ОТЕЦ

Автобус шёл не по-израильски гладко, и это настораживало. Он сидел у окна и смотрел на своё отражение в затемнённом стекле: потертая жизнью физиономия казалась  еще более  серой, чем в действительности. Это было лицо человека, который всё время что-то считает. Не деньги — потери. Сколько раз промолчал. Сколько раз стерпел. Сколько раз сказал себе «потом».
«Потом» стало его главным словом. Как слово «репатриация». Три года в Израиле — и всё равно ощущение, будто он здесь временно. На работе — постоянно надвигающаяся угроза закрытия. В телефоне — письмо хозяина квартиры о повышении аренды, в новостях — война и ненависть, от которых он тщетно пытался укрыться. 
Здесь, в Израиле, он все еще не чувствовал себя своим. Возможно, потому что не еврей. В России женился на еврейке — по любви, по глупости, по молодости. Родилась дочь. Потом развод, редкие встречи с ребенком по выходным. Постоянная забота и чувство вины как-то незаметно подменили близость, контакта с дочерью катастрофически не хватало. Он пытался компенсировать это деньгами и подарками, но все было бесполезно.  Потом бывшая жена поехала в Украину — к родственникам. А на следующий день началась эта проклятая СВО. В Киеве она попала под обстрел. Ракета не выбирает, ей все равно кого убивать, своих или чужих.
После похорон дочь сказала коротко и ясно:
— Я в России не останусь.
Он решился репатриироваться вместе с ней. Думал, что общее горе их сблизит. Что в Израиле они наконец станут семьёй. Что он перестанет быть таким одиноким.
Ничего не вышло.
Дочь быстро нашла работу и съехала. Сказала что-то вроде «мне так проще», как говорят, когда закрывают дверь аккуратно, чтобы она не хлопнула. А он остался в трёхкомнатной квартире — потому что так было «правильно»: вдруг вернётся, вдруг понадобится. Он платил за эту квартиру, как за шанс. И продолжал делать то же самое, что и раньше: вместо живого участия пытался навязать свою заботу, которая взрослой дочери была не нужна.
Единственное место, где он не чувствовал себя постоянно униженным, была машина. Собственная, не новая, но ухоженная. В машине он не чувствовал себя беспомощным репатриантом, он был хозяином маршрута. Настоящим мужиком. Хотя бы на двадцать минут — от дома до работы.
И однажды дочь попросила:
— Пап, дай ключи… мне очень надо.
Он мог бы спросить «куда?». Мог бы спросить «а ты уверена?». Мог бы сказать «давай я отвезу». Но внутри что-то дрогнуло: нужда. Ему показалось — вот оно, нормальное отцовское «ты мне нужна — я тебе нужен». Он дал.
И она эту машину разбила.
Одна секунда. Один поворот. И всё, за что он держался, превратилось в металл и цифры. В смету. В разговоры со страховой.
Она не оправдывалась:
— Папа, я виновата. Я всё оплачу. Я найду…
Он видел, как ей стыдно. Ему бы — обнять. Сказать: «Ты жива, это главное». Но внутри поднялась злость. Накопленная годами. Злость, которая пожирала его изнутри словно опухоль.  И он сорвался.
— Конечно, — заговорила злость его собственным голосом. — Ты же всегда так. Приходишь, когда тебе что-то надо. Ключи, деньги, квартира. Я для тебя кто? Банкомат?
Она попыталась что-то ответить, как-то смягчить конфликт, но он не дал:
— Я ради тебя сюда приехал. Я ради тебя всё это… А ты даже не живёшь со мной. Ты просто приходишь за подачками. Как мать твоя…
Она посмотрела на него, словно на мерзкую болотную жабу, развернулась и ушла. Дверь хлопнула, как выстрел. 
Потом он пытался вернуть всё назад. Звонил. Писал. Извинялся. Но уже понимал – есть вещи, которые не исправишь словами. Она исчезла.
