Косоглазочка

Моей чудесной подруге
Ольге Владимировне К.
посвящён этот рассказ

«Любовь не умирает,
она просто перестаёт
нуждаться в теле»
         Неизвестный автор

Предисловие

Эту историю записал я со слов старого моего товарища, полковника Алексея Михайловича Терентьева, недавно чудесным образом исцелившегося от тяжёлого недуга после посещения Задонского монастыря.
Будучи проездом в Воронеже, я не преминул заглянуть к нему. Узнав от камердинера, что барин в добром здравии и принимает, я несказанно обрадовался: полгода назад дела его были крайне плохи, и я не знал, свидимся ли мы ещё на этом свете.
Свели мы наше знакомство ещё на Балканах, служа в одном полку. Но если для Российской империи эта война кончилась не так благополучно, как хотелось (кровь проливалась щедро, а выгоды достались иным), то нас с Алексеем наградила новыми чинами и долгой дружбой, скреплённой ненадолго и родственными узами. Моя сестра Катя в первое же посещение нас Терентьевым без памяти в него влюбилась. А я не мог представить ей лучшего жениха и, на правах старшего брата взял на себя роль свата — не без внутреннего стеснения, впрочем. К счастью для меня, Алексей, узнав о сильной влюблённости сестры, ответил ей взаимностью, и мы породнились.
Устроив судьбу сестры, я отправился на Кавказ: даже через год после подписания мира на южных окраинах империи по-прежнему было беспокойно. Алексей же с Катей отправились в его родовое имение, требовавшего большого внимания и ещё больших вложений.
Через год пришло известие о смерти Кати от брюшного тифа. Оно застало меня в госпитале, где я лечился от пулевого ранения: несмотря на подписанный мир, локальное сопротивление на Кавказе продолжалось. Меткий горский стрелок прострелил мне лёгкое, чуть не задев сердце. Неожиданная кончина единственной сестры, моё собственное балансирование на волоске от смерти настолько отрезвили меня, что я оставил военную службу и вскоре уехал по линии министерства за границу.
Алексей больше не женился; пути наши разошлись, но каждый раз, бывая проездом в Воронежской губернии, я беспременно навещал бывшего зятя. В последний мой приезд его болезненный вид дико меня напугал. Сейчас же, посвежевший, набравший веса, со знакомым мне взглядом решившего во что бы то ни стало выжить, Алексей вновь напомнил мне того молодца, с которым мы на Шипке били турков.
Плотно и хорошо отобедав, мы в десятом часу вышли покурить на балкон. Старый камердинер подал нам кофей.
— Ах, Лёша, как я рад с тобой вот так сидеть! Я уж думал…
— Ты думал, я могильной плитой прикроюсь, верно? — усмехнулся Алексей.
— Хорошо, что чудеса ещё случаются! — улыбнулся я. —Может, и вправду кости Тихона целебной силой обладают?
— Не в костях тут дело, — ответил Алексей, раскуривая трубку. — Молятся за меня.
— Кто же? — спросил я, недоумевая.
Алексей Михайлович как-то тяжело вздохнул, углубляясь в воспоминания, и рассказал мне историю, возможно, ушедшую бы с ним в могилу, не будь этого моего приезда, этого тихого майского вечера, этого убаюкивающего дождя за балконом.

