Матвеева кручина

   Светало. По размытой осенними дождями дороге тащилась телега. На сене, мокром от дождя, спали трое: баба средних лет, со скорбно поникшими даже во сне уголками рта, отроковица лет четырнадцати, да пацанёнок лет пяти.
   Не спал только возница — суровый мужик с мохнатыми бровями, сидящий на облучке.
   Телега накренилась, попав колесом в разбитую другими повозками рытвину. Мужик подстегнул измождённую кобылу. Вытянув вперёд шею и, напрягая круп, лошадь пыталась сдвинуться с места, но налипшая грязь держала колесо мёртвой хваткой. Бить животное не имело смысла. Оглянувшись назад, мужик с сожалением растолкал крепко спящего сына. Открыв испуганные от неожиданного пробуждения глаза, мальчик уставился на отца.
— Бери вожжи! — бросив сыну ремни от удил, отец спрыгнул с телеги и направился к застрявшему колесу.
   Быстро сообразив, пацанёнок занял отцовское место. Намотав вожжи на худые в цыпках ручонки, он оглянулся на отца в ожидании знака. Тот же, осмотрев несчастье, выдернул из телеги пук сена, и, бросив его под колесо, стал утрамбовывать ногой в старом солдатском сапоге. Затем, взявшись руками за кузов, молча кивнул сыну.
— Ну, пошла! — мальчик вздёрнул вожжами и подстегнул лошадь, тайно испытывая радость от осознания важности своей задачи. Кобыла засучила передними ногами, пытаясь вытянуть телегу, но так и не смогла сдвинуть её с места. По худому лицу мальчишки разлилось разочарование.
   От крика сына проснулась мать, устало слезла с телеги и, подойдя к мужу, также упёрлась руками в деревянный борт кузова.
— Трогай, Ефимушка! — крикнув сыну, мать приготовилась толкать телегу.
— Пошла! Пошла, окаянная! — крикнул Ефим, подражая деревенским мужикам, и засучил вожжами по кобыле. Испугавшись то ли окрика, то ли ремней, ходивших по ее крупу, лошадь, нервно вздёрнув шею, подалась вперед. Облегченный вес и двое, толкающих сзади, помогли ей вытянуть колесо из выбоины.
   Проехав пару метров, пацанёнок остановил лошадь, давая родителям возможность залезть на телегу. Передав отцу вожжи, Ефим удобно устроился на сене рядом с сестрой, положил голову на колени матери. Привалившись спиной к борту, та взглянула с какой-то печалью на дочь, усердно делающую вид, что спит, поправила на ней подмокшее одеяло, укрывая им и сына. Смотря на дорогу, она машинально стала перебирать рукой волосы мальчика, выбившиеся из-под шапки.
   Снова пошел мелкий противный дождь. Ефим натянул одеяло по самые брови. Мать, проведя ладонью по покрытой платком голове, смахнула капли и оглядела телегу в поиске какой-никакой защиты от дождя. Поковырявшись в сене, она достала тряпицу, напоминающую кусок распоротых штанов, и попыталась прикрыть ею лицо и голову.
По бокам дороги тянулся унылый степной ландшафт. Восходящее солнце озарило лицо матери мягким светом, и та убрала тряпку, наслаждаясь его теплом. Но жадное светило тут же спряталось за нависшими до самого горизонта тучами.
   Нерешительно взглянув в спину мужу, Аглая осмелилась спросить:
— Далёко еще, Матвей? — не дождавшись ответа, она не решилась переспросить вновь. Плечи ее повисли, покоряясь судьбе и дороге.
— Верст десять буде, — запоздалый ответ, означающий скорое окончание путешествия, ничем не обрадовал спросившую.
   Часа через два лошадь достигла цели: нестройного ряда порознь стоящих деревенских изб, постепенно врастающих в землю. К одной из них Матвей и направил кобылу, уже чисто по инерции перебирающую усталыми ногами. Аглая разбудила детей.
— Тпруу! — скомандовал возница, въехав во двор.
   За окном мелькнуло бородатое лицо. Матвей спрыгнул с телеги, бросил взгляд на жену и детей, пугливо осматривающихся по сторонам. Дверь избы отворилась, бородач в солдатской шинели двенадцатого года, впопыхах накинутой на нательную рубаху, показался на пороге. Узнав гостя, он широко улыбнулся, распахнул руки и двинулся навстречу Матвею, прихрамывая на несгибаемую в колене ногу.
