не звали. Он определял, куда они поедут и куда нет. Он решал, кто останется с ней, когда кому-то надо было заниматься семейными делами. Он делал маму уставшей, папу молчаливым. Он делал их добрыми… и раздражёнными одновременно.
Тали знала это телом. Когда взрослые думают, что ребёнок «не понимает», ребёнок понимает лучше всех. Просто у него нет слов, чтобы спорить.
Тали опустила взгляд на своё запястье.
Белый браслет, который должен был означать «пропуск в рай», вдруг стал означать другое: «ты отмечена».
«Чёрная метка», — подумала Тали.
И снова слиплись две вещи: балкон в Тель-Авиве и телевизор в холле.
Там я причина их развода.
Здесь я причина чужого презрения.
Значит, проблема — во мне.
Вечером ей стало чуть хуже — совсем чуть-чуть, как бывает, когда организм напоминает: «я здесь». Сердце скакнуло, дыхание стало плотным. И произошло то, что происходило всегда: родители мгновенно стали командой.
Мама оказалась рядом, голос стал врачебным:
— Сядь. Дыши. Смотри на меня.
Папа уже проверял помпу, как будто отель мог украсть у них воздух.
И Тали, приходя в себя, поймала страшную закономерность:
когда ей плохо — они вместе;
когда ей лучше — они снова чужие.
Эта мысль была мерзкой и… утешительной. Как тёплое одеяло, которым накрывают больное место.
Вечером, когда она готовилась ко сну, за окнами послышались шум и крики. Тали вышла на балкон и увидела людей — тех самых, что были в холле отеля. В руках они держали плакаты: «NO ISRAELIS», «GO HOME», «BABY KILLERS».
— Go home! — скандировали они.
Мама увела Тали обратно в комнату. Папа запер дверь и задёрнул шторы. Отель снова пытался притвориться безопасным. Но за окнами продолжало бушевать море людского негодования.
— Что мы сделали плохого? — спросила Тали. — За что нас так ненавидят?
— Ничего мы не сделали, — ответила мама. — Не обращай внимания.
— Просто эти люди идиоты, — добавил папа.
На следующий день родители взяли машину напрокат и катались по острову целый день — водопады, рынки, манго, храмы. К вечеру Тали уже забыла про вчерашних обидчиков. А на следующий день увидела их снова: компанию туристов, которые митинговали под окнами. Они сидели у бара, как хозяева мира.
Мужчина в тёмных очках заметил Тали первым. Он поднял руку и сложил пальцы в игрушечный пистолет. Сделал короткое «пиф». Жест мог означать только одно: «не подходи — пристрелю».
Кожа у Тали стала холодной. Внутри поднялось чувство протеста: если ты мишень, то будь хотя бы зубастой.
— Чтобы вы утонули, — сказала она громко. — Чтобы вы все утонули. Все.
Тали развернулась и быстрым шагом спустилась с террасы к морю. Сердце её колотилось от вспышки ненависти. Она не сразу заметила, что мир словно встал на паузу.
Птицы притихли. Мошка, которая обычно кружила вокруг головы, исчезла. Море стало каким-то неправильным. У кромки появилась пена — не волной, а клочьями, будто кто-то взбивал океан невидимой ложкой. Пузырьки лопались часто и сухо. Тали стало не по себе: будто вода закипала без огня.
А потом море стало уходить. Линия прибоя отползала дальше и дальше. Открывались камни, полосы водорослей, блестящие ракушки. На мокром песке билась рыба — маленькая, обречённая.
Тали почувствовала под ступнями лёгкую дрожь. Откуда-то появились мама с папой:
— Вот ты где, а мы тебя уже обыскались!
— Мама, почему море ушло? — спросила Тали.
— Это отлив, — ответила мама. — Что с тобой, милая? Тебе плохо?
Тали не ответила. Сердце стукнуло неправильно. Воздух стал густым. Грудь сжалась изнутри ремнём. Она попыталась вдохнуть — вдох вышел рваным, коротким.
— Это приступ, — услышала Тали взволнованный голос папы. — Мы едем в больницу.
Папа подхватил её на руки — резко, почти грубо, но в этой грубости была любовь: когда несёшь самое ценное и не имеешь права на нежность.
Где-то далеко родился глухой, низкий звук — рёв, будто океан глубоко вдохнул и собирается сказать своё слово.
Они добежали до парковки, уложили Тали на заднее сиденье арендованной машины и рванули в больницу.
В больнице пахло чистотой, которая не утешает. Белый свет не оставлял теням шанса — и от этого было ещё страшнее: тени ведь не исчезают, они просто прячутся внутрь.