Гарнизонный городок

Весной 1876 года в Киевский военный округ ввиду ожидавшейся войны с турками была переведена часть Русской имперской армии. Так в уездном городе N появился драгунский полк. Горячие кавалеристы первое время от ничегонеделания баламутили город, и пришлось срочно находить им занятие, чтобы избежать конфликтов с уездными городскими властями.
Срочно вкопали столбы, организовали забор, поставили караульных. Воздвигли временные конюшни, оградили кольями плац, натянули канаты. Солдат занимали верховой ездой, муштрой и физической подготовкой. Особенно добросовестных и благонравных направляли на помощь по благоустройству города, охрану ярмарок.
Но если солдатам нашли занятие, то офицеры по вечерам медленно сходили с ума от скуки. Карты, выпивка и гарцевание по главным улицам городка быстро всем наскучили. Поэтому каждое приглашение в гости принималось ими с радостью.
Предводителями — или, как бы сказали теперь, заводилами — всех офицерских развлечений были трое: поручик Коренев, штабс-капитан Ольховский и подпоручик Алексей Терентьев. Весёлые, самоуверенные, вечно ищущие случая проявить удаль, они держались неразлучной компанией. Всё новое начиналось с них — от безобидных проказ до рискованных затей.
В долгие вечера друзья устраивали стрельбы в поле за казармой, ставя на вбитые колышки пустые бутылки из-под шампанского. Звон бьющегося стекла смешивался с хохотом. Поручик неизменно сбивал горлышки с первого выстрела — ровно, метко, будто сам дьявол правил его прицелом.
— Глаз, как у сокола! — говорили про него солдаты.
Но и это вскоре наскучило. Захотелось новых забав. И друзья решили заняться обольщением уездных красавиц. Было принято соглашение: победитель сей забавы будет иметь право валяться в постели до обеда, пока товарищи будут муштровать его солдат. В недолгом времени подобные пари заключались уже по всему офицерскому составу.
Уездные красавицы на удивление скоро оставляли свои бастионы неприступности и охотно соглашались на прогулки в саду. Родители же, лелеявшие мечту выдать дочерей за представителей старинных дворянских фамилий, смотрели на это сквозь пальцы.
Через какое-то время ставки пришлось повысить. Поцелуй женской ручки уже не давал права на особые привилегии, другое дело — поцелуй в шейку или в губы. Но вскоре и таких озорников оказалось более одного за вечер, и офицеры задались вопросом: что делать? Срывать поцелуй сразу с двух красавиц было совсем уж подло.