— Ёшкин кот! — бородач сгреб Матвея в охапку. Отстранившись, с теплотой в глазах оглядел друга. — Постарел, чертяка! Твои? — спросил он, бросив любопытный взгляд на сидящих в телеге. Матвей молча кивнул.
   Емельян подошёл к телеге, схватил за подмышки Ефима и поднял в воздух:
— Матвеев-младший, значит. Хорош богатырь!
   Аглая тем временем, спустившись с повозки, помогла слезть дочери, стеснительно одёргивающей полукафтан на небольшом, но уже заметном животе. Глаза Емельяна на мгновение замерли на этом бугорке, в них мелькнула растерянность. Обернувшись на друга и заметив его тяжёлый взгляд, хозяин немного стушевался.
— Мокрые вы какие. Затоплю вам баньку. З-заходите в избу, — бородач, словно овец в загон, стал подгонять руками гостей к дому.
   Матвей взялся распрягать лошадь. Вернувшись из избы, Емельян молча помог Матвею дораспрячь кобылу, взял её под уздцы и повёл под навес.
— Овса насыплю, дюже тоща, — буркнул он себе под нос, избегая смотреть Матвею в глаза. — Ты иди к своим. Я тут сам.
— Хозяйку себе не завёл? — поинтересовался Матвей.
Бородач, насыпая лошади корма, улыбнулся:
— Однолюб я оказался, друже, однолюб. Видно, так и помру один-одинёшенек.
   Матвей, удовлетворенно кивнув, вытащил из-под сена в телеге два узла и направился к дому. Бородач взял топор и принялся за дрова.
   В сенях Матвей стащил с себя грязные сапоги и, оставшись в онучах, зашёл в горницу, привычно перекрестился на икону в красном углу. Дети, уже раздетые, сидели на лавке у окна. Аглая развешивала верхнюю одежду у печки. Бросив узлы на лавку, Матвей стянул с себя мокрый армяк и отдал жене, огляделся: скудное убранство подтверждало отсутствие бабы в доме. Но недавно побеленные стены, добротный дощатый пол, чисто выскобленные лавки, дубовый стол, пара сундуков и большая печь — радовали глаз. Стук в окно привлёк внимание гостей, они одновременно повернули головы. Емельян за окном, с охапкой дров в руках, кивнул на печь:
— Я вчера кашу сварил, вы поешьте, я пока баню растоплю, — с этими словами он скрылся из виду.
   Аглая проворно достала ухватом горшок из печи, огляделась в поиске посуды. Заметив глиняную миску, положила в неё каши, чтобы хватило всем, и поставила на стол. Ложек оказалось только две, ими безмолвно решили пользоваться по очереди.
   Растопив баньку, Емельян набил себе трубку остатками табака, медленно раскурил и уселся на пенёк, на котором ещё недавно колол дрова. Поглядывая на избу, он пытался понять, что за беда скрывается за неожиданным появлением старого сослуживца.
   Докурив, он отправился к соседней избе, весь вид которой говорил о том, что хозяева давно покинули своё жилище. Сухой бурьян по пояс окольцовывал дом, словно взяв его навеки в окружение. Еле заметная тропинка вела к порогу. Емельян убрал пенёк, подпирающий дверь и зашёл внутрь. В сенях шмыгнула мышь. Вид осиротевшего родительского дома, как всегда, вызвал щемящее чувство в груди. Стараясь не смотреть по сторонам, Емельян подошёл к сундуку, где мать хранила всякие нужности. Достав пару полотенец и чистых, хоть и видавших виды рубах, он опустил крышку и поспешил выйти из дома, впопыхах ударившись о притолоку. Заперев избу, Емельян направился к бане. Проверив её состояние и оставшись удовлетворённым, он пошёл к гостям.
   Отворив дверь, Емельян, не привыкший к такому числу визитёров, неловко замешкался в дверном проёме.
— Банька готова. И вот вам, чистое, — не зная, кому отдать стираное, он протянул всё в сторону стола. Вскочившая с лавки Аглая взяла вещи.
— Благодарствую, — тихо поблагодарив хозяина, она вопросительно взглянула на мужа. Матвей кивком велел детям следовать за матерью. Одновременно положив ложки, те вылезли из-за стола и направились к двери. Емельян отступил, давая гостям выйти, затем зашёл и сел напротив Матвея. Мужчины обменялись долгим взглядом. Матвей достал из кармана обмётанный по краям лоскут, отдалённо напоминающий платок, вытер им ложку и протянул хозяину.
