Герберы цвета вечной разлуки

I.

Помнишь? Как напивались африканским вином, сжимая стаканы, словно ножи в час решающей схватки, как выходили в открытое море под флагами неизвестных государств, от названия которых выкручивало язык. В наших длинных волосах свивали гнезда крохотные серебристые птицы, и казалось, это ранняя седина коснулась наших голов. Мы бросали сердца наши в жадные волны. Вы – пираты, злодеи! Где ваш череп с костями? – Толстые матросы смеялись над нами, пока китовая похлебка бурлила у них в животах, и черная кровь портера заливала палубу. – Вы похищаете души вещей и примеряете их, будто шали, на свои сутулые плечи, чтобы сверкать, как золотой и единственный зуб в кривой пасти портовой шлюхи. Нет! – Кричала ты в ответ. – Мы – аргонавты, отважные, стремительные, прекрасные, уже скоро мы увидим живую Колхиду, но мы лишь забыли свои имена в поисках подвигов и несметных сокровищ! Нет! – Восклицал я тогда. – Мы – дельфинье отродье, мы рвемся к запретному яблоку солнца, мы бредим искупительным небом, мы спешим выбросить тела свои на нелюдимые берега, чтобы пройти предначертанное судьбой очищение смертью!


II.

Помнишь? Как скрывшись от непогоды под гнущимся козырьком административного здания, мы наблюдали за всеобщим увяданием тел, наводнивших площадь, как удивлялись, откуда снизошла эта вездесущая осень, шутя срывавшая покров молодости с мужчин и женщин, как тонкий дождевик, как несносную маску, когда на дворе еще только май. Вот полнотелый брюнет на кованых каблучищах, осыпанный скорлупками змеиных яиц и пряными каштанами, превратился вдруг в немощного старика, едва волочившего ноги, глаза его вытекли на измятые простыни щек, обнажилась желтая лысина и прежде упитанный подбородок рассыпался в горестный прах. А с тем высоким атлетом в крысином галстуке случилась совсем беда: его спину выгнуло с такой силой, что он носом выгребал теперь каждую встречную лужу. Но больше всего было жаль женщин. Где их вздымающиеся груди, призывающие к безудержным страстным терзаниям, где соленая свежесть их любовных отверстий, где поцелуйная сочность больших напомаженных губ? Ничего не осталось. Только высохшая плоть колебалась от ветра, расползались морщины по просроченным телесам, старческие пятна проступали на коже, как пятна жира на кухонном фартуке, и шаги становились всё медленней, всё невесомей. Казалось, что все они постепенно тают, и ливень смывал их прочь с наших глаз, оставляя лишь едва уловимый след богадельного зловония. И мы запели песню о вечной печали, о древних царствах, погубленных похотью и войной, о прожорливой божьей коровке, утонувшей в миске с молоком.


III.

Помнишь? Как взбирались по гудящим железным жилам заброшенного завода, ломая страх высоты на маленькие осколки, смотрели вниз, в непроглядную бездну, ожидая извержения вулкана или рождения немыслимых чудищ. Запах горелого мусора, крупные виноградины пота на лицах, параноидальные пальцы в сигаретных ожогах. Ты откроешь для меня Ад, если я попрошу? – Ты стояла на самом краю, поджав одну ногу. – Откроешь ведь, да? Что такое этот твой Ад и где его двери? – Я спрашивал шепотом, чтобы не встревожить, не разбудить нечто древнее, жуткое, что, мне казалось, дремлет в недрах остывшего чугуна, в темных провалах между скользкими балками. – Оккультная драма на подмостках кладбища, или подземный храм, украшенный трупами детей, обглоданными дикими кошками, исписанными нечитаемой черной вязью, или та реальность, где мы откусываем себе языки перед лоснящейся усмешкой тирана, или бесконечная эякуляция пустоты, или то немилосердное утро, в котором тебя не окажется рядом? Я открою любую дверь, если ты хочешь, вскрою любые замки собственными костями. Ты молчала, и потом мы спускались вниз, не проронив больше ни слова.

IV.

Помнишь? Как оставила меня одного в месиве из сожалений, выжженных, как клеймо, и оправданий, которых нельзя найти, слушая по кругу запись византийского хора, пасхальные воззвания к расшатавшимся стенам и грязному умывальнику, как перегрызла себе вены на дрожащих руках, пачкая ванну вишневой влагой. Это не кровь! – Говорил я заколоченным зеркалам, когда захлопнулась ловушка-время. – Это ржавая вода льется из горбатого крана, бьется об акриловое днище, стенает и воет, как умирающий. Мы долго сидели на холодном полу, проникали и перетекали друг в друга, без лишних прикосновений, без судорожных движений, сигарета за сигаретой, капля за каплей. Проносились миры, раскалывались звезды, вспышки ядерного полароида, гнетущие мысли заворачивались в упругую мякоть слов, ядовитый снег осыпался за окнами, мертвецы кружились вокруг фонарей в гипнотическом вальсе, а я всё никак не мог вымолить себе прощение. Когда это было? Я очнулся на перепутье тысяч дорог, объятый полночью, выбритый наголо ущербным месяцем, оскопленный лезвием пронзительной тишины, и больше не знал, куда мне идти. Помнишь?