Автобус, в котором он ехал, сильно тряхнуло. Он поднял голову - салон оказался почти пустым, только на центральной площадке напротив выхода в инвалидной коляске сидела женщина. Одна, как забытая вещь. Ее шея была неестественно скошена набок, тело перекручено каким-то генетическим заболеванием, кисть руки торчала, как обломок. . . С первого взгляда было понятно – инвалид с детства.
Он огляделся. Никого. Ни сопровождающего. Ни родственника. Ни сиделки. Куда она едет? Может быть, ее ждут на конечной у вокзала? Как можно было вообще отпустить её одну? Он часто видел таких в общественном транспорте. Но обычно рядом всегда были филиппинки — возили их на процедуры, по делам, куда-то ещё. А здесь пассажиры входили и выходили, никто не обращал на эту женщину внимания — а сама она, казалось, была равнодушна ко всему, что ее окружало.
И тут — его остановка. Он малодушно решил сойти и не вмешиваться. Но водитель вышел из кабины и открыл перед этой женщиной пандус. Оказалось, она ещё что-то соображает. И даже может шевелить одним пальчиком — но этого достаточно, чтобы управлять коляской через джойстик. Она съехала по пандусу на тротуар и, уже оказавшись внизу, тихо сказала:
— Спасибо.
Сказала так тихо, таким слабым и неуверенным голосом, что он едва сдержал подступивший к горлу комок.
Он хотел подойти, как-то предложить помощь, но не решился. Не из робости даже — из стыда. Стыда за то, что он живой, здоровый, ходит на своих ногах — и всё равно умудрился потерять самое важное.
Рядом с остановкой за невысокой каменной оградой находилось еврейское кладбище. Коляска с женщиной медленно покатилась ко входу. Он достал сигарету и смотрел, как женщина остановилась возле одной из могил. Как с трудом достала из кармана камешек и положила его на плиту. Как точку в слове, которое нельзя произнести вслух. Он посмотрел на часы – скоро конец рабочего дня, надо торопиться. 
В банке было людно. Он глядел на табло с номерами очереди— и всё это время перед глазами стояла эта женщина-инвалид. Как она, едва шевеля одним пальцем, не побоялась отправиться в целое путешествие, где для неё любая мелочь могла обернуться неразрешимой проблемой?
Так и не уладив вопрос по поводу увеличения своего овердрафта, он вернулся к остановке, женщины на кладбище уже не было. Ему стало любопытно, к кому она приходила? Ему не составило труда найти нужное место. На могильной плите аккуратно лежал ее камешек. Там было еще имя и даты жизни мужчины, который скончался в возрасте 79 лет.
Он достал телефон и сделал фотографию с именем усопшего. Дома открыл чат и нашёл нужную информацию. Это была заметка в местной газете — такой, которую читают в основном пенсионеры и репатрианты. Фото дома с выбитыми окнами. Короткий текст — маленький, как будто даже газете было стыдно занимать место под чужую смерть.
Мужчина. Тридцать километров от их городка на Голанах. Ракета из Ливана.
И одна строчка, от которой у него в груди что-то хрустнуло:
«Он закрыл собой тело дочери — с тяжёлой инвалидностью от рождения».
Он представил эту секунду. Не войну «в целом». Не новости. Не политику. А один момент: звук, удар, пыль — и человек, который успевает сделать выбор быстрее мысли.
Закрыть собой.
А он…
Он открыл WhatsApp, нашёл номер дочери. Написал просто:
«Я был неправ. Я хочу поговорить. Пожалуйста».
И нажал «отправить».
Сообщение ушло — и вскоре напротив аватарки дочери, словно чайка на горизонте, появилась маленькая черная галочка.
Он долго сидел, уставившись в экран телефона, и впервые не думал ни о банке, ни о работе, ни о войне. Когда экран погас, он включил его снова. Аватарки дочери больше не было. Только серый кружок.

© Александр Детков, 2025 год.