Руф. Игорь Лев

В сборник рассказов памяти поэта Сергея Радченко

Эпиграф:

Какое извечное чудо с тобою -
Цвет лет в осыпающий снегом январь,
Зимою,
но странно и жгуче живое,
Обычное, чем непривычно, что явь…

Случилось
Присутствия некосновением,
Отсутствия рядом, явившись в наклон головы
Виденьем,
Сжигающим все представления
О прожитом, легким движеньем руки.

Исчезнув в зиме сновиденьем, со взглядом,
И лишь попрощавшись кивком головы.

(автор стиха: Сергей Радченко)

Рассказ

Явление

Автор: Игорь Лев

Памяти народной артистки СССР Руфины Нифонтовой

- У вас появилась поклонница. – говорит нам Александр Николаевич Пахомов, директор Московского театра кукол, со всегдашней этой его доброй хитринкой в глазах.

Мы у него в кабинете. Вдоль окна на ковролине наша «Страна" – арт-объект, как теперь бы сказали, нашей Детской студии дизайна. Метра три в длину, в глубину метр, в высоту полтора. Считать её размер легко, потому что размеры картонных структур 50;50;50 см. Внутри них живёт некое бумажное государство: человечки, домики-улицы, дороги-деревья, город и лес, море и горы, машинки-корабли, самолёты-ракеты, воздушные шары, а также собаки и кошки, коровы и тигры, а ещё драконы и змеи горынычи, само собой – принцессы, рыцари, волшебники и феи – и вообще всё, чему положено быть в правильной стране – всё там есть, а чего нет, то, ясное дело, ещё появится – это ж понятно, потому что ощущается, что за всем этим стоит некий схваченный авторами алгоритм сочинения-делания всего-всего-всего. И это при том, что всё сделанное светится уверенной неумелостью, смелым деланием хоть чего при минимальном понимании, что к чему. Ну, да всё это – по декларируемому стилю – вышло из-под детских ручек.

Ну, мы конечно, заинтригованы – кого же Александр Николаевич назовёт. Так-то нас нахваливали постоянно да и сам факт, что Московский театр кукол нас себе присмотрел – чем не фанат он наш?

Экспозиция эта стояла сначала в фойе театра. Перед спектаклем и в антрактах зрители вокруг неё торопились, а в другое время, как рассказывал Александр Николаевич, актёры-актриссы, прочие работники театра зависали, рассматривая эту штуковину, на которую в каждом отзывался его давно забытый ребёнок.

Кого же назовёт Александр Николаевич?

Впрочем, всякий, кто увлечён был внутренней жизнью актёрского мира золотой поры СССР – если таковая была и если кто-то такой ещё есть, уже догадывается, о ком речь. Руф – так называли в театрально-киношной богеме только её.

Руфина Дмитриевна Нифонтова.

Я писал сейчас эти буквы… да, я вот такой. Да, мне стыдно. Конечно, психиатры расскажут нам, что сентиментальность – это болезнь. Да, грудная клетка моя начинает дёргаться – нет, нет, не сильно совсем, в горле спазмы готовятся, но вполне терпимо, а позорные слёзы в углах глаз я уже повытирал. А то ещё, чего доброго, сын зайдёт в комнату, глянет на меня и… и что? Уличит. В чём он меня уличит?

Конечно же, мне скажут: мол, это потому что она тебя похвалила, вот ты теперь её и боготворишь. Осталась бы равнодушной, и ты бы к ней дышал бы ровно. И даже с этим обычным твоим снобизмом, который у тебя ко всем знаменитостям.

Я знаю только то, что и как есть. Не знаю, как было бы. Разве у меня не может быть кумира, который обо мне ничего не знает? Но она в самом деле была для меня… о том и речь.

Вот мне лет десять. Или меньше. Или больше. Всё детство моё и всё моё то, что после детства – сами звуки эти «Ру-фи-на-Ни-фон-това»… разве у вас (кто жил тогда и чувствителен был к олимпу культуры) – от конца 50-х и до самых до 90-х – разве у вас это не было про рубин? А также изумруд, топаз, малахит и вообще алмаз, бриллиант, аметист? Для меня было.

