Новогодняя ночь, или охотник Пейчайвун

Везёт лошадка дровеньки,
А в дровнях мужичок…

Из новогодней песенки



Раскружившаяся однажды старушка-Земля никак не могла остановиться и все быстрее приближалась к перигелию. До него оставалось всего - ничего: рукой подать. И несмотря на то, что Солнце было как никогда рядом, на северной макушке планеты царил жуткий холод. На то она и Северная. Правда, и на антиподной стороне было не теплее. Хоть и называется Южной. Но там люди почти не живут. Там ещё холоднее. Есть там, к слову сказать, горстка одичавших холодоведов, но все они целиком помещаются в означенное выше - «почти», и оттого не в счет. В их консервированном мирке, у каждого, давнее желание алхимика, – сгореть на костре за открытие мирового значения. Больные люди, что с них взять?
 Хотя… Собственно говоря, широкой публике неизвестно, какой им там оклад положен, к примеру. Ну, и пайковые, с северными, - пардон – с южными надбавками. Если сумма приличная набегает, - то отчего не пострадать? Ради науки? Тем паче, что и костра никакого не предвидится. Там и дров нету. Все сожжены. Последнюю вязаночку какая-то старушка в город Рим снесла. Приобщилась к аутодафе. Сгорел там один науколюб. На работе. За сомнения в непорочном зачатии. Ну, и ещё набралось всего понемногу. То кот прибился к нему черный, то книга с потемневшей обложкой при сыске отыскалась. Вот с неё страниц и надрали для костерка. А, кот, проныра, как увидел, что алхимика того цепями к столбу примотали, и какой-то дядька в красном колпаке его тоже собирается, то цапнул того за палец, ну, и, понятно дело – шмыг! Задрал дядька палец гори, и, потрясая прилюдно, провыл басом-профунундо и, взяв затем нотою выше, заголосил: «Истинно говорю вам добрые христиане – бес в нём сидел!» Даже именем каким-то нарек. Будто свидетельство о рождении у кота глянул.
Но после сказывал некий знающий схоласт, что бес тот, в околпаченного и переселился. Предположил, что шустрики нечистые по кровеносным путям переселяются. И при чем, как в дальнейшем стало ясно, весьма небезосновательно к мнению такому пришел. А сведения те, хоть и трясясь от жуткой своей проницательности, но в особую книжицу потрудился внести.
А подтвердилась та теория просто: до этого кат еретиков мучил нехотя, и даже жалко их было, и ничего, как говорится, личного, - работа такая. Помучит, помучит, когда и сказнит, – ежели распоряжение такое выйдет, а после вернётся домой, - к жене, к детишкам, винца средневекового дерябнет, ортоланом закусит, поспит, и вроде, как заново к инквизиторским свершениям готов. А вот после укушения, - наслаждение он принялся испытывать. Сходное с телесным. Нагреет щипчики до багрянца, ухватит еретика за телеса, и сам в содрогательных корчах исходит, и пузыри волнительные, подвывая, пускать зачинает. Как сказано в манускрипте того схоласта, - имя его история для потомков не сохранила, - впрочем, что имя? - подобное не прошло мимо вдумчивого искателя в сердцах людских Теодоруса Гефсиманского. Поглядел он, совсем его околпаченный подручный от рук отбился, - при допросе некой ведьмы, чернявой и весьма пригожей, впал в неприличное его должности поведение, - стоило только Теодорусу отлучиться по нужде… Оттого Теодорус повелел подвергнуть испытанию самого ката. Как говорится, не сходя с рабочего места. Перекочевали щипчики в дрожавшие руки подмастерья, и ещё даже до сторонних прикосновений признался кат, что слышит бесовские наущения того кота, и воя, лил крупные, крокодиловы слёзы. Но их притворность Теодорусом была разгадана совершенно. Вот именно тогда, впервые, и явилось миру из уст его известное ныне изречение: «Non pernecessarium». Естественно, во всех семинариях мира латынь изучали. И на свои языки переводили. Разошлось оно среди народа, и даже вождям полюбилось. «Незаменимых нет», - как любил повторять один несостоявшийся семинарист.
Замена кату, - в точном соответствии с сентенцией, - сыскалась мгновенно. И подмастерье, устно утвержденный в повышении, с превеликой радостью спалил бывшее начальство по приговору Инквизиторского суда.
А чего не радоваться? - оклад у мастера всяко выше, нежели ученический. Так что, - сгорел без остатка. Угасшее кострище люди подчистую размели. Пепел палача, - народ свято верил! - от лихоманки помогает, от сглаза, да от любовного недуга.
Вот же, люди! Но такие были времена. А, их, как известно, даже по щучьему велению выбирать не приходится. Вот, к тому в подтверждение и сказка, - по местности которой сам Емеля на печи гонял. Вместо того, чтобы «бэху» последней модели рыбине-зубоскалке заказать, либо «мерса». Пожалуй, и водителя в придачу, личного. А ещё басовей, – личную. Два – в одном. Или, сколько там? Да, конечно, - смотря что подсчитывать. Но не хватило в те времена Емеле разумения. Или, сказителям прежним не хватило?
А вот нынешние люди говорят, - жил как-то один «аллигатор», в «местном водоёме». Вот его, как раз такая «рыбка» и возила, - губы как в «синем море, в белой пене», ресницы - до козырька водительской фуражки. А больше… ну, ничего на ней. Ну, может ещё на ступнях ног, для удобства нажатия педалей что-то. Но так, - как говорится, глубоко, - никто не заглядывал. Там и по верху – сплошное загляденье. Но тоже, долго не проездили. Обнюхались, говорят, какой-то дряни и в пасть дорожному грейдеру влупились. Прямёхонько в отвал! Красиво жили… И, умерли – как в сказке - в один день. Его не жаль: тварь аллигаторная. А вот её - жалели. Следователь, тот прямо в протокол осмотра места происшествия, задумавшись, так и принялся писать дрогнувшей рукой: …молодая …красивая …белая… На что ему впоследствии было устно, но строго указано: стиль не соответствует. Без занесения, правда, отделался. Посмеялись.
Так…куда-то занесло… Уже и в грейдер, мать его!.. О чём тут вообще речь –то ?.. Ага!..
Так что, всё что можно, уже давным-давно открыто. Говорят, и зачатия теперь непорочные полным ходом, - будто по рецепту Сереги Николаева, - чистыми руками. А черные книги, так те в каждой бухгалтерии ограниченной ответственности. А, коты какие! О-го-го! – писали в одной научной статье, что уже с дэ-эн-ка акулы вывели. Без шерсти и глаза огромные, - будто только с глубин преисподней коты те вынырнули. Вот уж вправду - Велиалово отродье! Так что прав тот страдалец оказался, что на костре сгорел. Но хоть и разглядел он во тьме средневековья безграничность Вселенной, а всей неукоснительной премудрости в пространственно-временном развитии, постичь всё же не сумел…


Но мы люди хоть и нынешнего времени, но старого производства. Не пальцем деланные. В нас дэ-эн-ка прямое и прежнее, как линия партии. Так что - на север. На север! - туда, где бродят осторожные недопёски и сохраняя голубизну собственных шкурок тщательно заметают за собой нарушения в незыблемом царстве Снежной Королевы. Там солнышко уже прокатилось белым сонным шаром по склону заснеженной горы и утонуло в стороне обледеневшего моря. Наползли сумерки, и на том месте, - где вот только виделось небесное светило, - уже точит в кобальтовой пустоте свои мерцающие, синеватые лучи безмолвная, бездушная звезда.
В берлоге, вырытой в обрывистом склоне, укрытом двухметровым снежным наметом, заворочалась большая медведица, переворачиваясь с боку на бок, и едва не раздавила пригревшуюся мышку. Та пискнула, отскочила, и вновь забилась в густую шесть своей хозяйки. А та даже не ведала о такой квартирантке, - всё лапу свою от безделья посасывая, наблюдая сладкий сон, и там она барахтается в каменушке-реке и ловит рыбу –горбушу, и разрывая нежное брюшко каждой когтями да клыками, привередливо кормится одной лишь икрой…
Из заметенной тайги на берег шумящей подо льдом реки вышел волк. Огляделся. Вокруг тихо и пусто. Оскалился. Из пасти вырвался пар. Он замерз и брюхо его свело от голода. Но отчего-то, подобно перелётным птицам, на юг он осенью не стремился. Оставаясь в мрачном, заледеневшем пространстве. Здесь даже надеяться было не на что. Но такая, видно, его доля. Понять этого, он конечно не в силах, - рожденный зверем на звериной земле и живя звериным чутьём по звериным законам. Что-то неясное привлекло внимание. Поднял лобастую голову. Со стороны звезды отделилась светлая искорка и быстро полетела к Северной стороне Земли. Захотелось завыть. Но волк поджал переднюю правую лапу, а хвост спрятал между задними. Так было немного теплее. Искорка увеличилась и отразилась в желтых глазах волка шестеркой северных оленей, запряженных в нарты. В таких, - волк знал это из старой волчьей песни, - ездил когда-то охотник Пейчайвун, да и тот, - ходит такая молва по тайге и тундре, - отправился к верхним людям. И больше не показывался.
 Олени, запряженные в нарты, пролетели над притаившимся волком низко-низко, как жирные гуси этой осенью. Он даже подпрыгнул тогда, но поймать птицу конечно не смог. Гуси похохотали над ним, упавшим в лужу, мокрым, и оттого совсем тощим, жалким, и величественно взмахивая крылами, направились в сторону заходящего солнца.
Но теперь волк подпрыгивать не стал. Он прилег в снег и прижал уши, - мало ли чего?! Пейчайвун посылал огненные молнии. Одна из них сразила однажды его прабабку, красивую, почти белоснежную волчицу. И, угрюмый вожак от бессильной ярости взбежал на вершину горы и долго выл на круглую луну. Но она только улыбалась холодной и мертвенной улыбкой. Один Пейчайвун был доволен и негромко пел. О том, что везёт добычу в зимовье, где ждёт горячий чай, жареная лосиная печень и смуглая чумработница Зойка, -  будто родом не с соседней оленеводческой бригады она, а только вернулась из южного и портового города Камрань. Куда занесло в молодые годы Пейчайвуна не по своей охоте, и где выдавал себя за немого вьетконговца, внедренного молчаливыми и строгими людьми в закулисье Сайгонского театра марионеток…
К тому же, - теперь стало хорошо видно, - на нартах кто-то наклонившись сидел. Упряжка, сделав круг, плавно опустилась на пологий склон сопки и весело покатилась вниз так, будто и у оленей вместо копыт, горные лыжи. Волку захотелось завыть, но он сдержался и лишь чуть взвизгнул. Олени приближались в его сторону. Но затем отвернули к округлому болоту у подножия горы. Конечно, замерзшему и занесенному, как и всё вокруг, снежной заметью. И огороженному по береговому периметру сторожкими как часовые - вертухаи, да темными как их мысли, деревьями-лиственницами.
С нарт сошла фигура похожая на человеческую. Прилетевший по вечернему небу потоптался вокруг упряжки: выпряг оленей, достал из нарт лыжи, воткнул их в снег, а ещё большой, обычный рюкзак из грубого брезента. Затем огляделся вокруг и всматриваясь в волчью сторону каким-то образом заметил зверя и добрым голосом позвал:
- Аяврик?! Никак ты! Чего под кустами разлегся? Думаешь Пейчайвун тебя не приметит? Нет у меня ружья больше. Нету. Не бойся ты… Иди… - поманил рукой Пейчайвун волка. Отчего-то потеряв всякую осторожность, волк приподнялся, и на полусогнутых лапах поплелся в сторону звавшего его Пейчайвуна. Подошел и присел у ног в расшитых бисером торбасах как обычная собака-лайка с прижатыми к голове ушами. Золотая луна заполнила оба его глаза желтым горящим светом. Волк приоткрыл пасть и казалось улыбался. Странным образом, олени копытящие снег, посмотрев на волка, его ничуть не испугались и равнодушно отвернувшись продолжили рыхлить снег и окунать в него свои пускающие пар морды.
- Ты смотри, - погрозил волку пальцем Пейчайвун, сняв рукавицу и погладив по волчьей голове. – Олешков моих не пугай. Да их, по правде и не испугаешь. Не простые то олешки. Не пугливые. Замерз совсем ты, гляжу. Это от скуки. От того что компании у тебя нет. Погоди… будет тебе сейчас подарок… Поймаешь, так съешь. А не поймаешь, так разогреешься… - хохотнул Пейчайвун. – Где у меня тут мунрукан запрятался? А-а… вот ты где! - и достал из рюкзака живого, белого зайца. Лишь на кончиках его ушей, что торчали из кулака Пейчайвуна чернели маленькие пятнышки. Заяц скосил глазки-пуговки на волка и быстро-быстро задергал лапками, пытаясь вырваться. Пейчайвун бросил зайца в кусты и тот вначале провалившись в сугроб, выпрыгнул из него вспорхнувшим облачком снега и бросился удирать. Волк что есть сил рванулся за ним.
- Гоп! Гоп! Гоп! – закричал весело Пейчайвун, и захлопал в ладоши. Из-под волчьих лап взметнулся снег, и налетевший ветерок подхватил его, раздул, завертел, будто разбуженный беготней зверей и спросонья набираясь потревоженных сил.
- Пурга, однако, начинается, - сказал оленям Пейчайвун. – Вы тут паситесь. Я вот только в город мотнусь. До Нового года успеть надо…
Он вытащил из снега торчащие лыжи, положил на снег, закинул рюкзак на плечи, примотал древние крепления вокруг торбасов, и прикрикнул:
- Эй, лыжи самокатные! Везите меня прямиком в город, да поторапливайтесь!
Лыжи, будто в них оказался невидимый моторчик, потихоньку поехали, всё быстрее и быстрее разгоняясь, и на белом, свежем снегу лыжни не оставляя…