Пари

Итак, сообща было решено выбирать самую неприступную на вид барышню и добиваться именно её внимания и милости. И вот тут-то и заметили они дочь местного предводителя дворянства. Она одна, как оказалось, ещё не была никем из офицеров целована.
Посещала она такие мероприятия, видно, совсем неохотно. Входила в залу всегда с отцом — одной рукой вцепившись в его локоть, а другой — обмахивая веером лицо. Причём за веером она скорее пряталась, нежели пользовалась им по назначению: какой уж там свежий воздух мог он ей навеять по такой жаре! Весна вышла жаркой — май, а уже стояла знатная духота.
Войдя в залу, она следовала за отцом от гостя к гостю. Стоило ему удалиться в курительную комнату, как она садилась где-нибудь в уголке и доставала книжку. С другими барышнями, у бального круга, на виду у офицеров, она никогда не стояла. Ежели же в доме имелась библиотека, непременно сбегала туда.
Обратив на неё внимание на очередном вечере, друзья договорились: победителем станет тот, кто завоюет её сердце. Окрылённый самым большим количеством побед, первым в бой ринулся Коренев и просил предводителя представить его своей обворожительной красавице-дочери. Но что;то пошло не так. Предводитель зло посмотрел на поручика, а веер в руке барышни дернулся и затрепетал, будто крылья стрекозы над водой. Поручик, с самой обольстительной улыбкой, какую только могли изобразить его молодые губы, шагнул вперёд — но путь ему преградил отец.
— Шутить изволите, молодой человек? — прошипел отчего;то рассерженный родитель.
— Никак нет, — растерялся поручик.
Взгляд предводителя пригвоздил его к полу. Отец погладил руку дочери, судорожно сжимающую его руку, и, развернувшись, увёл её прочь.
Поручик не удостоился даже взгляда барышни. Победителя в тот вечер не оказалось.
Через пару дней в городском саду устроили благотворительный пикник. Поручик решил отыграться. Заметив предводителя с дочерью, он, улучив подходящий момент, когда отца поблизости не было, понёс барышне лимонад.
— Не желаете освежиться? — спросил он, щёлкнув шпорами, да так звонко, что даже мягкая трава не заглушила звука. — Поручик Коренев, к вашим услугам.
Залившись румянцем, и по;прежнему избегая смотреть на поручика, барышня взяла бокал.
— Благодарю, — прошептала она.
Увидев, что поручик явно продвигается к победе, к нему поспешил Ольховский — второй по числу побед в славной компании.
— Что же вы, поручик, барышню смущаете? — сказал он и, ловко поймав девичью руку, коснулся её губами. — Штабс-капитан Ольховский! Позвольте избавить вас от этой назойливой мухи, драгоценная Ольга Владимировна, и предложить прогулку по саду.
— Штабс-капитан, позвольте барышне самой решать, с кем гулять, — ответил поручик не без досады на расторопность Ольховского (уж и имя успел разузнать, подлец), — а за муху ещё ответите.
Присутствующие в саду офицеры начали медленную передислокацию поближе к этой тройке, боясь пропустить ответ барышни.
Та, заметно смутившись, украдкой оглянулась — видно, искала отца, — но не увидела его. А соперники наседали, ожидая, кого из них она предпочтёт.
— Ольга Владимировна, решайте скорее, — сказал поручик с притворной серьёзностью, — иначе нам придётся стреляться!
И только тут, ойкнув, барышня подняла глаза. Изумительного изумрудного цвета, испуганные глаза непонятно куда и на кого глядели.
Поручик, пытаясь поймать взгляд барышни, и не зная, в какой из взглядов «всмотреться», запнулся, и конец фразы — «Уцелевшему достанется честь прогулки с вами» — был сказан по инерции. Тон шёл вразрез со смыслом, и, словно ещё пуще подтверждая обратное этим сказанным словам, Ольховский выпустил девичью руку.
Ольга Владимировна смутилась пуще прежнего. Поручик и Ольховский растерянно переглянулись. Алексею стало стыдно за друзей, и он шагнул вперёд.
— Позвольте проводить вас к батюшке, — обратился он к Ольге, осторожно забирая у неё стакан и зло втыкая его в руку поручику, да так, что оранжад выплеснулся на перчатку Коренева. Бережно взял Ольгу за руку, положил себе на сгиб локтя и повёл по садовой аллее, разыскивая предводителя, чтобы скорее вернуть дочь отцу и избавиться от неловкости. Но, заметив на щеках девушки слёзы, передумал — пошёл дальше, медленно, давая ей время прийти в себя.
Однако барышня успокаиваться никак не желала. Алексей остановился. Ольга Владимировна, всё ещё держась за его руку, тоже замерла. Алексей достал платок с монограммой А.М.Т. и протянул барышне, но та, низко склонив голову и борясь со слезами, не заметила. Алексей тихо вздохнул и осторожно приложил платок к её щеке. Девушка вздрогнула и подняла глаза.
Алексей смутился.
— Да не пугайтесь вы так! Я уж столько этих слёз вытер… Я в семье старший, — поспешил пояснить Алексей в ответ на румянец барышни. — А не то, что вы сейчас подумали, — сказал он, чувствуя, как щёки заливает жар. Неловко вложил в руку Ольги платок.
— А я вот совсем одна у батюшки, — тихо сказала Ольга. Промокнула глаза, глубоко вздохнула, словно решившись больше не плакать.
— Ну вот и славно, — улыбнулся Алексей. — Не обижайтесь на них, дураков. У них это от неожиданности вышло. Мы и не знали, что…
Алексей осёкся.
— Что я такая косоглазая уродина, — закончила она почти шёпотом.
— Да что вы такое говорите? — Алексей рассердился. — Подумаешь, косоглазие!
Барышня подняла голову. Глаза её, необыкновенные по цвету — чистые, как весенняя молодая листва после дождя, — смотрели будто бы не на него, а сквозь него, куда-то в сторону. Левый зрачок слегка уходил к виску, отчего выражение лица становилось по-детски растерянным, почти трогательным. И в этой неправильности, в этом неуловимом изъяне было что-то поразительно живое, беззащитное и странно притягательное.
— Дивные византийские зелёные… — пробормотал Алексей. — Даже и думать так не смейте!
Барышня опустила глаза, и Алексей рассмотрел её лицо — без всякого изъяна.
— И хватит прятаться по углам да за веером. Вы тут самая первая красавица! — выпалил он и смутился собственной прямоте.
Он проводил Ольгу Владимировну к отцу и откланялся.
Алексей возвращался к друзьям, не подозревая, что Ольга долго смотрела ему вслед, трепетно сжимая в руке им забытый платок.