Да, это всё мама, идолопоклонница, нагнетала. Её это коллекционирование открыток с актёрами, Нифонтовых там было аж три разных. Но главное, что у мамы было: она же не столько фильмы смотрела, сколько актёрами-знаменитостями дышала. И появление всякого на экране она должна была обязательно сопроводить провозглашением его фамилии, часто с именем и обязательно с восхищающимися интонациями. Я в них и улавливал иерархию – какие-то выше рангом, какие-то ниже в этом мамином пантеоне.

«О, Нифонтова!», «Руфина Нифонтова!», «Нифонтова, самая красивая артистка!" – под такие вот мамины комментарии я и смотрел впервые в эти самые глаза, алмазно-сияющие, небом наполненные, прозрачной чистотой светящие.

В 1957-1959 вышли три фильма трилогии «Хождение по мукам", а потом их часто гоняли по телевизору, но каждый раз сакральным событием. И если в следующей экранизации центром притяжения моего

Что же почувствовал я, когда Александр Николаевич, сверкая красивыми своими глазными щёлочками, рассказывал: - Это надо было видеть, как народная артистка СССР ползает на коленях по моему кабинету и сыпет восторгами.

Что же было со мной в тот момент?

Небеса меня заметили. И не просто

 Я хорошо себе представил. Руфина Нифонтова. Быть не может такого. Как? Неужели она? Неужели та самая красавица? Ну ладно бы кто-нибудь другой. Но именно она. Я уже говорил. Я уже сейчас писал. Что она у меня была на особом счету. Для меня это была богиня. Даже мысли не было никакой близко не было. Что я как-то смогу в реальности с нею встретиться. И вот. В тот момент. Мне показалось. Что начинается какая то новая жизнь? Что наконец то? Событий было много. Но так ничего и не началось.

Знала ли Гузя Нифонтову? Сомневаюсь. Она Быстрицкую знала. Правда, только как Аксинью.

 

Чем для меня было то самое ползание на коленях народной артистки СССР?

Что именно она оценила-то? Что там вообще можно было оценить?

 

Я в классе шестом тогда учился. А сестре моей, выходит, лет шесть было. При чём тут сестра? Это я делал как бы для неё. А на самом деле для себя. Строил страну. Дело было в кладовке двухкомнатной хрущёвки. Полки в торце с родительским скарбом - это этажи или уровни города. И везде живут куклы. У каждой своя ячейка бытия. Всё шло в ход: кубики, дощечки, книги, коробочки, ещё он лобзиком что-то выпиливал им.

Дело в том, что строя-обустраивая всё такое, он чувствовал себя совершенно счастливым. Ему 12 лет, в куклы стыдно уже играть, а для него это оазис счастья. А сестра в этой истории потому, что он якобы всё это строил для неё. Она в этом во всём, конечно, вполне увлечённо играла, он не отставал от неё в придумывании и обыгрывании сюжетов. Иногда к ним присоединялась Анечка, она была старше его сестры на 2 года, а его младше, выходит, на 4. Тогда их был полный набор, особенно после того, как он что-то начал чувствовать к Анечке, очень чисто-светлое, окрасившее музыкой его жизнь, но, разумеется, предельно запретное. Причём, Анечка очень даже не возражала. И если бы не сестра его, если бы не его мама…

Впрочем, это другая тема. Он и без Анечки был предельно увлечён эти своим таким странным хобби. Школьный день себе течёт, а он уже предвкушает, как вечером окунётся в это творчество благоустройства кукольной жизни. И он не помнит, увлекался ли он когда-нибудь чем-то вот так же самозабвенно.

Как же определить это занятие? Как объяснить кому-то, как это волшебно-необыкновенно – создавать свой собственный сказочный мир.

 

И вот 20 лет спустя. Как-то ему стрельнуло делать детскую студию. Он ещё работал тогда архитектором. Ещё четыре года назад он был на седьмом небе, оказавшись настоящим архитектором. А теперь он бросает всё то, как сказал его начальник отдела, «настоящее мужское дело ради бумажных куколок».