Колямба Сергеев валялся на дряхлом диване и курил сигарету, добивая короткими, с присвистом затяжками до самого фильтра. Их в помятой пачке оставалось ещё штук пяток, и до Нового года всего – ничего, часов, наверное, столько же.  За временем Колямба не следил. У них с Вороной, - так он звал свою сожительницу – забулдыгу Веронику, в единственных настенных часах сели батарейки и во всей квартире было хоть шарами покати. Квартира принадлежала ее брату, а брат у Вороны по профессии - вор. Его осенью прихватили менты, а в начале зимы уже был суд. И теперь братан заново исправлялся в трудовом лагере, но теперь уже на строгом режиме. Брата звали Виталик, и Колямба познакомился с ним, когда ещё совместно отбывали на общем. Виталик откинулся в тот раз на полгода раньше, а вслед – Колямба. После освобождения всё случилось как по писанному: словились нежданчиком, на радостях пошли к Виталику, бухнули, а там подвернулась Ворона, ну, и с этих, пьяных, подкатившихся к её гнездышку шаров, всё и закрутилось. Тогда она ещё была ничего. Потом привык. Колямба привыкал ко всему мгновенно. И пролеживать день-деньской бока на диване для него не было чем—то из ряда вон: когда шло следствие по делу, - он вообще целый год пролежал на тюремном шконаре. Покуда с него изредка не сдергивал следак. А до подсидки Колямба чем только не занимался. Вел жизнь в основном бродячую. На лоне природы. Надоело. А затем, осев в городе, устроился грузчиком, да принялся помаленьку приворовывать. Когда можно было ещё что украсть. Конечно, попался. А теперь и украсть нечего – деньги на карточках, а барахло уже никому и не продашь. У всех своего завались. И, несмотря на то, что теперь Веронике с Колямбой уже кажется никто не мешал жить, быт их всё никак не налаживался.
В углу, забравшись с ногами на шаткое кресло с прожженными подлокотниками, в захлеб выла Вероника:
- Ы…ы…ы…ыы-ы… пива нету… курить нету… вкусняшек нету… ы, ы, ы… И хрен этот, с бугра… валяется целый день… Ни украсть, ни покараулить… ы…ы…ы…
- Ага, - лениво отозвался Колямба. – А сидеть ты за меня будешь? Хватит. Насиделся… Шла бы сама… Заработала…
- Ага! – эхом отозвалась Вероника. – Я полы мыть накарячилась! Нахрен ты мне такой?! Давай, вали на все четыре стороны! Я с Нового года жизнь новую начинать буду… Найду себе кого-нибудь… потолковее…
- Не ной девчонка… – протянул-пропел Колямба. – Я пойду. Только вот возьму, и в окошко тебя выброшу для начала. Посмотрю, как ворона летает. Ты себя в зеркало видела? Жизнь она новую собралась начинать. Твоя жизнь – вот! – он обвел рукой грязную, прокуренную квартиру. – Бич – пристань. Новой не будет.
- А-а-а! – заголосила Вероника. – Уби-ва-а-ют!.. Я щас ментов вы-ы-ы-зову-у-у!..
- Вероника - не стегай. – занервничал Колямба. – Слышь, чё?.. Вспомнил я: у меня тут неподалеку должничок один затёрся. Пойду его потрясу.
- Сколько… дол... дол… должен? – размазывала слёзы по щекам Вероника с забрезжившей надеждой.
- Нам хватит. – неопределенно ответил Колямба, оделся потеплее, натянув на себя всё что было, и вышел из квартиры.
Пятиэтажный дом стоял на самом краю города. На том, что с северо-западной стороны. Из распадка, сжатого сопками в город бежала речка, и дом стоял почти на её берегу. Колямба перешел её замерзшее русло по пешеходному, уютному мостику и пошел в центр микрорайона, туда где сгрудились магазины, почта, автобусная остановка и примкнувший к ним дом инвалидов. Вот в нем, после лагеря прижился ещё один бывший сиделец, безногий Тихон. На удивление он не пил, и у него водились деньжата, - получал пенсию по инвалидности. Вот у него, Колямба и решил перехватить. Как –то, когда у Тихона ещё было две ноги, и они сидели на общем режиме, Колямба его здорово выручил. У первохода, «бытовика» Тихона, при заходе в столовую выпала на пол ложка и тот бросился её поднимать, но Колямба ничего не говоря, пнул её в дальний угол, под столы. Потом Тихону, конечно, люди пояснили. И, тот, разобравшись, долго Колямбу благодарил, и к нему стал прислушиваться. А теперь Колямба надеялся, что Тихон выручит его - Новый год, как-никак!
Но для начала он решил сходить к магазинам: может и там что-то обломится? Мало ли? Идёшь на дело – осмотрись.
Из магазина в магазин сновали люди. Пребывая в радостной суете. Казалось, они действительно верят, что ещё немного, и с ними случится что-то радостное и волшебное, как когда-то, в детстве у каждого…
Колямба знал, что ничего не произойдет. Три Новых года в колонии его к этому приучили, и он, до сих пор со сладким чувством вспоминал тот весенний, единственно по-настоящему радостный день в жизни, когда вышел за лязгнувшие ворота, и зарекся навсегда обратно возвращаться.
Вышел в чем был и даже не вынес с собой первый томик «Отверженных», с фотографией матери между страниц. Несколько писем что пришли к нему в самом начале он порвал после прочтения и выбросил. Отвечать на них не стал.
В дорогу ему выдали путевой лист: справку об освобождении. С ней нужно было отправляться в ментовку и получать там паспорт. Но он, так до сих пор и не сходил. Поначалу ноги туда не несли. И справку потом где-то посеял. А без неё чего уже там, в ментовке, делать?.. Глазками хлопать, да кепчонку в руках теребить?
Вот такая у него жизнь. И лучше уже не будет. И что-то исправлять было до невыносимости лень. Ничего не хотелось. Вернее, желания посещали, но самого незамысловатого пошиба, и чтобы не требовалось больших трудозатрат: водки, закусить, закурить, бабу, потом снова покурить и замотавшись с головой в одеяло, скрючившись беспамятной личинкой, поспать в теплой тишине. Можно ещё потом, очнувшись, смотреть в телевизор. Ещё в лагере он приохотился читать, - пробегая глазами по сути, не вникая в смысл.
Вот и сейчас, - ему хотелось выпить, поесть, посмотреть салюты через окно, - наполняясь хоть чуть-чуть ощущением всеобщего праздника, потискать захмелевшую, а оттого безотказную и веселую Веронику, ну, и потаращиться, - на голубых в огоньке. Говорят, они там, все, через одного. В лагере такого тоже наряжали. В «Снегурочку»...