— Откуда такие нежности? — улыбнулся бородач, взял ложку, зачерпнул каши и стал с аппетитом жевать. Матвей молчал и наблюдал за товарищем. Чем дольше длилось это молчание, тем больше Емельяну становилось не по себе.
— Да не тяни ты! Рассказывай! — Емельян грохнул ложкой об стол. — Что стряслось-то?
   Вопрос друга вывел Матвея из задумчивого оцепенения. Словно нехотя, он признался:
— Барин меня отсылает турков бить.
— Тю! Да мы в ополчении своё оттарабарили — честь по чести! А в солдаты — и помолодей нашего есть, — бородач вздохнул с облегчением.
— Есть то оно есть, только… против барина, вроде как, не попрёшь.
   Уголок его рта дёрнулся в упрямой, почти мальчишеской улыбке, но голова словно сама повернулась к окну, а взгляд задержался на бане. Лицо помрачнело.
— Не вернусь я, — тихо сказал Матвей.
  Емельян, давно отвыкший от таких разговоров, не находил слов, чтобы утешить друга, но и промолчать не мог.
— Все под Богом ходим. Авось и обойдётся, — пробормотал борода, крестясь на икону.
— А коли нет? — Матвей вопрошающе уставился на товарища. — Примешь моих?
  В глазах Емельяна отобразилась страшная растерянность.
— Знаю, что прошу много, да просить мне боле некого. Аглая — баба работящая, покладистая. И дети, — Матвей судорожно сглотнул, проглатывая подкативший к горлу ком, — хорошие. Примешь?
  Просящий взгляд Матвея было тяжело выдержать. Глаза Емельяна беспокойно забегали, несколько раз он провёл рукой по бороде, прежде чем вновь посмотрел на друга:
— Вольные?
  Матвей полез за пазуху, достал плоский сверток, обмотанный тряпицей, положил перед Емельяном.
— Барин мне отпускную после французов подписал. И дети мои — вольные… Аглая — нет.
  Тягостное молчание повисло в воздухе. Матвей медленно подвинул к другу вольную грамоту. Емельян смотрел на неё, не решаясь дотронуться.
— Я слышал, ваш-то сюда носа не кажет? — спросил Матвей.
— Дык, как старый барин помер, молодой в город переехал. Сюда редко наведывается. Да тут и дворов-то осталось — на пальцах счесть, с нас не озолотишься, — еще отвечая, Емельян понял, к чему был задан этот вопрос.
  Матвей выжидающе смотрел на друга, давая ему время принять решение, от которого зависело многое. Если Емеля согласится, он сможет осуществить план, который вынашивал в себе долгие недели. Если откажет, придётся, видимо, смириться. Но о таком исходе Матвею даже и думать не хотелось.
  Емельян поднялся, помог себе рукой вытащить негнущуюся ногу из-под стола, взял грамоту, завернул её в тряпицу и похромал к сундуку.
  По обветренным губам Матвея мелькнула довольная, хоть и грустная улыбка. Спрятав свёрток, Емельян тяжело развернулся, и тяжесть эта происходила скорее не от увечья, а от той ответственности, что он только что взвалил на себя, вспомнив трудное дыхание Матвея, тащившего его на себе много вёрст в том далёком двенадцатом году, и своё тогдашнее «вовек не забуду», повторённое много раз.
  Емельян проковылял к столу:
— Рядом изба пустая, родительская, давно подлатать хотел. Вот и повод появился, — сказал он, коротко пожав плечо друга. — Пойдем, покажу.
  Следующие два дня промелькнули в делах и заботах: готовили к зиме родительскую хату. Кое-где перекрыли крышу, прочистили печь, Аглая с дочерью побелили стены внутри. Что-то выкинули, что-то принесли из избы Емельяна. Матвей проводил последние часы рядом с семьей. То, что он их больше не увидит, было ему ясно, как блины на Масленицу.
  Оглядев напоследок дом, Матвей почувствовал успокоение: жить можно. Емельян им поможет. И со временем — кто знает? Может, и примет, как своих, заместо умерших при родах жены с младенцем.
  Кобылу Матвей решил оставить семье. Ничем непримечательную доходягу, да и телегу, каких много, никак нельзя было опознать, как Калачеевскую.
  Суровая крестьянская жизнь, полная забот и лишений, постоянного недоедания, недосыпа и всего остального «недо…» давно притупила в любом из них возможность проявления чувств, поэтому прощание вышло коротким.