Когда Тали пришла в себя, голова её гудела, как пустая банка. Во рту было сухо. На губах — привкус железа и лекарства. Рядом с её койкой сидели мама с папой.
— Как ты, моя девочка? — спросила мама. — Тебе лучше?
Тали кивнула. Папа взял её за руку.
— Ты знаешь, что спасла нас? — сказал он. — Как только мы уехали, на пляж пришёл цунами.
— Цунами? — переспросила Тали.
— Это такой очень сильный шторм, — объяснила мама. — Он возникает внезапно. Ниоткуда.
Тали вспомнила, что внутри неё тоже бушевал шторм — когда она шла от компании туристов к пляжу. «Я знаю, откуда этот цунами», — подумала она, глядя на пластиковый браслет отеля на своём запястье. Только теперь на лаковой белой поверхности пошли крошечные трещинки, похожие на мелкие морщинки.
Когда врачи выписали её из больницы, остров стал уже совершенно другим. Прямо у ворот клиники, поперёк дороги, лежала перевёрнутая машина. Колёса ещё крутились по инерции, как будто железо не верило, что его можно положить на крышу. Рядом стоял мужчина в мокрой рубашке и горько плакал. На перекрёстке валялся фонарный столб. Провода тянулись по асфальту, как мокрые змеи.
Тали прильнула к стеклу. Всё вокруг казалось нереальным. Мир снаружи словно распался на куски. Один дом был раскрыт, как коробка: у него не было передней стены. Внутри висела штора, мокрая и грязная, она колыхалась на ветру, как рука, которая всё ещё пытается что-то сказать. Тали вспомнила больницу — белую, тихую — и поняла: там мир был страшный, но понятный. Здесь мир был страшный и чужой.
Отель встретил их полным хаосом. От былого рая не осталось и следа. Среди обломков работали спасатели — их можно было узнать по оранжевым жилетам. Неожиданно Тали увидела того рыжего мальчишку в очках. Его несли на носилках. Очков не было. Волосы мокрые. Лицо — такого цвета, что ты уже не понимаешь, жив человек или нет.
«Это из-за меня», — подумала Тали. «Это я хотела, чтобы они все утонули».
«Ну и пусть, — решила она. — Так вам и надо!»
Они вернулись в Израиль через несколько дней — усталые, молчаливые, будто отпуск был не отдыхом, а экзаменом.
В такси из Бен-Гуриона пахло кофе, дорожной пылью и накопившейся усталостью. Мама сидела слишком ровно. Папа держал телефон на коленях и писал. Быстро. Коротко. Так, как пишут, когда не хотят быть пойманными.
Тали заметила мамин взгляд — обиженный и тревожный — на светящийся экран. И в памяти сразу щёлкнуло то, что было перед поездкой на остров: балкон, закрытая дверь — этот мамин взгляд на отца, её шёпот, острый, как укол: «Ты мог бы хотя бы не здесь этим заниматься? Как будто нельзя подождать?»
Значит, проблема не исчезла — она просто ушла в тень. Стоило только вернуться домой. Тали опустила глаза: взгляд её упал на пластиковый браслет отеля, который всё ещё болтался у неё на запястье. Теперь браслет потемнел, а морщинки-трещинки стали больше. Тали была уверена, что этот браслет наделён магической силой, и наотрез отказывалась его снимать. «Хочу, чтобы снова пришло цунами! — мысленно приказала она браслету. — Чтобы мама и папа никогда не ссорились!»
И ровно в этот момент город накрыла сирена «Цева адом». Такси резко тормознуло. Водитель распахнул дверь:
— Давай за мной!
Небо уже было перечёркнуто белыми линиями — следами ракет. «Железный купол» грохотал так, будто находился где-то поблизости. Они спрятались в ближайшем подъезде. Там уже собрались люди. Здесь спасало правило: если между тобой и ракетой две стены — это уже защита. Люди гадали: откуда атака? Из Газы? Из Ливана? Или опять хуситы? Водитель такси листал в телефоне новости:
— Опять ООН против нас резолюцию принял…
— Весь мир желает нам смерти… — вздохнул кто-то. — Конца этому не видно!
— А мы от этого только крепчаем, — улыбнулся папа и приобнял маму. — Правда?
Мама кивнула. Тали посмотрела на родителей — они снова стали одним целым. Угроза смерти сделала своё дело. Тали поднесла своё запястье с браслетом к губам и прошептала: «Пусть все нас ненавидят, так мы дольше будем вместе. Навсегда-навсегда!»