Внезапно все люди куда-то исчезли. И наступила странная тишина. Даже поднявшийся ветер затих и не качал древний жестяной колпак фонаря на столбе. Крупные снежинки медленно плыли к заснеженной, окоченелой земле. Точь-в-точь, как всё живое, что не спеша приближается к последнему своему приюту. Пахло чистой, морозной свежестью. Как пахло стоявшее колом белье, заносимое мамой с мороза в дом бездну лет тому назад…
 На темной, не освещенной части дороги, Колямба увидел смутную, идущую сквозь снежное мельтешение фигуру. И у Колямбы отчего-то сжалось сердце. Но не от страха, нет. А от неизбежной встречи, неясно что уготовившей. Внутри у него все затряслось, и Колямбе показалось, что в животе перепутались все кишки, и оттого, с зябкой дрожью, в несколько заходов, он набрал в себя холодного воздуха, - как набирает воды сдавшийся, пошедший ко дну человек.
Подходивший ступил уже под округлый свет фонаря и стало видно, что одет он не совсем в городскую одежду. Даже вовсе не в городскую. На голове - шапка из лисьих лапок конвертиком, а из уголков весело топорщились – подрагивали два беличьих хвостика. На теле - подпоясанная кухлянка из светлого, мягкого пыжика, на дугообразных как у кавалериста ногах - синие просторные штаны и белые, камусные торбаса, расшитые крупным, искрящимся бисером. Плечи оттягивали широкие, заскорузлые лямки брезентового рюкзака. Человек довольно щурил узкие внимательные глаза и скуластое лицо его раскраснелось. На верхней губе топорщились улыбкой реденькие усики, на подбородке заиндевела жидкая, вовсе даже не седая бородка. Двигался он легко, пружинисто, покачиваясь из стороны в сторону, будто сошедший с самоходной баржи матрос, ещё на борту хлебнувший привезенного к туземному берегу спирта.
Колямба присмотрелся: - О! – и сердце радостно и горячо забилось. Оно первое опознало подходившего. Колямба прищурился с приоткрытым ртом. Точно! Они однажды встретились в тайге. На берегу зажатого сопками ручья Ынныгдарчана, куда Колямбу заманил бывалый кореш по прозванию Стриж, клятвенно обещая намыть золотишка. И та их встреча запомнилась Колямбе на всю жизнь. Они вертелись тогда со Стрижом у проходнушки: Колямбы таскал грунт, а Стриж промывал, вглядываясь в черный коврик, и сердца у обоих, - Стриж позже признался – дёрнулись к горлу и рухнули в пятки, когда обернувшись, увидели сидящего на бревне человека с карабином на коленях...
- Пейчайвун?! – воскликнул радостно Колямба. - Откуда взялся?! Давно не слыхал... Говорили, пропал, ты?
- Капсе догор! Они, Коля, наговорят! Ты их больше слушай. В тайге бродил: рыбу ловил, соболя бил, золотишко мыл. Прииск «Счастливый». На Колыме. Не слыхал?
- Это который? Там этих приисков, мама дорогая! Заработал, значит?
- Эх, Коля! Совсем ты от жизни в городе отстал. Ну, так… Шкребанул по тихой, - на хлеб, на воду, и на свободу, – хохотнул Пейчайвун.
- Ну-у, понятно дело! – Колямба гыгыкнул в ответ. - А в город чего тебя принесло?
- Так Новый год же, Коля! Новый год! Праздник-то какой, а?! В лесу разве так отметишь? Да и шабашка одна наметилась.
- Что за шабашка? Если не секрет? Может, помочь чем? У меня как раз время свободное наметилось.
- Да какой Коля, секрет? Подарки попросили хорошим людям раздать.
- Откуда подарки? – изумился Колямба. – От профкома, что ли? Так его, вроде, уже и нету…
- Верхние люди поручили. Вот ты, Коля, чего хочешь?
Колямба остолбенел соображая.
- Это…так ты от начальства, что ли?!
- От него самого. Главнее, Коля, не бывает...
Колямба выпучил глаза и приоткрыл рот. Безумные желания пронеслись в его голове вереницей бешенных, огненногривых коней, но их всех с криком «Геть!» прогнало только одно.
- Мне бы сейчас литру белой – за глаза… Да загрызть чем-нибудь.
- Вот, проблема, Коля! – хохотал Пейчайвун щуря весёлые глаза. Он снял с плеча старый потертый рюкзак, откинул клапан, потянул тесемки развязывая. Распахнутое чрево рюкзака обдало заглянувшего в него Колямбу стылым, воистину космическим холодом, и он, отшатнувшись, в его тьме ничего не увидел. Пейчайвун же вынул бутылку водки, а за ней - большую мороженную рыбину.
- Держи, Коля! Чир – это. Самая лучшая рыба на земле. После нельмы. Тут такой не ловится. Чир, гляди, икряной! Икру – присоли. Пей, стругай, да закусывай! А с головы, да того что останется – уху сваришь. На опохмелку – первое дело! Главно, Коля, - перцу не жалей. Чтоб - огонь! Только смотри: на улицу пьяным не ходи. Водка эта – зверь! Чистый спирт. Упадёшь – не встанешь. Сам как чир будешь. Белоглазый, только без икры! – Пейчайвун захохотал.
- Да чего мне на этой улице делать! Чего я на ней не видел?! – крикнул радостно Колямба, схватил нежданные подарки и помчался к Веронике.
- Э,э,э… - покачал головой Пейчайвцн. – Коля, Коля, ни в школе, ни в тюрьме ничему тебя не научили. Даже спасибо не сказал...
Внезапно отбежавший Колямба остановился, будто услышал упрек, и поспешил обратно.
- А, табачком, Пейчайвун, случаем не богат?
- Пароход, киля! Хара-барда труба! Мама – учугей! – веселился Пейчайвун.
- Что сказал, Пейчайвун?
- Ох, и темный ты, оказывается, люди, Коля! Непередаваемая игра северных слов! – хохотал Пейчайвун.
- Ну, и грамотный ты, Пейчайвун! – напротив хвалил его Колямба, надеясь ещё разжиться и сигаретами.
- Это у меня только морда лица такая. А так я - ух!.. Книжки, однако, читал. А чего в тайге зимой делать? Капканы проверил, избу от снега откопал, дров наколол, лунку прорубил, воды принес, печь затопил, добычу на оттайку развесил, чайник поставил, кастрюлю приткнул, пельмени забросил, сварил, поел, чаю попил, да на нары с книжкой полез. А она – бац по морде! И, давай храпеть! Аж, страницы шевелятся! – смеётся.
- А посуду чего? Помыть забыл?
- А чего её мыть? Я ее друзьям отдал, они облизали. Миска с кастрюлей чистые, новенькие, - как с магазина!  А ложку-то - я и сам! – хохочет.
- Это что у тебя за друзья такие?
- Самые лучшие на свете. Собачки, однако.
- Так что, это?.. С табачком?
- А! На! Держи! Кури! Гляди, только, квартиру с Вероникой своей не сожгите, - и Пейчайвун, хохоча подал Колямбе блок неведомых сигарет. Таких Колямба ещё в жизни своей не курил. Без этих дурацких страшилок.
- От души, Пейчайвун!  Век не забуду! – говорил Колямба прикладывая бутылку к сердцу, и как умея, делая искреннее лицо: под левой мышкой он зажал чира, а под правой – картонный блок с сигаретами.
- Исправляешься, Коля! С Новым годом!
- С Новым годом, Пейчайвун! – крикнул радостно Колямба и уже не оборачиваясь, потрусил в сторону речки. И только перейдя мостик, он вдруг припомнил что Пейчайвун назвал Воронино имя. Откуда узнал?! Колямбу продрал нахлынувший холод и он, уткнувшись взглядом в тропку под ногами, отбросив все мысли, быстрее побежал к дому. Но всё же одна –единственная в нём ещё билась: о том, как обрадуется Вероника!..

- Старина, с наступающим, - из дверей магазина вышел крепкий парняга лет за сорок, а может - под пятьдесят. Он был высок, широкоплеч, и казалось под дубленкой на животе спрятал арбуз. – Ты, уважаемый, рыбу, смотрю продаешь? Почем? – он уставился сверху вниз прищуренным взглядом немигающих глаз.
- Где гляделки тренировал? – захохотал Пейчайвун. – Вот бы мне так, - медведей в лесу пугать!
Лицо крепыша от неожиданности дернулось. И глаза его сами собой забегали вдруг из стороны в сторону.
- Да нет… - отчего-то протянул он, сам не понимая, что же он хотел дальше сказать. Язык его, всегда такой услужливый и ловко находящий нужные слова, отчего-то осох и деревенея подрагивал во рту.
- Ну, ты – нет, так и я – нет! – смеялся, помаргивая Пейчайвун. – Не продаю. Хорошим людям на праздник дарю.
- Ты всем… что ли, даришь?
- Вот ты, непонятливый какой! Хорошим, говорю, людям.
- А как ты хороших от остальных отличаешь?
- А никак, - все хорошие.
- И, я?
- А ты, так в первую очередь!
- Рыбу, значит даришь…
- Кому что требуется, то и дарю.
- Не понял, - вновь прищурился крепыш. – Всем что ли даришь, что захотят, получается?
- Получается, что так. Вот тебе, к примеру, что надо?
Крепыш отчего-то начинал злиться. Ему уже казалось, что чья-то невидимая рука ухватила его за нос и водит из стороны в сторону.
- Мне то… - он облизал губы и с усилием произнес. – Да где тебе, подарить то что мне надо? А? Ты такого в жизни своей не видел, и не увидишь никогда. А я вот, когда-то, в этих самых руках держал… - растопырил он крепкие пальцы. - Да утекло…
- Не твоё значит было, раз утекло, - продолжал веселиться Пейчайвун. – Чего ты там такого держал? Говори, раз языком зацепился, а я в душе не затаю, - по правде отвечу.
- Миллион долларов… - крепыш отчего-то уменьшил громкость и заозирался.
- Тьфу, ты! – сплюнул Пейчайвун. – Я-то думал – миллиард! То же мне – предел мечтаний.
- А ты что, можешь мне подарить хотя бы миллион? – уставился крепыш.
- Да конечно могу, - кивнул головой Пейчайвун.
Крепыш приоткрыл рот и прищурил недобрые глаза.
- За базар отвечаешь?
- Я-то отвечаю, да только ты этот миллион сам не возьмешь, - покачал головой Пейчайвун.
- Это отчего-же?
- А он тебе завтра уже ни к чему будет.
- Ты это, про что?! А?
- Да про то самое. Сам знаешь.
- Ну, хоть… детям… останется, – хмыкнул и задумчиво протянул крепыш.
- А кто такое сказал? А? С чего ты, так вот запросто, за всё что будет, решил? – снова захохотал Пейчайвун. – Жизнь, она брат, странная штука, - одно прибыло, а что-то другое, глядишь, и убыло! - он закрыл глаза и отрицательно повертел головой. – Ну, так что? Рискнёшь?
Крепыш соображал быстро. Хватки ему было не занимать.
- А какие ещё варианты?
- Вот ещё такой есть, - здоровья тебе пожелаю крепкого, да всей твоей семье, да встретить вам Новый год весело! Что выбираешь?
Крепыш истерично хохотнул: – Вот ты меня, дядя, лихо развел! Раскатал как цыгане на базаре! Давненько, так вот, никому не удавалось, - хлопнул Пейчайвуна по плечу.
- Цыганам, Петя, до меня, ух как далеко! Как до Луны! – и Пейчайвун в ответ похлопал крепыша по рукаву дубленки. Того будто пронзил электрический разряд, - от самой макушки и опалив нервные окончания всего тела, сквозь обе пятки ушел к центру Земли.
- Ты кто ?! - крепыш выдохнул натужно внезапно севшим голосом, и в мгновение, почувствовав сотрясение, пуча глаза, увидел себя со стороны, - будто взлетел над стоящими фигурами, призрачно удерживаясь за ворот куртки. Надетой на самого себя, того, стоящего…
- Пейчайвун звали. Когда в промхозе охотником был.
- А теперь?!..
- А теперь подарки хорошим людям разношу. Верхние люди поручили. Ну, на что Петя, решился?
- Пойду я… Спасибо тебе…Пей… чай…вун…
- Ну, тогда здоровья тебе крепкого, жене, сыну, дочке, да Алинке ещё! Хорошая она баба, – захохотал Пейчайвун. – Береги её. Любит она тебя. А я – дальше поехал. Вот, автобус как раз подошел. До центра доеду? – спросил он сквозь открытую дверь у флегматичного водителя. Тот молча кивнул, монотонно жуя, - видно резинку жевательную. – Э! да что это я?! – спохватился, ударяя себя по лбу Пейчайвун. - Будто сам не знаю… Поговорить просто охота! Столько лет с людьми не разговаривал!..