  Опустившись на колено перед сыном, Матвей достал из кармана выструганного ночью конька. Ефим обрадовался игрушке, вовсе не замечая разных по длине ног.
— Тять, а тебе коня дадут? — спросил он, рассматривая подарок.
— Мы ж пехота, на конях офицерье скачет, — Матвей поднялся, прижал Ефима к себе. — Слушайся Емельяна. Он заместо меня теперь.
— А ты скоро вернёшься? — сын поднял на отца взгляд, полный надежды на скорую встречу.
— Как получится, — выдавил Матвей и оглянулся на друга, словно прося помощи. Тот подошёл и взял Ефима на руки.
— Вот разобьёт батя турков и сразу вернётся! А ты мне пока с хозяйством поможешь. Завтра землю под зиму готовить будем.
  Пока Емельян забалтывал сына, Матвей нерешительно топтался на месте, не зная, подойти ли к дочери, прячущейся за спину матери. Решился. Подошёл, неловко обнял, избегая дотрагиваться телом до её живота.
— Тятя! — из глаз дочери брызнули слезы.
— Ну буде, буде! — Отец неловко погладил её по спине, отпустил и дал знак Аглае следовать за ним.
  Выйдя за ворота, Матвей остановился и нарочито сурово посмотрел на жену. В этом взгляде лежало немое предупреждение — не вздумать заголосить по-бабски. Аглая сдержалась, только руки, нервно теребящие конец кушака, выдавали ее волнение.
— Емельян — мужик добрый, — сказал Матвей.
Аглая смотрела уже ничего непонимающими глазами.
— Если от меня к лету весточка не придет… Считай себя вдовой.
  Аглая не удержалась и вскрикнула. Матвей рывком прижал жену к груди. Толстый армяк заглушил надрывный крик. Матвей перекрестил двор Емельяна, прижался губами к платку жены, резко отпустил её и зашагал прочь.
  Ноги под Аглаей подломились, и она неловко повалилась наземь, удерживая рукавом рвущийся наружу крик.

                ***

   Дорога назад заняла у Матвея два дня. Осенняя грязь прилипала к сапогам, утяжеляла шаг и мешала идти. Её приходилось обстукивать, обтирать о пожухлую приобочную траву. Заночевать пришлось в чужом поле. Расковыряв неубранный стог сена, Матвей создал себе какую-никакую защиту от моросящего дождя и вздремнул пару часов.
   К дому он подошёл уже по темноте, но заходить не стал. Да и что он там мог найти, в навсегда осиротевшей хате? Напился воды у колодца и отправился в пристройку. Осмотрел скупую крестьянскую утварь. Выбрал вилы. Подержал-покрутил в руке. Зубцы блеснули отточенной сталью.
   Матвей прикрыл скрипучую дверь и с вилами в руке направился к кабаку, где молодой барчук был известным завсегдатаем. Погружённый в мысли о предстоящем, он не заметил, как от соседней избы отделилась небольшая сгорбленная тень и последовала за ним.
   Заглянув в небольшое оконце и убедившись, что барчук на месте, Матвей осмотрелся в поисках укрытия. Дорога к усадьбе помещика вела мимо разрозненно стоящих крестьянских изб, церкви и конюшен. У одной из последних изб Матвей, прислонив вилы к стене, и устроился, сел на лавочку под тёмным окном.
   Мысль о мести впервые посетила его на земском суде…
То, что дворовые девки и крепостные крестьянки служили утехой старому барину и его сыну, не было ни новостью, ни странностью. Так было испокон веков. Да и Аглая досталась ему уже не девицей. Но дочь Матвея, четырнадцати годов от роду, была вольной, и он думал, её-то эта участь минует.
   Когда стал заметен живот, Аглая призналась мужу, что дочь ссильничал молодой барчук. Удар на себя приняла дубовая столешница. Рука ныла еще несколько дней. Матвей не знал, как смотреть на дочь.
   Земский исправник принял жалобу. Матвей нашёл еще пару крестьянок, терпящих насилие от молодого барчука и приживших с ним детей, и уговорил их так же подать жалобу. Но на суде дело рассыпалось на глазах. Крестьянки, выданные, как Матвей полагал, земским исправником, были накануне пороты и отказались на суде от своих показаний. Матвея обвинили в подстрекательстве и клевете на молодого помещика и собрались было приговорить к ссылке в Сибирь, но старый помещик, которому предстояло выполнить рекрутский набор, настоял на его скорой отправке в солдаты.      Матвея из зала суда прямиком отправили в острог, но ему, вместе с двумя другими, удалось устроить подкоп и бежать. Поймав первую попавшуюся господскую кобылу, он смог увезти семью…
   Матвей достал кисет, свернул цигарку и неспешно закурил. Так он и сидел, ожидая барчука и попыхивая все новыми самокрутками. Мыслей в голове больше не было, все думки были давно передуманы.