 Он ушёл в никуда, зацепившись за призрачную ставку в 100 рублей вместо его 210 и перспективы 240.

И вот он – город из бумаги и картона. А дети всё пребывают. На первом занятии 17 ноября 1984 года их было 20 человек, а в январе 1985 уже за 200 перевалило. «Страна» же всё разрастается.

Смотрю сейчас вспять – годам давнишним навстречу: что, в самом деле, находил я такого необыкновенного, прямо-таки волшебного в это россыпи всяческих деталек – закутков, переходиков, стенок, уголков – там, в детстве, в кладовке той, на полках этих? Стояли там ящики, коробки какие-то, а перед ними, как на балкончиках, все эти мирки и выстраивались. А меж коробок-ящиков уходили в дебри таинственные проходы-захильники. И какие уж там куклы-то? Пластмасса двух типов: эдакая мягкая потолще и потоньше, жёсткая. Из неё персонажи Чиполино, Весёлые Человечки (Незнайка, Знайка, кто-то ещё) и всякие отдельные другие: из Москвы и Минска отцом привозимые неизменно. В Уфе такие не продавались. Звери тоже шли в ход, становясь людьми.

 

А когда студия моя та превратилась из попытки чего-то академического строго в строительство единого сказочного мира, я как с цепи сорвался. Впрочем, дети и принудили меня к моему заветному. Ведь как там всё получилось.

«Детская студия дизайна» - так задумка первоначально нарисовалась.

Я прописал весь курс. Всякие там, я уж не помню, чего. Ритм, контраст, нюанс, про цвет что-то, про композицию, наверное. Это надо было и для дирекции. Но когда надо было делать уже первое занятие, я никакого курса не придерживался, всё лепил из сиюминутного своего ощущения. Обо всём этом, надо, конечно, отдельно рассказывать. Но вот мне почему-то пришла в голову идея сочинять человечка. Впрочем, я знаю, откуда она пришла. Об этом тоже надо отдельно рассказывать.

Занятии на третьем этот самый человек появился. Только сейчас я сообразил, что это Мишка, мой, десятилетний тогда, сын меня надоумил перейти к макетированию. А к какому именно макетированию – это всё опыт детской площадки «Рыба-кит".

Так вот у меня расползаются причины и следствия, растекаются по древу мои росказни.

Человечек мне понадобился, чтобы сочинять дизайн для мира кукол. На этом и учиться сочинять форму.

Тут сработал и опыт детской архитектурной студии, и косвенное влияние Кирпичёва. В частности, «Дом для куклы». Который привезли от него Дима с Костей. Но главным-то влиянием, ясное дело, было то строительство в кладовке. Хотя оно тоже не на пустом месте. Всё предыдущее моё детство – это строительство игрушечных миров, однако.

А «Кондуит и Швамбрания"! А развороты в «Весёлых картинках» со «странами сказок».

Лебедев как-то выразился, что когда объект такой, где надо всякое разглядывать, он у него всегда вне конкуренции, вне рассуждений о качестве дизайна, он всегда зачётный. Такова для меня, например, Хайфа.

Она оценила. Она поняла. Я был уверен, что она поняла самую суть. Наверное, не только она поняла. Но мне никто не выражал напрямую, что я попал в десятку.

Если уж народ к нам валом стал валить, если пресса нами заинтересовалась, если сам Борис Фёдорович Домашников пожаловал, дал нам центральный выставочный Союза художников, а потом и гендиректор завода, с которого мы ушли, ту выставку посетив, нас взял обратно, дав желанные ставки, но уже в качестве делателей именно этих сказок. А через полгода мы уже на ВДНХ делаем экспозицию одну, через год ещё одну – вот эту вторую и захотел себе Московский театр кукол. Там Она это и увидела.

 

Косвенно вроде бы эту штуковину масса народу отметила замечательной. Но вот почему-то только её признание прозвучало значимым. Это мне было от бога.