 
Он вошел в салон китайского автобуса. Огляделся. Людей ехало не много.
- Эх! – вздохнул Пейчайвун. – Когда ж я ездил-то? Уже и забыл. Ещё, кажись, ЛиАЗ ходил, желтенький такой, - обратился он с улыбкой к немолодой уже женщине. Та в разговор не вступила, будто не помнила подобных экипажей в своей судьбе и немо уставилась в остекленевшую темноту. Автобус проплывал в свете придорожных фонарей. Словно мелькали  добрые, светлые ладони передавая эстафетную палочку из рук в руки.
Пейчайвун приметил, что за неразговорчивой женщиной места пустовали, и, сделав несколько шагов, приготовился бросить рюкзак под окошко, но увидел сидевшую девочку лет семи – восьми с зареванными глазами.
- Вот те, раз! – засмеялся Пейчайвун. – Ты чего в уголок забилась? Тебя и не видать. Чуть рюкзаком тебя не пришиб! Вот был бы мне нагоняй! – он сел рядом, а рюкзак поставил на пол. – Ты куда на ночь глядя собралась?
- Дядя, а платить, кто будет? – раздался равнодушный ко всему кроме оплаты голос водителя.
- Да обожди маленько! – весело ответил Пейчайвун. – Командировочные отыщу… Где-то были… - принялся шарить по карманам. Нашёл какую-то карточку, достал, прищурил глаза, прочёл. – Проездной, однако! Я очень коренной и совсем малочисленный. Второго такого на этом свете нету!
Водитель хмыкнул, но ничего не сказал. Неразговорчивая женщина отчего-то недовольно сжала губы и покачала головой, будто именно она являлась главой транспортной компании.
- Дядя, а вы – откуда? – спросила девочка, приподнимаясь и поворачиваясь к Пейчайвуну. Её видимо заинтересовала необычная одежда, да и сам вид Пейчайвуна. А, может, что-то другое. То, чего взрослые с годами уже заметить не в состоянии.
Я-то? – переспросил Пейчайвун. – Из тундры, однако. –  засмеялся он. – Праздник все уж ноги оттоптал, а ты нюни развела. Чего плакала? А, Ленка?
- А, откуда вы, дядя знаете, - удивилась девочка, - как меня зовут?
- Это я наугад, - да видишь, попасть угораздило. Я, Ленка, приметливый. Когда охотником в промхозе работал, то соболя в глаз из мелкашки бил! Тогда меня так и звали, - охотник Пейчайвун. Говори,- чего ныла? Рассказывай!
- Дед Мороз, родители сказали, щенка в этом году не подарит. У них денег на Деда Мороза нету. Я плакала, плакала, а после собралась да ушла. Замерзла, да в автобус села. А им не сказала.
- Эх, Ленка! Да у меня этих щенков девать некуда! Уже топить было собрался. Хорошо ты, вот попалась. Тебе, какого?
-  Не надо топить, дядя охотник! А у вас хаски есть?
- Да их у меня упряжка целая!
- А с глазками голубенькими есть?
- Есть!
- А, беленький?
- Вот как раз и беленький, и с глазками голубенькими.
- А где же они у вас? В тундре?
- Да как раз тут они… - Пейчайвун полез в рюкзак. –  С собою прихватил. Думаю, подарю кому. А тут и ты ко времени подвернулась!
Пейчайвун долго шарил в рюкзаке.
- А вот, кажись, попался!
Он вытащил за шкирку что-то рычащее, бурое, вертящееся и воняющее диким зверем.
- Ой, медвежонок! – вскрикнула радостно Лена, непроизвольно хлопнув в ладоши.
- Амикан? – подивился Пейчайвун. – Ты как тут очутился?
- Дайте подержать, дяденька охотник! Дайте!
Сидевшая впереди тетка повернулась, выпучила глаза и быстро пересела подальше, приговаривая:
- Господи, медведей уже возют! Совсем с ума посходили!
- Быстренько погладь, - мне его вернуть нужно.
Лена погладила медвежонка и радостно засмеялась. Медвежонок недовольно заурчал и заегозил лапками. Из рюкзака доносилось приглушенное рычание. Пейчайвун сунул медвежонка обратно, запустив руку в рюкзак по самое плечо. Рычание стихло.
- Что-то я напутал… - Пейчайвун хитро закатил глаза, разглядывая что-то видимое лишь ему. – Что ты будешь делать! – хлопнул он себя ладонью по лбу. – Запамятовал!.. Вот он, где…
Он запустил руку за пазуху.
- Держи, Ленка! К папке с мамкой езжай, да смотри, ухаживай за ним, раз хотела. Это теперь друг твой.
И осторожно достал пискнувшего розовой, беззубой пастью пушистого, белого щенка, с голубыми глазами и передал в руки девочки.

Из автобуса Пейчайвун вышел на автовокзале. Неподалеку, на площади, высилась и сияла электрическими огнями огромная ёлка.
- Эх, - сказал Пейчайвун. – Не та ёлка стала! Раньше – то настоящие елки тут росли, срубили все, из стланика мастерить принялись, а теперь – бутафория одна!
- У вас закурить не найдется? – послышался робкий мужской голос. Пейчайвун повернул голову. Молодой парень в очках переминался с ноги на ногу.
- Да и не было никогда! – засмеялся Пейчайвун. – Не курю я.
- Извините, - глаза за стеклами очков непроизвольно сморгнули.
- Сам не курю, - продолжил Пейчайвун – а для хороших людей держу. Чего кислый такой? – протянул ему початую пачку сигарет, выуженную из кармана кухлянки.
- Да так… - нагнул лицо парень, прикуривая, и защищая огонь от дуновения вьюги.
- Ладно! Рассказывай, может, помогу.
- Да как… - вяло протянул куривший, поднимая лицо к небу и силясь выпустить дым длинной, тонкой струйкой. Вьюжный порыв бросил на них, стоявших рядышком пригоршню снега, и дым исчез.
- Чего ты разнылся? Какомэй!– хохотнул Пейчайвун. – Чую груз у тебя на душе. Ты его там не держи, сбрасывай, оно легче по жизни шагать будет.
- Девушка меня бросила…
- Тьфу, ты!.. – хохотнул Пейчайвун. – Девушка! Да тут в городе девок больше чем оленей в тундре! Да все собой пригожие, да с именами ласковыми…
- Такой больше нет… - промямлил куривший.
- Это парень, ты сам себя за нос водишь. Ты лучше свой нос отпусти, да принюхайся. Сразу след и причуешь. Ты по нему ступай, он тебя и приведет… Как зовут-то тебя?
- Витя… Витя Морозов…студент я…
- Ох, и фамилия у тебя Витя! – Пейчайвун захохотал заразительно так, что и его собеседник улыбнулся и затем от чего-то его переполнившего, засмеялся, и словно сдерживаясь, принялся между смешками покусывать нижнюю губу. - Самая новогодняя! Я, вот сейчас тебе подарок сделаю, - Пейчайвун скинул рюкзак и принялся в нём шарить.
- Да где же она запропастилась?.. Тьфу, ты! Всего там понабросано! Где живёшь, Витя? – спросил между делом.
- В общаге…
- Нашёл! На, держи! – Пейчайвун протянул Вите белую бороду.
- Это что? – удивился Витя, взяв бороду и принявшись её разглядывать.
- Э! – покачал головой Пейчайвун. – Совсем у тебя студент, башка не варит! Борода не простая, - новогодняя! Волшебная! Тут где-то и остальное имеется…
Наконец достал шубу, шапку и невесть как выволок посох, весь покрытый искрометной изморозью.
- Бери, надевай!
Витя очутился в одеянии Деда Мороза.
Пейчайвун еще достал мешок расшитый блестящими звёздами.
- А вот тебе мешок с подарками. Ты, Витя знаешь, где промышлять нужно?
- Да откуда?.. – удивленно ответил Витя, рассматривая себя и дивясь такому быстрому преображению.
- Там, где хэгэп густо водится! – хохотнул Пейчайвун.
- Что ещё за хэгэп?
- Соболь! – подмигнул Пейчайвун. – А тебе девушку добыть надо! С бровями собольими. В общагу ступай, стучи во все комнаты, желай всем настроения, да подарками красавиц одаряй, - не все, я так думаю, по домам разъехались. Скучают. Ишь, моду взяли. Да, побойчее будь!
- А подарки где я возьму?
- Так на то, тебе мешок даден! В нём чего только нет!
- Спасибо вам, - Витя застыл с приоткрытым ртом. – Даже не верится, что это со мной! А вас, извините, что раньше не спросил, как зовут?
- Меня-то? Когда в промхозе работал, так и звали - охотник Пейчайвун.
- А теперь что? по-другому зовут?
- А теперь Витя не зовут, теперь подарки разношу. Верхние люди поручили. А ты - мне поможешь…

Пейчайвун, заслышал многоголосый собачий лай, обернулся.
- Будто зверя, однако, держат… Бывай, Витя!
Шум доносился за окраиной площади. Там протекала река – именно та, что в верхнем течении по мостику переходил Колямба Сергеев. Место было странное. Пустырь. На другой берегу блестели окна пятиэтажных домов. От торца последнего, по берегу тянулись уже темные дворы частных домов. А с этой стороны был когда-то автобусный парк, да вместе с автобусами весь сгорел. Знающие люди, говорили, что подожгли лихие люди. Теперь на этом месте богатые люди строили громадный магазин для людей бедных, чтоб самим сделаться ещё богаче.
Пейчайвун спустился к обледенелому берегу реки. Посредине русла лёд не держался. Быстрая вода его промывала. Уже была видна разномастная стая дергающихся, мотающих хвостами и охрипших от лая псов. Подойдя ближе, Пейчайвун, в щели между береговых валунов увидел ощерившуюся и зло шипевшую мокрую лису.
- Хуличан?! – воскликнул Пейчавун. – И, какой чёрт тебя сюда занёс? А ну, пошли! – прикрикнул он на собак, и те, заскулив и поджав хвосты, озираясь и взлаивая, бросились в сторону.
Он распахнул кухлянку и скомандовал:
- Давай-ка прыгай, греться будешь!
Лиса вышла из-за камней, отряхнулась и ловко запрыгнула в Пейчайвунову одежду, выставив наружу лишь смышленую, остроносую мордочку.
- Спасибо тебе, Пейчайвун, - сказала лиса человеческим голосом. – Выручил! Порвали бы они меня. Одни меховые лоскутки от моей шубейки бы остались.
- Чего тебя  в город принесло?
- Бродила я по сопкам. Пусто там. Холодно. Даже мыши и те попрятались. Спустилась на речку, рыбу-горбушу в лёд вмерзшую искала, а тут бездельники эти…
- Эх, что же с тобой делать? – почесал голову Пейчайвун, сдвинув  шапку.
- Ну, раз так всё сложилось, то есть у меня, Пейчайвун, просьба одна…
- Чего просишь?
- Всё на город я из тёмного своего леса смотрела. И так мне, Пейчайвун, захотелось шкурку свою мокрую сменить, да в человеческом обличье среди людей побыть, - и чтоб ни одна собака в мою сторону не тявкнула!
- А, что?! Сегодня как раз – можно! Но смотри, - только до Нового года! А там обратно твой путь в облике лисы продолжится, так что не серчай. Годится?
- Годится Пейчайвун, - облизнулась лиса.
- Ну, смотри, чуть-чуть больновато будет, - будто заново родишься…
Он достал из-за пазухи лису, взял за задние лапки и сильно встряхнул…
Лиса взвизгнула, и в глубокий снег упало что-то тяжёлое. В руках Пейчайвуна осталась только рыжая лисья шкурка.
- Давай подымайся, - сказал Пейчайвун. – Чего разлеглась? Вот тебе одёжка! – он бросил шкурку и она пала на снег лисьей шубой с кокетливыми ушками на капюшоне.
Из сугроба поднялась облепленная снегом, а оттого парившая, будто из бани, золотоглазая девица с копной рыжих волос.
- Ох и красивая же ты, Хуличан!
- Что есть, то – есть! – по лисьи облизнула она свой нос длинным розовым языком.
- Вот тут у меня ещё одёжка… - Пейчайвун вынимал из рюкзака сапоги, кофту и всё прочее, что необходимо молодой особе в условиях суровой зимы. – Надевай, да пошли подарки разносить. План, хошь не хошь, а выполнять надо!
- Куда пойдём, Пейчайвун?
- А, куда глаза глядят, Хуличан! Я так думаю, - все ёлки обходить. Их нынче по всему городу наставили. А раньше всего одна была. У театра. Вот туда и двинем!