  Тень, следующая за Матвеем от сарая, терпеливо ждала у соседнего дома, издалека наблюдая за огоньком его цигарки.
  Наконец на дороге, озарённой светом полной луны, показалась фигура, в которой узнавался молодой барчук. Количество выпитой красненькой легко угадывалось по нетвердой походке. Как усталую кобылу домой приводят помнящие дорогу ноги, так и пьяного барчука не впервой несли к усадьбе семенящие конечности.
  Матвей затянулся в последний раз, бросил остаток цигарки наземь, взял вилы и направился наперерез шатающейся фигуре. Встал на дороге.
  Только подойдя почти вплотную, барчук заметил препятствие. Ноги среагировали быстрее, чем мозг и хотели обвести своего хозяина вокруг Матвея, но тот сделал шаг в сторону, не давая пройти.
— Брысь! — рука барчука попыталась отмахнуться от неожиданной помехи и больно ударилась о вилы. Рот скривился в немом вскрике. Барчук прижал руку к груди, стал тереть ушибленное место. Его глаза наконец-то смогли сосредоточиться на лице Матвея. Он медленно узнал холопа, доставившего столько неприятностей и стоившего непростительного числа ассигнаций.
— Пшшел вон! — заплетающимся языком скомандовал барчук. Рот растянулся в ухмылке, показывающей Матвею уверенность помещика в его полной безнаказанности.
   Матвея скоробило от этой насмешки, глаза из-под косматых бровей недобро сверкнули, он поднял вилы и замахнулся — затуманенный вином мозг барчука не успел послать в тело сигнал опасности — зубья с хрустом вошли в его грудь, чиркнув по рёбрам. И только тогда ухмылка исчезла с его лица; в глазах успело вспыхнуть недоумение, прежде чем ноги под ним подломились. Барчук упал на колени, его растерянный взгляд опустился на вилы, торчащие из груди. Мозг так и не успел полностью осознать происходящее. Барчук стал заваливаться набок. Матвей выдернул вилы и дал ему упасть. Воздух из пробитых легких со свистом выходил из обреченного на смерть тела. Матвей стоял и наблюдал за последними секундами жизни обидчика дочери. Ни капли сочувствия не мелькнуло на его лице. Даже последний убитый им француз вызвал в нем тогда больше эмоций. То мальчишеское лицо и испуганные, молящие о пощаде глаза долго еще снились Матвею. Этот сниться не станет.
   Суровое, всё последнее время напряжённое лицо Матвея постепенно разгладилось. В глазах появилось какое-то облегчение, почти умиротворение. Сердце, скованное чувством жуткой несправедливости и обиды, наконец-то освободилось и забилось в полную силу. Дышать стало легче.
   Подкравшийся сзади старик, всё это время издали наблюдающий за происходящим, выдернул из его рук вилы. Матвей вздрогнул от неожиданности.
— Текай! — отец Аглаи уставился на Матвея, — Текай, говорю!
   Матвей понял, что предлагает тесть, но покачал головой и протянул руку за вилами. Тесть решительно отступил:
— Я это был! Мне всё одно помирать скоро! А ты на войне грех отмолишь!
   Матвей вновь покачал головой, оглянулся кругом и направился к церкви.
Тесть, взглянув на мёртвого барчука, плюнул на тело и жалобно пробормотал вслед зятю:
— Она ж и моя кровиночка…
   Бросив вилы в кусты, он кинулся вдогонку за зятем:
— Стой, дурной! Кто ж о них позаботится? Помрут же одни!
   Матвей, с безмятежной улыбкой на лице, не слыша тестя, шагал по дороге.

                ***

   Земской суд, ввиду объявленного императором Николаем I рекрутского набора, намеревался приговорить Матвея в пожизненные рекруты, но старый помещик, посчитавший это слишком лёгкой долей, настоял на замене наказания. Матвей был сослан на каторжные работы, где и умер через пару лет.
   Его семью найти так и не смогли.

                ***

    Первый судебный приговор помещику за изнасилование крепостной был вынесен почти два десятилетия спустя.
    Матвей был той самой каплей, начавшей точить камень…