Первый танец

Ольга Владимировна послушалась совета Алексея и на следующем офицерском собрании не стала сбегать в библиотеку. Оставим за скобками, чего ей это стоило. Но когда зазвучала музыка, она присоединилась к барышням, желающим быть приглашёнными на танец.
Увидев среди них Ольгу, Коренев с Ольховским растерялись. А поскольку остальные офицеры не желали становиться у них на пути, Ольгу Владимировну никто из них не осмелился пригласить.
Алексей, наблюдая издали, видел, как с каждым мгновением ей становилось всё неловчее: чем больше редел круг, тем выше поднимался её веер. Ещё чуть-чуть — и за ним не станет видно даже её бровей. Алексей решительно направился к Ольге. Ольховский с поручиком только переглянулись.
— Да подумаешь, косоглазая, — прошептал поручик. — Говорят, у её батюшки две тысячи десятин земли под Киевом, да доходу до пяти тысяч в год.
Ольховский, чья семья имела лишь немногим больше, только присвистнул от удивления.
— А по папаше и не скажешь, — заметил он, рассматривая отца Ольги — просто и скромно одетого.
— Говорят, после смерти жены он совсем удалился от общества, — прошептал кто-то рядом. — Гостей почти не принимает, на приёмы ездит по необходимости, а в свет выходит только ради дочери.
 — Ну, понятно, — хмыкнул поручик. — Видно, пора косоглазочке жениха подыскать.
Алексей, чувствуя ответственность за перемену в поведении Ольги, протанцевал с ней и польку, и кадриль, и даже — заключительный вальс.
И с каждым танцем в глазах Ольги всё больше дрожало сияние свечей вперемежку с надеждой…
Признавать себя победителем в этот вечер Алексей отказался и поутру заступил на службу в положенное время.

Последний вальс

Спустя пару недель Ольга Владимировна уговорила отца устроить дома вечер. Весть об этом удивила всех: года уже как два предводитель не принимал гостей и не устраивал никаких собраний. Потому приглашение его восприняли почти как чудо — никто не отказался, и вечером к парадному подъезду его особняка потянулась вереница местной и приезжей знати.
Многие с удивлением отметили, как переменилась Ольга Владимировна: она больше не пряталась за спину отца и превосходно играла роль радушной хозяйки. Приветствуя гостей, она отводила голову в сторону так, что косоглазие её становилось еле заметным и вовсе не смущало гостей.
Офицеры, впервые посетившие дом предводителя, быстро смекнули, какой завидной невестой является дочь предводителя. Благовоспитанная, стройная, с мягким лицом и каким-то новым светом в глазах — Ольга в тот вечер пользовалась всеобщим вниманием.
Она же ждала лишь одного человека. Её взгляд раз за разом скользил к дверям.  Последний вальс она оставила в бальной книжке свободным именно для него.
Их трио появилось в зале в разгар вечера. Ольховский с Кореневым кинулись вписывать свои имена в бальные книжки барышень. Алексей же предпочёл подпирать мраморную колонну.
Ольгу было не узнать: заметив Алексея, она просияла такою радостью, что всякий, кому выпадал танец с нею, невольно попадал под свет этого счастья.
Последним в списке числился вальс. Пары уже закружились по залу, но к Ольге Владимировне всё ещё никто не подходил. Её взгляд — неловкий, смущённый — скользнул к Алексею, и он вдруг понял — она ждёт приглашения именно от него. И, как прежде, не смог остаться в стороне.
Подойдя, поклонился:
— Разрешите, Ольга Владимировна?..
Она не ответила, лишь едва заметно кивнула и озарила его смущенно-счастливой улыбкой — какой не одаривала никого ни прежде, ни после.
Что за мысли вились в голове Алексея — неизвестно, но честно отвальсировав и провожая Ольгу к её месту, он, смущаясь, и тихо произнёс:
— Ольга Владимировна… не оставляйте больше танцев свободными. Не ждите меня. Здесь столько кавалеров — не мне чета.
Поцеловав руку, он собирался откланяться, но Ольга удержала его ладонь в своей и ответила, тихо, но твёрдо, изо всех сил стараясь смотреть ему прямо в глаза:
— Вы — первый, кто танцевал со мною вальс. И я никому не позволю вписать своё имя в эту строчку… придёте вы или нет.
И тогда Алексей понял, как далеко всё зашло. Но что с этим делать — он категорически не знал. В этом её взгляде, в этом пожатии руки и словах было заключено больше обещаний, чем он готов был принять…