У местного театра, с колонами и статуями над фасадом, сияя опутанными огнями в лампочках, возвышалась огромная ель.
- Эх, - вздохнул Пейчайвун. – И тут, не настоящая!
- Я местечко одно в лесу разнюхала, - сказала Хуличан. – Вот там ещё растут…
- Ну и не говори никому. – засмеялся Пейчайвун. – А то доберутся на снегоходах, да вырубят под корень.
- Уговорил, коварный, – уже по-кошачьи мурлыкала Хуличан. - Не выдам.
Она прижалась к Пейчайвуну и чмокнула в щеку.
Людей вокруг ёлки почти не было. Все сидели за столами по тёплым квартирам и привычно ждали наступления Нового года, - именно так, как приучили их с самого детства, и что-либо менять в этом ритуале желающих находилось не много. Но некоторые всё же попадались.
- Здорово, чукча! – раздался голос среди пьяного, весёлого галдёжа. – Ты где такую тёлочку подснял?
Хуличан и Пейчайвун обернулись. К ним подошла подвыпившая компания из трёх парней и двух девушек.
- А я - вовсе не тёлочка, - возразила улыбаясь Хуличан, осматривая говорливого парня. Но тот в нюансах улыбок не разбирался, оттого и спросил через губу:
- А кто?
- Лисичка я, и зубки у меня острые.
- Ой, уже боюсь!
- А я, - вмешался, весело щуря глаза Пейчайвун и похохатывая. – Вовсе не чукча!
- А ты кто-о-о?.. - нагло и уверенно протянул говорливый.
- Русский я, - засмеялся Пейчайвун.
- Да ты, дядя, гонишь!
- На что спорим? – веселился Пейчайвун.
- Давай на тёлочку, - проспоришь, с нами пойдёт.
- А я всё думаю, - кому это среди вас варежки не хватает? Тебе оказывается. Ладно, так и быть. Но смотри парень, если проспоришь, - то верхом её вокруг ёлки катать будешь. Ты как, Хуличан? Верхом покататься желание есть?
- Мечтаю! - ответила та.
- Ишь ты, мечтательница! Да я тебя в другом месте катать буду! – нагло улыбнулся тот.
- Ну, тогда, по рукам! – поднял вверх правую ладонь Пейчайвун и протянул ее говорливому. - Свидетели, перебивайте!
Их рукопожатие одномоментно разбили Хуличан и парень из компании.
- Ну, так с чего ты взял, что я чукча?
- У тебя же на лице написано.
- Ну, это у меня только морда лица такая. А она, как известно, - не документ. По виду, и Штирлиц, немец. А теперь вот сюда смотри.
Пейчайвун запустил руку в рюкзак, пошарил и извлек из него краснокожую книжицу.
- Держи парень, читай. Только вслух. Чтоб все слышали.
На обложке виднелась надпись: «Паспорт СССР» и земной шар в пшеничных колосьях под звездой над Северным полюсом, и с солнышком – под Южным.
Парень взял паспорт в руки и хмыкнул. Но как-то уже не очень довольно и опасливо. Раскрыл.
- Читай, - повторил Пейчайвун. – Чего сосулькой застыл?
- Так… фамилия: Пейчайвун… имя: Охотник… - он молча и беззвучно скалил зубы, шевеля губами. – Да кто такое имя придумал?!
- Люди придумали. Дальше читай.
- Национальность: русский…
- Ну, что? Проиграл ты, парень, - засмеялся Пейчайвун.
- Да какой ты русский?! Ты себя в зеркале видел? – зло бросил паспорт на снег.
- Это, парень, от того что ты по безграмотности своей русского со славянином спутал, - хохотал Пейчайвун хлопая в ладоши. – Не славянин я, - вот это точно. Но слово «русский» ещё пером записано. С чернильницы-непроливайки. Ну, ты о таких, и знать не знаешь. Так что - не вырубить. Вози теперь мою сестричку вокруг ёлки.
Хуличан строго взглянула на говорливого. Подняла паспорт и подала Пейчайвуну с изящным поклоном, как в японском кино.
- Ишь ты, ка-ка-я! А я тебе что, лошадь, что ли? – оскаблился парень, отчего-то поёживаясь и поводя плечами, словно у него зачесалось между лопатками.
- Да какая ты лошадь? Я лошадь видела, – засмеялась Хуличан. И, крикнув: – Олень ты, безрогий! – ловко прыгнула ему на спину.
Парень от неожиданности попытался её сбросить, но та впилась острыми, как когти ногтями в горло и, прижавшись к его щеке, прошипела так что зазвенело в его голове:
- Я тебе щас ухо откушу!
- Гоп! Гоп! Гоп! – захлопал в ладони Пейчайвун.
И парень, смешно, будто ноги его взбрыкивали сами, поскакал вокруг ёлки. Его приятели хохотали вместе с девицами, пили шампанское из горлышка передавая бутылку по кругу, ели мандарины и покрикивали:
- Вот Игорёк, ты впух! Давай шустрее! Нам идти уже надо!
Игорёк сделав круг вокруг ёлки, подскакал к Пейчайвуну, тяжело дыша:
- Всё… прокатил.. скажи ей, чтоб слезла…
- Нет, Игорёк, - улыбался Пейчайвун. – Уговор какой был? Уже забыл? Количество кругов вокруг ёлки не обговаривали. Время тоже.
- Да сколько я её таскать буду?!.. – взмолился Игорёк, и затем, едва не ноя: – Она мне, сука, ухо грозилась откусить…
- Она – может! Так что - скачи, пока сил хватит. А как кончатся, то падай на снег.
- У-у-у! – горестно завыл Игорёк и поскакал наматывать круги. Сидевшая на нём Хуличан веселилась; ей хотелось смеяться, но у неё получалось в весёлой запальчивости лишь тонко подвывать, и она, опираясь на плечи Игорька, привставала, словно в стременах и давала шенкелей по его бокам.
В компании Игорька, напротив, смех прекратился.
Одна из девушек подошла ближе и попросила:
- Дяденька… извините, как вас?..
- Когда в промхозе работал, то так и звали - охотник Пейчайвун. А теперь уже не зовут, так как верхние люди поручили самому приходить да подарки раздавать. Вот, Игорю вашему такой выпал, - красну девицу на себе катать!– засмеялся Пейчайвун. – Что хотел, то и получил. Ну и вам, представление бесплатное. У театра.
- Пожалуйста, хватит с него…
- Хватит, так хватит. Зритель всегда прав. Хоп! – хлопнул в ладоши Пейчайвун.
Игорёк подскочил к Пейчайвуну и выдохнув облачко пара упал возле расшитых бисером торбасов.
Хуличан встала с его спины и вдавив в плечо Игорька сапожок правой ножки, весело крикнув девушке стоявшей с Пейчайвуном:
- Эй, ты! Красавица! А ну сфотай нас на вечную память!
Девушка дёрнулась, - словно проснулась, - и, пребывая ещё в заторможенном состоянии, подняла мобильник в странно онемевших руках и несколько раз щёлкнула.
Компания сгрудилась и обступила лежащего Игоря.
- Ты как, Игорёк?! Живой?..
- Да вроде…
- Ты чего? Дебил?! На кой ты эту козу на себе таскал?! Да ещё копытами как козлик дрыгал?
- Да я сам в шоке… Кукушки напрочь разлетелись. А что было-то?! А?  –Игорёк приоткрыв запалено рот и обводил компанию слезящимися глазами.
- Да поспорил ты с этим мужиком, и проспорил ему эту девку рыжую на себе катать вокруг ёлки…
- А где они?
Компания принялась оглядываться, но похожих людей видно не было.
- Да хрен их знает…
- А за что спор был? – поднявшийся Игорёк полусогнуто держался за поясницу. – Память в натуре отшибло…
Компания переглянулась и пришла к коллективному мнению:
- Да пьяный стёж какой-то…
- А как они выглядели?..
Начался спор и сложилось пять совершенно различных мнений.
- Да постойте, - запрыгала в нетерпении девушка. – Я же их сфотала!
Она принялась отыскивать снимки в недрах мобильного устройства. И нашла лишь тот, где Игорёк валялся в пьяном виде – как и положено в наступающем Новом году - возле ёлки. Только, в полном одиночестве…

Так и ходили-бродили охотник Пейчайвун да лиса-Хуличан по ждущему праздника городу да одаривали людей подарками. Кому что выпадало. Двух одинаковых не случалось.
До наступления Нового года оставался час с небольшим.
- Пора и нам, Хуличан, к праздничному столу! – хохотнул Пейчайвун. – Ты как? Проголодалась?
- Ох, и проголодалась, Пейчайвун. Как голодная лиса!
Тут они оба засмеялись.
- Никогда по-людски не ела. Очень мне занимательно.
- Тогда пошли Хуличан. Место одно знаю. Я в том кабаке ещё в молодости, дело прошлое, - мёд, пиво пил. Потом, правда, в милицию отвезли…
- А чего так? Похулиганил?
- Да не… Тоже, поспорили...
Они поднимались по главной улице города к облитой огнями телевизионной вышке. Слева, в темнеющем городском парке, в одноэтажном, но просторном, рубленном из толстых лиственничных брёвен тереме, уютно светились окошки. Наружу валил пар из чуть приоткрытых форточек и разливалась скрипично-гитарная мелодия с вкраплениями аккордеона.
- Ресторан «Север», - довольно произнёс Пейчавун. – Эх, Хуличан, в нём когда-то такие песни пелись… Тебя ещё на свете не было… Заходи, не бойся - у меня абонемент. Верхние люди выдали.
Вестибюль встретил чучелом громадного медведя, поднятого руками безвестного умельца на дыбы, пушистой елью в блестящих шарах, и оглушил будто треснувшим от старости баритоном:

…Так здравствуй, поседевшая любовь моя,
Пусть падает и кру-у-ужится снежок,
На берег До-о-она, на ветку клёна,
На твой… заплаканный платок…

- Здорово, здорово! – засмеялся Пейчайвун, приветствуя песенного персонажа. – Ну, хоть тут ёлка настоящая! Столько лет прошло, и песня, как будто, та, прежняя…
- Смотри, Пейчайвун, - погладила по чучельной лапе Хуличан. – Вот бы кого оживить! Такое бы тут веселье началось!
- Это уж точно, но так-то наглеть не будем. В милицию опять заберут, - засмеялся Пейчайвун. – Да и полномочий таких верхние люди не давали. Снимай шубу, - тут в шубах не едят. Хорошо, я тебя хоть вырядил. Не хуже людей будем.
Привидением возник высокий парень. С чуть склоненной набок головой и черным галстуком-бабочкой на белой сорочке.
- Извините, но у нас всё занято, - развёл в сожалении руками.
- Это вы нас извините, - хохотнул Пейчайвун. – Я сюда ходил, когда тебя ещё на свете не было. У меня с того времени абонемент. У директора,- или кто там у вас? – спроси. Так и скажи, охотник Пейчайвун с сестричкой Хуличан прибыли. По поручению, - поднял ввысь указательный палец Пейчайвун.
Парень растаял мгновенно. И появился вновь.
- Вновь извините, для вас места, оказывается, действительно зарезервированы. Столик, правда, небольшой. Но само место уютное. Это наш служебный столик. Проходите, пожалуйста, - парень принял верхнюю одежду и понес её в гардеробную комнату, - гардеробщик, видимо, попал под сокращение.
Входная дверь распахнулась и солидно притворилась, впустив следующего посетителя. Пожилой человек с поседевшей бородой и светлыми глазами снял с головы соболиную шапку-ушанку и расстегнул молнию модной куртки. Раньше такие называли «алясками», хоть и в ту давнюю пору, как и сейчас - без сомнения, шились они в мастерских на берегах полноводной Янцзы.
- Мест нет, - сообщил официант, привычно разводя опустевшими к тому времени руками.
- Жаль, - кивнул человек. – Вот, в кои веки решил выбраться…
- Рад бы, рад, но помочь не могу, - лицо официанта сияло нарочитой доброжелательностью.
- Ну, что ж… С наступающим вас, - сказал человек, повернулся лицом к выходу, натягивая на голову шапку.
- Погоди земляк, не торопись, туда всегда успеешь, - сказал весело Пейчайвун. – Сёма, давай его за наш столик. Человек по всему видать хороший, северный, шапка соболиная, охотник значит, - как я.
Официант удивился: - А как вы узнали моё имя?
- А у тебя тут табличка… - ткнул Пейчавун в кармашек сорочки.
Официант с удивлением наклонил голову, скосил глаза, и для надёжности осмотра оттянул белоснежную ткань рукой.
- Нету ничего…
- А была! – хохотнул Пейчайвун. – Видать, Сёма, посеял где-то. Принимай у товарища одежду, - и уже обращаясь к человеку у двери, поинтересовался, - с нами компанию разделите? Мы вот тоже давненько не посещали…
- Спасибо вам, - кивнул человек, вновь снимая шапку, уже улыбаясь.
Семён отвёл их к столику. По ним, прошедшим сквозь весь зал, скользнуло множество взглядов. Особенно заинтересовано разглядывали грациозную Хуличан. Мужчины, те по понятным причинам, - недоумевая, что та делает в компании двух таких неподходящих кавалеров; женщины – с тайной завистью.
Но местечко оказалось действительно уютным. За окном сыпал снег, парк темнел сгрудившейся стеной лиственниц, - другие деревья тут не растут, и ещё хорошо то, что вдали от певца и музыкантов. Можно разговаривать, а не кричать друг другу и затем переспрашивать.
- Меня Аркадием зовут, - представился бородач, скользнув взглядом по Хуличан и перейдя к Пейчайвуну. – Аркадий Петрович. А вас?..
- Гайдар?! – перебил его и хохотнул Пейчайвун, щуря весёлые глаза.
- Увы!.. – развеселился и Аркадий Петрович, будто позабыв о своём интересе к именам людей, по странной, прихотливой улыбке судьбы, встреченной на своём пути в Новогоднюю ночь. – Но действительно, к слову сказать, желаю иметь некоторое отношение к литературе. Но вот она ко мне не столь благосклонна. И никак мне своего горячего камня не удаётся вкатить на её сияющую вершину. Всё скатывается он и скатывается. Удержать на склоне не могу. Тяжёлый, и руки обжигает. Знаете, с недавних пор бьюсь над одной вещичкой, - отчего-то на старости лет захотелось сказку новогоднюю сочинить. Если помните, по телику показывали, кажется, новогодние приключения Вити и Маши, кино называлось. Мне кажется, в ту пору очень свежо смотрелось. Вы помните?
Пейчавун и Хуличан переглянулись и оба пожали плечами.
- Да некогда было смотреть, - то в тайге, то в тундре… - пояснил Пейчавун.
Но Аркадий Петрович, видимо соскучившись по общению, продолжал о своём:
- Хочется что-нибудь эдакое. Но конечно для взрослой аудитории. Для малышей лучше того что есть, уже не сделаешь. Но всё на проторенные дорожки известного сюжета скатываюсь. Никакой новизны не появляется. Чувствую, что где-то она совсем рядышком. Но нащупать не могу. Уже всю голову изломал. А тут, как раз и жена улетела, - по житейским делам. Они ведь появляются в самый неподходящий момент. Появляются, и требуют к себе особого внимания. Вот сидел я один дома, в окно уставился, и что-то обуяло меня, - а чего я сижу? И говорю себе, Аркадий, пойди на свежий воздух, развейся, выпей чашечку кофе, да и погода благоприятствует.
- Как, говоришь?! Камень горячий? Есть для тебя, Аркаша, история. Не история – сказка! – Пейчайвун разливал коньяк по рюмкам. -  Есть! Вот как раз про такой камень. И, самое интересное, что горячий он! Рассказать?
- Расскажите, - кивнул Аркадий Петрович, пригубив из рюмки, но отчего-то окончательно забыв узнать имена своих случайных знакомых.
- Слушай тогда, запоминай, а там, если захочешь, так на свой лад и переделаешь. Как там это у вас, у писателей, это делается? Ну, как? Согласен ночь свою новогоднюю на такую ерунду потратить?
Бородач утвердительно кивнул.
- Ну, так слушай…
- Ар-ка-ша! – раздалось откуда-то сбоку. К ним подобрался лысеющий толстяк с масляной ухмылкой. Только что без сомнения выпивший, и закусивший блином с малосольной икрой рыбы-горбуши. А, может, ещё с какой… - Тебя, как братское сердце, в этот вертеп угораздило занести? Слышал я, ты в анахореты подался, - а тут гляжу, и глазам своим не верю: ты, да ещё с такой красоткой! Выходит, обманули меня. Обвели вокруг пальца. Этот мир переполнен мерзостью лжи и обмана!
Толстяк, нависнув приобнял Аркадия Петровича за плечи, но искоса разглядывая Хуличан, обратился уже к ней: – Девушка, вам говорили, что у вас воистину дьявольская красота. Я готов заложить вам свою бессмертную душу! У вас стульчика свободного нет? Аркаша, ты не возражаешь?
- Серёжа, я тут сам приглашён по случаю, и моё слово, я тебя уверяю, никакого веса за этим столом не имеет…
Но Серёжа выслушивать не стал и отправился восвояси.
- Чую Аркаша, что это персонаж твоей будущей комедии. А вот что за типаж? – поинтересовался Пейчайвун.
- В институте когда-то учились. На разных факультетах. А теперь где-то в высших слоях. Ещё недавно недра родины иностранцам продавал, а что теперь продаёт  - не знаю. Всё смешалось в нашем доме. Он вам не помешает? Он, довольно несносен…
- Будет надоедать, - хохотнул Пейчайвун – мы его живьём съедим. Да, Хуличан?
В золотых глазах той запрыгали чёртики, и она улыбнулась, - будто оскалилась, и облизнулась, - к удивлению Аркадия Петровича, - чрезмерно длинным языком.
Тем временем Серёжа возвращался. Он тащил в одной руке большую квадратную бутылку, а в другой волок за спинку стул.
- Аркадий, ну ты бы меня отрекомендовал по старой дружбе!
Аркадий Петрович повернул ладонь в его сторону:
- Прошу любить и жаловать, Сергей Францевич…
- Собственной персоной, - продолжил тот где-то услышанное. – Сударыня, пожалуйте ручку. –  он чмокнул протянутую Хуличан руку. - Эх, ребята! Вот, виски! Из Лондона привезли. У нас такого не выпьете. Смотрю я на вас, и завидую, есть у вас что-то, а у меня этого нет. Чуда хочется! Чтобы содрало грубую кожу, чтобы сжало сердце, чтоб заплакать как в детстве. Новогоднего чуда. А оно всё нейдет, и мой поезд мчится по старым рельсам незнамо куда…
- А не забоишься, Сергей Францевич? – улыбнулся Пейчайвун. – Если поезд свернёт. Чудеса, они ведь разные случаются…
- Кто? Я?!
- Верю. Человек ты бесстрашный. А что, Хуличан? Покажешь Сергею Францевичу чудо?
- Так, отчего не показать… - сверкнула уже золотым расплавом и, прожигая Сергея Францевича, уставилась на него.
Музыкальная группа заиграла что-то обволакивающее, истомное, и сменившая певца певица, извиваясь у стойки микрофона, принялась шлифовать бархатом до боли знакомые, но так и не ставшие понятными, иностранные слова.
Сергей Францевич судорожно вздохнул:
- Сударыня, вы танцуете?
- Никогда не пробовала, - ответила Хуличан, грациозно подавая руку. Сергей Францевич обволок изящную кисть в пригоршню, и радостно, победоносно захохотал.
После танца к столу они не вернулись.
- Кто она вам? – забеспокоился Аркадий Петрович. – Может быть, следует поискать? В этих ресторанах всегда какие-то истории…
- Сестричка она моя. Что? Не похожа? – засмеялся Пейчайвун. - Не переживай Аркадий Петрович. Она – девица взрослая. А характер у неё – зверский. Знаешь, давай проводим, - и старый год, и сестричку мою.
Выпили.
- Ну, так что? Слушать историю будешь?
- Рассказывай…
- Вот это - по – нашему... Работал как-то в одном промхозе охотник, и звали его Пейчавун. Хороший охотник был. Много пушнины добывал. Стрелок отменный. Соболя, конечно не в глаз, но точно в голову выцеливал. На доске почета в промхозовской конторе висел. Родом с наших мест. Но где именно родился не ясно, - то ли в тундре, а то ли в тайге. Северный житель, ясное дело. К слову сказать, мамка у него то ли юкагирка, то ли эвенка, то ли якутка, а отец, приезжий, - то ли белорусс, то ли – татарин, а то ли – чуваш. Теперь уже не разберёшь. Приезжие, они ведь как? – приехали, наследили, и поминай их как звали. Пролетарии всех стран соединялись, - что ты будешь делать? Всё живое друг к другу жмётся. Вот и родился парнишка. С детства - то в тайге, то – в тундре. То там бродил, то сям. Много чего в его жизни интересного приключалось.
Тут, как-то, директор промхоза, Патрикеев, на пенсию засобирался. Время пришло. Грустно, конечно, а – пора! У каждого такое время приходит, - то на пенсию, то ещё дальше. А у него где-то в Краснодарском крае, в предгорьях Кавказа, и домик уже построен, в два этажа, с мансардой, сад вокруг, а в саду всякий виноград на вино, да хурма-мурма на закуску. Надо ехать. Надо. А сердцем к вечной мерзлоте прирос. Говорили люди, - выпьет и плачет: «Как же я, - говорит – без Севера!..». Хороший человек, нечего сказать. Широты души необыкновенной. В ту пору, ещё такие, водились. Потом, видно, вымерли. Мамонты с мастодонтами. Одни шустрые зверьки остались неопределенной породы в сереньких шкурках и с хитрыми мордочками. Но ничего не попишешь! Значит, стали думать, чего бы Патрикееву такого на добрую память о годах, прожитых на Севере, подарить. А он тоже – охотник. Рога у него в кабинете висели. И, лосиные, и оленьи. Подговорили бухгалтершу Ольгу, у него с ней - люди говорят - шуры-муры происходили. Мол, так и так, вызнай Олечка, чего наш дорогой директор Патрикеев, хотел бы на добрую память о северной своей жизни. Вот Олечка всё и разузнала. Говорит она, рога от снежного барана-чубука хочет. Самые здоровые. На три завитка. Самому добыть не сподобилось, - толстый он, Патрикеев. По горам с таким пузом не налазаешься! Это тебе не лосей с лодки стрелять. А на вертолетах тогда моды не было за баранами мотаться, - в горах и разбиться можно! Волков, тех возле оленьих стад, конечно стреляли. Но где олени пасутся, - там ровненько. Да, самое главное! Вроде, как в книгу красную, те бараны занесены. Опять же, - нюанс!
Тут главные люди промхоза задумались: «Как быть?»
Думали, думали, и охотовед, Олег Афонькин, говорит: «Надо Пейчавуна озадачить. Он – добудет. Как директору хочется. На три завитка. Самого старого, можно сказать, при смерти, - так что, считай, естественная убыль». Глянули главные люди промхоза на охотоведа с уважением. Хоть и молодой совсем, - по распределению прибыл, из города Иркутска, - а лучше бывалых разобрался. Одобрили. Вызвали Пейчайвуна. Объяснили. Согласился тот, раз такое дело.
А время уже на осень наворачивает. В горах – заморозки. Да ещё туда добраться надо, - а затем и выбраться, после удачной охоты, - не будет же возле охотника вертолет, к примеру, неделю, караулить?
Предложили ему промхозовских лошадей. Несколько штук их в промхозе держали. Лошадки хорошие, якутские. Серенькие такие, волосом густо обросшие. Зимой и летом сами кормились. По посёлку бродят, копытами снег разгребают да травой сухой питаются - тюбенюют. Только пар из ноздрей валит, а сами – в инее. Неприхотливее собак. Тем, сволочам, то мяса подай, то рыбы, то будку тёплую. А этим – ни шиша не надо!
Значит, взял Пейчайвун двух лошадей в совхозе, белую лайку по кличке Хуркен и отправился к отрогам Синего хребта. На одной лошадке сам едет. Вторая груз везет: палатка, спальник, харчи. Ну, и, карабин с собой, ясное дело. Куда без него? Тем более за баранами.
Два дня добирался. На третий уже у подножья был. Поднялся на знакомую седловину. Перевал там небольшой, - два ручья от него в разные стороны текут. Разбил лагерь. Лошадок на длинные чумбуры привязал. Позвал Хуркена, взял его на шнурок, чтоб баранов не распугал, и отправился по склону выше, к скалистым останцам. Между ними как раз тропа баранья натоптана. Из трёх палок да куска веревки смастерил подставку для карабина, - на подставке не дрожит он, как в руках. В горах расстояния большие. И выстрел может быть только один. Положил на камень телогрейку, уселся, Хуркена по голове поглаживает, да разговоры неспешные с ним ведёт. О том, мол, что если случится барана подранить, тогда и его следопытный черёд придёт. А пока, мол, отдыхай. Набегаешься ещё…
Пейчайвун внезапно умолк, видимо припоминая, и прищурив глаза, уставился в окно. Аркадий Петрович понимающе не беспокоил и за рукав теребить не стал…


