На смерть одного художника

Он иступлено пудрит лицо, с излишним усердием, пудра летает уж по всей гримёрке, хотя лицо можно было бы и не маскировать, оно и так бледнее, чем альбиносово сердце. Снова красный поролоновый нос. Старая кожа потеет под белым трико, на котором темнеют сальные пятна. Зрители далеко, зрители не увидят пятен, но он-то, черт возьми, их видит и чувствует их горький жирный запах. Он не думал, что все окажется так, он вообще не думал об этом дне, хотя, конечно, думал, но не всерьез, по-клоунски, как о чем-то незначительном, что рано или поздно догонит его, но пройдет стороною. Впрочем, он и не мог иначе. И надо бы еще потянуть время, повертеться перед зеркалом, ворчливо пофыркать, покрутиться и так и этак, но служащие показывают на часы, - как улыбчиво и весенне блестят их циферблаты, соревнуясь по яркости со ствольным блеском автоматов, что висят на их шеях, - времени уже не осталось, пора, зрители заждались тебя.

Им бессмысленно объяснять что-либо, но он все равно пытается: друзья, это мой последний выход, не нужно спешить, я не узнаю собственного лица, так стыдно признаваться в этом, но мне страшно, даже в первый свой выход я не испытывал подобного трепета, как сейчас, в канун прощания.

Служащие молчат. Они лишь понимающе кивают и подталкивают его к выходу на арену. И вот он выходит, сгорбившись, чего раньше за ним не водилось. Неужели это конец? Была бы хоть минута, чтобы сказать несколько слов. Но зачем? Ведь он сам когда-то сделал выбор, и этот день должен был рано или поздно настать. За игрушечное счастье слышать их смех, видеть их пьяные улыбки, топтать припорошенную песком твердь, нужно было в свой черед заплатить. Час пробил, и у него нет лишней минуты, ведь если за все эти годы он не успел сказать им все, что хотел, разве здесь что-то может исправить минута?

Раздается барабанная дробь, он уже на середине арены, служащие все так же идут за ним по стопам, и аплодисменты кажутся громкими, как никогда раньше. Да, они приветствуют тебя, но точно так же они и приветствуют и всех других. Но пусть хлопают, пусть! И тоска, ставшая владычицей, увещевает его согнуться еще сильнее, но наперекор ей он успевает выпрямиться за миг до того, как смолкают приветственные овации, и их отзвук сливается с треском двух коротких очередей.

Алые брызги летят на песок, мгновенно впитываясь в рыжую крупу; тело мягко оседает наземь, и в наступившей траурной тишине, словно скрип пластмассы на деснах котенка, раздается пронзительный детский смех.