Пристань

Утром, когда туман ещё висит над водой, как занавеска в заброшенном доме, на пристани появляется старик. Он приходит не каждый день — только когда ноги сами идут. Он не спешит: пристань не уходит, да и ему торопиться уже некуда.

Он садится на перевёрнутый ящик, обёрнутый парусиной, и долго смотрит в сторону, где когда-то стояли мачты. Их давно нет — только отражения, которых не может быть. Но он смотрит.

— Раненько вы сегодня, — говорит сторож с будки, человек молодой, но уже говорящий с усталостью.

— Я не сплю теперь, — отвечает старик. — Во сне всё одно — паруса. Только разве это сон, если от него пахнет солью?

На воде болтается моторная шаланда, дальше — белый теплоход, холодный, как эмаль в аптеке. Всё — гладкое, исправное, но не живое. Ни каната, ни хлопка паруса. Только гудок — и то, как укор.

Раньше, рассказывает старик, суда стояли плечом к плечу. И каждый вечер пахло смолой, тросами, хлебом и сырой медью. Сначала — грузили, потом — курили. Потом — молчали. Тогда никто не кричал «до свидания» — уходили, будто знали: море само решит, вернуться ли.

— А ваш-то, что с «Агатой» ходил, жив? — спрашивает сторож.

— Кто, Лёшка? Был. Писал. Потом нет. Море ведь — не поезд. Там не узнаешь, где остановка.

Тишина. Где-то стукнула цепь. Ворон сел на борт. Всё — как в прошлый раз. Только парусов нет.

Иногда подходят дети. Смотрят, как старик чертит что-то тростью по земле. Думают — с ума сошёл. А он — рисует борт. Как держался он в шторм. Как пела снасть. Как шёл корабль, будто знал дорогу в самый ветер.

В полдень он встаёт. Медленно, как гружёный баркас.
— Ну, — говорит он, — пойду. А то нынче всё — моторы. Всё бегут. А мне бы... просто постоять.

И идёт вдоль причала. И всегда не один. Потому что есть память, которая не тянет назад, а просто плывёт рядом. Молча. Как старый корабль без флага.