Тем временем Хуличан и её кавалер подъехали к его дому на такси. Выбрались, пожелав таксисту счастья. Тот понимающе и с завистью покивал головой и что-то доброжелательно и дежурно буркнул в ответ. Поднялись на второй этаж. Сергей Францевич волновался и не мог попасть ключом в замочную скважину. Но всё же, удалось. Вошли в квартиру. Хуличан огляделась. Подошла к окну, глянула. Снег всё падал. Под окном палисадник заметенный сугробом.
- Душно у тебя, - промурлыкала Хуличан. – Будто в евражкиной норе. Дышать нечем. Открой.
Сергей Францевич безропотно подчинился. Его и самого беспрестанно кидало в жар, - он протирал лоб то рукавом пиджака, то галстуком и носился по квартире, разыскивая то шампанское, то бокалы, то шоколадные конфеты с многозначительным наименованием «Визит».
- Зайчик, а что мы будем в твоей норке делать?
- Ну-у-у… - быком-производителем промычал Сергей Францевич. – Мы сейчас выпьем на брудершафт…
- А это как? – спросила Халичан.
- Ты что не знаешь?
- Не-а… - безмятежно ответила та. – Расскажи.
- А-а-а… Так ты хочешь поиграть, моя лисичка? Тебе не говорили, что ты похожа на лисицу?
- Впервые слышу, - улыбалась Хуличан.
Сергей Францевич забился в смешливой истерике.
- Зайчик, а где в твоей норке… - Хуличан неопределенно покружила кистью правой руки в воздухе.
- А-а… понял… вот сюда… - он показал дверь.
Она вышла из ванной по-прежнему в шубе и сапогах. Сергей Францевич принялся торопливо откупоривать бутылку шампанского, приговаривая:
- Французское… настоящее…
Наконец ему удалось хлопнуть пробкой не пролив ни капли. Шампанское пузырясь полилось в два бокала на тонких ножках.
- Ну, что? Давай? – он подал ей бокал. Руки его дрожали. Уже не понятно и-за чего, - то ли от вожделенной близости к рыжеволосой красавице, то ли попросту от холода, проникающего сквозь распахнутые створки окна.
- Зайчик, а ты знаешь, за что выпьем?
- За что, лисичка?
- За твоё желание. За чудо! – Хуличан сбросила с себя шубу, ловко перехватив бокал с шампанским другой рукой. Она стояла перед Сергеем Францевичем в одних сапогах. Рот того открылся, наполнился слюной, нижняя губа подрагивала, и тут его по-настоящему затрясло. Он протянул к девице руки, быстро и призывно зашевелил, но с места не сошёл. Видно полагая, что та, сама обязана броситься в объятья.
- Давай!.. Скорей!..
- Ну, зайка… Экий ты, попрыгайка. Знаешь что? Я никогда мужика голого не видела. Давай, раздевайся…
- А-а-а… - только и простонал, дрожа Сергей Францевич, и принялся торопливо раздеваться. – В спальню! Скорее!
- Не-а… Я посмотреть хочу…
Когда на нём остались лишь тапки со стоптанными задниками, Хуличан улыбнулась, подняла руки с бокалом вверх и медленно повернулась по кругу, являя себя во всей красе. Сзади неё безвольно шелохнулся повисший хвост. Пушистый, огненно-рыжий, горящий и на кончике его черненький, будто дотлевающий, уголёк.
Глаза Сергея Францевича поползли из орбит.
- Ну, ты и фантазерка! Ты куда его всунула?! – он попытался её обнять, но она ловко, со смехом уклонилась, оставив его в полусогнутом состоянии, обхватившим себя за бока.
- Да никуда, дурачок. Это самый настоящий… - Хуличан изогнулась, и, хвост внезапно ожил, поднялся и описал перед лицом застывшего в полупоклоне Сергея Францевича замысловатый вензель.
Сергей Францевич побледнел, накренился. Сейчас в обморок грохнется.
- Что это?!..
Тут Хуличан подскочила, обняла Сергея Францевича, прижалась горячо, чмокнула в обе щеки и поглаживая по голове, принялась успокаивать:
- Тихо, зайка, тихо… Это фокус такой…
- Фокус?.. – по щекам Сергея Францевича потекли счастливые слёзы.
- Фокус-покус. Фокси – стайл называется. За границей очень модный. Меня подружка с Аляски научила.
- Саляски?.. – проблеял в одно слово Сергей Францевич.
- Ага! По льду пролив перебежала.
Сергей Францевич икнул.
- А вот теперь, зайка, точно выпить пора! Как ты говорил?
- На бр…бр… брудер… шафт…
Они свили руки и принялись пить. Глаза Сергея Францевича закрылись. Он погрузился в своё полуобморочное состояние, постепенно теряя ощущение реальности. Женское тело жгло и леденило шампанское. В квартире сделалось тихо, и сквозь тишину донеслись звуки соседского телевизора. Знакомый голос, знакомые слова: «С Новым годом, друзья! С новым счастьем!»
Вспышки салютов озарили окно и поникли в черноте ночи букетами разноцветных гвоздик. Пиротехнические раскаты бахали и надрывно свистели.
 Сергей Францевич сделал губы дудочкой и потянулся в поиске губ женских. Ощущение теплой женской руки прижатой к кольцу собственной, левой, исчезло. Напоследок неприятно скользнув чем-то меховым и странным по внутреннему локтевому изгибу. Звук бьющегося стекла оглушил. По ногам брызнули колючие осколки. Там, где тело частично согревалось о женскую наготу, сделалось пусто и холодно. В нос шибануло едким, неприятным. По телу побежали мурашки и все волосы что росли на теле встопорщились. Внезапно обуял ледяной ужас. Глаза его вскрылись как карты на ломберном столе, явив игроку колоссальный проигрыш. Девушка исчезла. На полу, среди блестящих осколков, стояла рыжая лисица с золотыми глазами. Как и положено зверю, - на четырех лапах. Рядом валялись пустые сапоги. Сергей Францевич хотел заорать, но спазм сдавил горло и он лишь натужно засипел. Внезапно, по ногам, по полу, изливаясь из его тела, хлестанула горячая струя. Это привело в чувство. Он истошно заорал. Лиса оскалилась, зашипела и сжалась пружиной. На белых острых клыках вскипела слюна. В голове Сергея Францевича, опережая события, вспыхнул движущийся кадр: лиса бросается к нему и рвёт в лохмотья главное…
Сдернув себя с места, он рванул в окно. Грохнулся в сугроб. Лиса упала рядом, и, барахтаясь, выбираясь из снега, забралась на Сергея Францевича, и, оцарапав спину когтями, прыгнула на протоптанную дорожку.
- У-а-а-а!!! – окончательно приведенный в чувство болью от содранной кожи и холодом, Сергей Францевич, потеряв в сугробе тапочки, понёсся по пустынной улице.