Дуэль

С того вечера Алексей не покидал казармы. Друзья дразнили его, пытались вернуть к прежней беззаботной жизни. Но перемена, случившаяся с ним, оказалась необратимой — больше он ни в чём не участвовал. А без него задор пропал и у Ольховского с Кореневым.
В один из вечеров, когда скука сделалась почти невыносимой, было решено напиться у поручика. В комнате собралось столько желающих повеселиться, что вскоре пришлось наливать через окно — места внутри нашлось не для всех. Французское веселье запивали русским жаром, головы гудели, и Ольховский, всё ещё злившийся на Алексея за утерянные забавы, пристал к нему, убеждая возобновить былое веселье.
Но Алексей на уговоры не поддавался. Пьяный Ольховский стал допытываться, требовать назвать причину. Алексей, сам не зная её, задумался. Его молчание, принятое за отказ объясняться, распалило товарищей.
— Решил нас променять на благочестие! — укорил Ольховский.
— Или на барышню с приданым! Решил на деньгах жениться! — выпалил Коренев.
Алексей резко поднял голову. Взгляд его стал тяжёлым, как удар. Все замолчали — и почти протрезвели.
— Позвольте извиниться, — слова Алексея, сказанные в тишине, прозвучали угрожающе.
Но Коренев, разгоряченный шампанским да водкой, уже не мог остановиться:
— А что, разве я не прав?
Ольховский, желая удержать его от лишних слов, схватил поручика за плечо, но тот скинул руку — с раздражением и пьяной упрямостью.
— Все знают о ваших затруднениях! — заявил он.
Алексей резко встал. Стул под ним отскочил, закачался. Было слышно, как за окном кто-то охнул. Алексей достал из кармана перчатку, положил её перед Кореневым и вышел.
Ольховский кинулся следом — переубеждать, но Алексей был непреклонен и требовал сатисфакции.
Наутро они стрелялись. Поручик, пристыженный вчерашним своим поведением, решил дать товарищу удовлетворение и запретил своему секунданту пытаться всё уладить.
Алексей, сдержанный и мрачный, не собирался убивать, но, когда поручик вскинул руку и прицелился прямо в него, инстинкт опередил мысль.
Выстрелы прозвучали почти одновременно. Пуля поручика сбила эполет с плеча Алексея; его собственная — угодила противнику в грудь.
Коренев качнулся и стал медленно оседать.

Последствия

Алексей за дуэль со смертельным исходом был арестован и отправлен в Киев. Судебным разбирательством занялся военно-окружной суд.
Алексею грозила каторга.
Узнав о дуэли, Ольга Владимировна словно лишилась рассудка. Умоляла отца ехать — просить за Алексея. Отец поехал — чего не сделаешь ради единственной дочери.
Ввиду ходатайств, последовавших от предводителя дворянства ***cкого уезда, от штабс-капитана Ольховского, подтвердившего, что поединок свершился по правилам дуэльного кодекса, от отца осуждённого — отставного подполковника и ветерана крымской кампании, и по положительной характеристике командования, принимая во внимание благонадёжное поведение обвиняемого и предстоящие военные действия против Османской Порты, каторжные работы были заменены разжалованием в солдаты и зачислением в ***ский пехотный полк, назначаемый к действующей армии на Дунайскую линию.
Вскоре уездный городок опустел: началась война. Весь гарнизон отправился на Балканы.
Ольга Владимировна искала во всех газетах новостей о полку Алексея и с отчаянием ждала его письма, которое всё не приходило и не приходило.
И через год напрасного, пустого, мучительного ожидания Ольгу Владимировну вынули из петли. К счастью для отца, вовремя: её удалось спасти.
Поправившись, Ольга просила папеньку отпустить её в монастырь. Невестой Алексея Михайловича она не стала, а быть чьей-то ещё, кроме как невестой жениха небесного, не пожелала.
Предводитель, опасаясь за душевное состояние дочери и страшась второй, более удачной попытки, согласился. Ольга Владимировна постриглась и ушла в обитель.
А через пару месяцев, из Болгарии на имя Ольги пришло письмо. Увидев на обороте имя отправителя — Алексея Михайловича Терентьева — предводитель сжёг письмо, не раздумывая ни минуты. Беспокоить дочь он не хотел.
Алексею понадобилось полтора года, чтобы научиться жить с чувством вины. Уже в ту секунду, когда с его плеча слетел эполет, он понял, что Коренев, стрелок куда метче его, вовсе не собирался по-настоящему стреляться. А извиняться не стал, наверное, потому, что чувствовал за собой вину или думал, что Алексей извинений всё равно не примет.
Ни судебное разбирательство, ни разжалование не облегчали душевных мук. Алексей желал искупить вину кровью. Месяцы на передовой, вновь и вновь проявленная храбрость была замечена командиром. Ввиду нехватки кадровых офицеров Алексей был восстановлен в чине, немного позже — произведён в поручики и по приказу временно принял командование ротой.
В последних боях под Шипкой от роты не осталось и четверти солдат. Алексей был ранен. Полку пожаловали Георгиевский знак на знамя, Алексею — звание штабс-капитана и орден Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом.
Лежа в лазарете, он решился написать Ольге письмо. Но оно, с объяснениями и извинениями, осталось без ответа. Больше Алексей писать ей не осмелился и постарался забыть всё, что случилось в уездном городе N…

Встреча в монастыре

И вот, прожив долгую жизнь, в возрасте почти шестидесяти лет, Алексей Михайлович тяжело заболел. Младшая любимая сестра, Елена, уговорила его посетить Задонский монастырь, где покоились кости святого старца-целителя.
Алексей поехал скорее не по вере, а из любви к сестре — не хотел лишать её надежды.
И вот там, молча стоя в церкви, без мольбы и просьб в сердце, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Оглянулся — и забыл, как дышать.
С постаревшего, едва узнаваемого лица, на него смотрели всё ещё те же изумрудные глаза. Вроде бы на него, а вроде бы и мимо.
Зашатавшись, Алексей Михайлович пошёл к двери — вдохнуть воздуха, но пробраться сквозь толпу было невозможно. И вот, когда он понял, что сейчас потеряет сознание, чья-то цепкая маленькая рука схватила его за рукав и потащила в сторону.
 Заметив чёрный монашеский наряд, Алексей дал себя вести. Монахиня вывела его через боковую дверь, довела до скамейки и усадила.
Он отдышался. Она села рядом. Алексей Михайлович не сразу решился заговорить и даже голову повернул не сразу. Ольга Владимировна, как когда-то звали этого человека, сидела, опустив глаза, будто всё ещё прятала от мира свой взгляд.
— Вот как… свидеться пришлось, — сказал он наконец.
Она молчала. Он не знал, с чего начать. Как объяснить всё то, что случилось тогда, в прошлой жизни. Как оправдать ту давнюю, безрассудную молодость, когда они, скучающие молодые идиоты, забавлялись постыдными пари и не сумели вовремя остановиться.
И вновь перед глазами встал Коренев, вздрагивающий от попадания пули, а затем медленно оседающий на землю.
Мёртвые его глаза и грудь, с медленно расплывающимся тёмным пятном, долго ещё снились Алексею.
Он уронил лицо в ладони и заплакал.
Ольга Владимировна дала ему выплакаться. Почувствовав на спине тихое, утешительное поглаживание, он поднял голову.
Ольга Владимировна смотрела на него своим незабываемым взглядом. В её глазах не было ни укора, ни обиды, а одно только бесконечное сострадание.
 Алексей схватил её руку и прижал к губам.
— Простите, Ольга Владимировна, виноват я перед вами… виноват тяжко, — прошептал он.
— Это не так, Алексей Михайлович, — ответила монашка, накрывая ладонью его руку. — Так сложились обстоятельства. Мне здесь хорошо. Поверьте.
Она посмотрела в сторону монастырских стен — спокойно, умиротворённо.
— Вам пора простить себя, — сказала она тихо. — Вы плохо выглядите.
— Я болен, — ответил он, опуская глаза.
— Я буду за вас молиться, — сказала она, поднимаясь. — Я… — она замолчала, её взгляд с тихой нежностью задержался на склонённой голове Алексея. — Я рада, что мы встретились, — произнесла она наконец, перекрестила его и ушла.
С тех пор Алексей Михайлович стал понемногу поправляться.
Фрейдисты, пожалуй, скажут, что он простил себя и освободился от вины, что разъедала душу. Верующие — что исцелили его мощи святого старца.
Я же уверен, что помогли ему молитвы любящего сердца. Нет в мире ничего более необъяснимого, но действенного, чем сила искреннего чувства.
Каждый вечер, до самой смерти, Ольга Владимировна доставала из сундучка в своей монашеской келье старенький, полупрозрачный от времени платочек с монограммой «А.М.Т» и молилась о здравии его владельца, пока сама она не стала прозрачной и не растворилась в этом мире — вместе со своей любовью.