Когда пробили часы и в небе над городом расцветили фыркающие салюты, весь кабак вывалил на улицу и в едином порыве орал: «Ура!!!»
Пейчайвун и Аркадий Петрович остались за столиком.
- Ну что? С новым годом, с новым счастьем! – сказал Пейчайвун и взялся за бутылку принесённую Сергеем Францевичем. – Давай, что ли, английской огненной воды попробуем.
Выпили.
- Так на чём я остановился?
- Сел охотник твой на камень, задумался и принялся с собакой разговаривать…
- Да! Вот так и было. А потом и баран-чубук набежал. Старый уже, бесполезный, - раз такие рога на башке таскал! – порадовался своей шутке Пейчайвун. – Нарисовался как на картине, и застыл. Видимо, чувствовал. Или, бегать ему надоело. Знал, что в зиму наступающую всё одно сгинет. Упадёт где-нибудь дернув напоследок копытами. И только кружащий в небе ворон заметит на снегу тёмное пятно, да закаркает что есть сил, созывая оголодавших дружков на тризну. Такой у них, у воронов, между собой договор с давних пор. А заслышав карканье, и росомаха-бродяга  поспешит на призывные звуки. Обглодает да растащит все косточки по окрестностям.
Попросил Пейчайвун у чубука прощения, да хлестанул из карабина, подведя мушку в прицеле под левую лопатку.
Упал чубук на бок и, засучив копытами, затих. Пощупал рога Пейчайвун и довольный, натачивая нож о камень, затянул охотничью песню о ловком охотнике, что пошел в горы за чубуком…
Разделав барана, он погрузил добычу на лошадок и направился с горы вниз. Туда где были дрова и вода.
Тут он услышал неясный гул. Взглянул в темнеющее небо, а там его огненная дуга прочертила. Ударилась в склон соседней сопки и будто лисицей-огнёвкой вниз побежала. Огонь, казалось, исчез, но затем заново вспыхнул. Загорелись деревья. Пейчайвун знал, что та сопка, будто подковой опоясана болотистой низиной, уходящей в большом, мелком озере. А на самой сопке деревьев не много. Так что, шибко разгореться не должно. Успокоился. Решил к тому месту утром идти. А куда торопится? Тем более на ночь глядя? Так и сделал. Когда пришел, ещё мох дымился, и валежник. Склон сопки продран, обожжён, а в низине, в содранной с сопки земле, камень лежит. Страшный такой. Будто из чёрного железа. Кони, и те напугались: всхрапнули да заржали жалобно. Мол, куда ты нас, Пейчайвун, привёл. Хуркен подошёл, принюхался, ощетинился, рыкнул и хвост опустил. И чувство такое, - потрогать камень так и тянет, и, боязно отчего-то. Протянет Пейчайвун руки, и уберёт. Протянет, и уберёт. Но решился. Потрогал. А камень - горячий. Будто живой. И место одно на камне такое, ровное - как шлифованное. Заглянул Пейчайвун в то зеркало и увидел…
Дурно ему сделалось. Погоревал поначалу, конечно. Но делать нечего, хоть и скорбно сделалось. Повёз в промхоз и знания, и печали.
- А что он там увидел? – оживился Аркадий Петрович и завертел вилку в руке.
- Экий ты быстрый. Тут же развитие событий. Сам понимать должен. А что не поймёшь, то сам придумаешь. На то ты и писатель. Значит, добрался обратно Пейчайвун и сообщил директору промхоза. А про бараньи рога ничего не сказал, - их к дощечке ещё приделать нужно да гравировку заказать. А слух по посёлку быстро покатился. Прознала о том, одна старая бабка по имени Тенкели. Её род издавна шаманил. А в молодости она ещё со стариком Хабаровым кочевала. Не с Ерофеем Павловичем, конечно. С другим. Тот от советской власти долго прятался. Говорят, до конца войны. А как состарился, пригнал своё стадо, говорит, забирайте. А сам затем пропал. Не смог с людьми жить. Отвык. Повстречала та Тенкели Пейчайвуна и говорит: « Эх, Пейчайвун! Совсем у тебя ума нет. Не нужно было про небесный камень людям рассказывать. За это заберет он тебя Пейчайвун, вместо себя на небо!» Махнул рукой Пейчайвун. Чего уже? Дело сделано!
Прилетел на вертолёте сам профессор геологических наук по фамилии Розенблюм. Долго тряс руку и всё твердил: «Спасибо вам от всей мировой научной мысли! Такой метеорит мы нашли впервые! Это прорыв в понимании всей космологии и расширяет границы нашего понимания об устройстве Вселенной…» Метеорит тот увезли на вертолете. А Пейчайвуну подарок пришёл. На барже - самоходке по реке привезли новенький снегоход «Буран» в деревянном ящике. Да ещё грамоту в деревянной рамочке с печатью и подписью профессора. А в грамоте той сказано, мол, метеорит найден тогда-то, там-то, тем-то и назван «Охотник Пейчайвун» в честь лица его отыскавшего.
- А дальше что было? – спросил Игорь Петрович.
- Дальше? Дальше охотничий сезон начался. А Пейчайвун на новом снегоходе. Как говорится, расширил границы промысла. Как-то увидел Пейчайвун огромного волка. Погнался. Да слетел ремень вариаторный. Принялся он на ходу поправлять да руку зажевало. И полетел Пейчайвун на том снегоходе с обрыва реки…
- Убился?! – стукнул кулаком Аркадий Петрович по столу. Брови скорбно сошлись у переносицы, глаза сузились.
- Зачем, убился? – хохотнул Пейчайвун. - Теперь он у верхних людей. И каждый Новый год подарки народу разносит.
- Вот я голова, - два уха! А вас то… как зовут?! – рот у Аркадия Петровича приоткрылся в выжидании уже снизошедшего, но ещё не подтвержденного откровения.
- Меня-то? Пейчайвун раньше звали.
- Так что же получается… Есть он?..
- Что получается, то и получается, и по-другому уже не получится, - засмеялся Пейчайвун. – А! – махнул он рукой. - Сказки всё это! Так что если понравилась тебе эта, то напиши…


Машина патрульно-постовой службы городской полиции медленно двигалась по маршруту.
- Все по домам сидят, - пустился в рассуждения водитель. – Праздник, выпивают, закусывают. Люди как люди…
- А мы как хрен на блюде, - мрачно ответил сержант, держа короткоствольный автомат на коленях. – Тебя что на аркане сюда тянули? Сам в эти сани впрягся. Теперь тяни. Крути баранку. Как по мне, - так уж лучше в новогоднюю ночь отдежурить, чем завтра. Вернее, уже сегодня. Мы не пьём, потому что на дежурстве. И они не пьют, хотя дома сидят. А в чём тогда прикол?
- Это ты правильно заметил, - кивнул водитель. – Даже настроение поднялось. Сейчас сменюсь, врежу и селедкой под шубой закушу. Жена её уникально готовит. Ни у кого такой не пробовал.
- Вот, а ты говоришь. Я вообще не знаю, чего люди парятся. Придумали себе даты и радуются. Чушь это всё. Ты в календарь загляни. Там что ни день, - то праздник. Если все отмечать, то спится можно…
Раздался треск радиостанции. Помощник дежурного по городскому отделу передал в эфир: обеспокоенные, неравнодушные граждане сообщили, - по улицам города бегает и орёт обнажённыйй мужчина. Необходимо принять меры: задержать и доставить.
- Ну, всё! Вот это – я понимаю, отметил! Ты представляешь?! Так, нажраться!
Сержант завертел головой во все стороны. Издалека, сквозь шум двигателя, послышался сдавленный крик.
- Вот он, - сказал сержант. – И вправду голый. Подарочек нам такой стрельнул. Будет что вспомнить на пенсии. Внукам будем рассказывать.
- Лучше бы баба голая…
- На что она тебе. Пьяная, посиневшая. Видел я одну. Лучше бы и не видел. У неё, слышь? - даже зубы сгнили. Кошмар. А у тебя своя есть. Тёпленькая. Чистенькая. Уютненькая. Сам говоришь, - нигде такой не пробовал.
- Вот, ты бивень!.. Это я про селёдку!
- Да не один ли хрен. Селедку, водку, молодку. Давай, подруливай. Подберём бедолагу…
- Только в кабину не тащи его…
- Да конечно. В обезьяннике доедет…


Пейчайвун возвращался к оставленной упряжке на самокатных лыжах. Довольный что повстречался с хорошими людьми, и кого смог, того и одарил подарком. Город остался в стороне. Снег идти перестал. Подморозило. Лыжи вынесли Пейчайвуна на перевал. По тёмному небу полыхнуло, побежали удивительные небесные огни, и в них Пейчайвун рассмотрел волка –Аяврика все догоняющего зайца –Мунрукана. Их образы растеклись, расплылись и переливались всполохами полярного сияния. Вслед им кралась, - то пропадая, то появляясь лисица – огнёвка Хуличан. Она то обращалась в огнегривую кобылицу, то в белотелую красавицу с золотыми глазами и копною горящих волос. Пейчайвун подкатил к оленьей упряжке, убрал лыжи и рюкзак в нарты, устроился удобней, и олени неспешно потащили нарты по заснеженному руслу реки, и вскоре скрылись за её излучиной.
Сонная медведица заворочалась и на мгновение проснулась в темноте берлоги. Ей привиделась огромная рука, что влезла в берлогу и утащила новорожденного медвежонка. Недовольно рыкнула. Но заметив, что медвежонок у ее брюха сладко сопит да питается материнским молоком, вновь улеглась, и, уплывая в крепкий сон до самой весны, принялась вспоминать, как бродила по мягкомоховой тундре-тайге, как собирала с веточек сладкие жимолость да голубицу, да как ловила вкусную рыбу-горбушу в прозрачной каменушке-реке.
Аркадий Петрович погуляв по городу, вернулся в пустую квартиру. На кухне заварил чай в кружке, бросил дольку лимона, накрыл блюдцем и покуда напиток настаивался, присел к столу, взглянул в окно на занимавшийся рассвет первого дня Нового года, улыбнулся и бодро застучал по клавишам. И, поползли, поползли по белому покрывалу листа жучки, паучки, комарики и прочие буквицы прихотливо сливаясь в слова: «Раскружившаяся однажды старушка-Земля никак не могла остановиться и все быстрее приближалась к перигелию…»