Вот я работал бы на том заводе архитектором, зашибал бы деньгу. И что, Руфина Нифонтова оказалась бы в восторге от моего творчества? Денег бы там было, да, квартиры-машины бы были. А Руфины Нифонтовой бы не было.

 

Это был …когда Марцевичу народного РСФСР дали? – в 1987-м – это был 1987-й год, значит. Было лето, уникально жаркие дни – 30 градусов. В Уфе гастроли Малого театра. Гузя возьми да и позвони Нифонтовой. Уж, не знаю, как она телефон добыла. Но тогда запросто можно было куда-то по административной части позвонить, представиться. В данном случае достаточно было напомнить о той бумажно-картонной стране в Московском театре кукол. И вот уже сама Руфина Нифонтова разговаривает с вами по телефону.

года.

У нас студия. В дворце культуры нефтяников, который считается самым престижным учреждением города. Тем летом было очень жарко. 30 градусов.


Я, конечно, не узнал её.

Довольно пожилая. 1987 – 1932 = 55 лет. Ей всего-то было 55. В 55 у меня у самого была 19-летняя. Довольно в теле. Обычная женщина в возрасте. Глаз её прекрасных нисколько не видно под коричнево-жёлтыми очками. Глаза слегка видны, но то, что это она, можно только принять на веру. Ну, ещё Марцевич в подтверждение. Уж его-то ни с кем не спутаю. Понятия я не имел, что она придёт с Марцевичем.  И вот тут я молодец. Услышал совершенно случайно по телевизору, что ли, что сегодня дали народного РСФСР Марцевичу. И вот он вдруг передо мной.

Но сначала о ней.

Вот она входит. Вот я на неё смотрю. Иду ей навстречу. На пол нашей комнатки она прошла. А что нам показывать-то? Наверное, пара детей у нас всё же сидели.

Но пока я стою прямо перед нею. Она мне протягивает руку – здороваться. Я пожисаю её руку. Рука её, смугло-загорелая, она по локоть голая. И вся в веснушках тёмненьких таких, но всё же рыжих. И лицо – щёки из-под очков жёлто-коричневых стёкол: чем выше, тем коричневее, чем ниже, тем желтея. И глаза сквозь. Вот тут я понимаю, что они прозрачно-голубые. Ну, пусть серые – это одно и то же.

В моей руке её ладонь. А глупому моему рассудку всё мерещится, что теперь что-то начнётся. Что вот он, самый главный момент моей всей жизни, всё до этого было ради него. Меня узнали, меня увидели, меня, наконец, признали небеса.

Она мне что-то говорит. Наверное, рассказывает, как ей понравилось в той нашей «Стране" всё рассматривать и какие мы, мол, молодцы. А я ей ничего не говорю. У меня столько есть ей, чего сказать. Но я молчу.

 

Я вообще такой. Даже сейчас. Сейчас я умею себя заставить был общительным. Дело в том, что внутренне я сверх-общительный. Конечно, только там, где отношения со знаком плюс. Где ценности порочны, там я сразу пас. Когда ко мне с добром, у меня внутри слёзы. Куда проще, когда ко, как всегда, без любви.

 

Я бы не смог ей  сказать. Вот почему так, интересно? Когда всей душой и больше, гораздо больше, чем всей душой – вообще всем космосом я к ней, отвечаю за то, что весь космос подтвердит, как один человек к другому в этом конкретном случае, - так молчание, так затык максимальный.

Почему бы мне не отважиться было пусть плохо-коряво, но говорить, говорить ей всё, что во мне к ней.

Я никогда не был в театре, где она блистала. Я даже в эти дни не подумал ни разу пойти на их спектакль. И потом с цветами – к ней персонально. Значит, сидит во мне ложь какая-то.

Да, мне интересна она, но не прочие. У меня отторжение от мира театра.

Потому что у меня к нему сверхпритяжение. Вот такое вот противоречие. И она не случайно привела с собой Марцевича.

Он пришёл с двумя своими мальчиками. Выходит, привёз их с собой в Уфу на гастроли. Я сейчас в интернете прочитал, что каждый из них теперь актёр и кто-то там в театральном мире.

Я как раз накануне сделал – пытался сделать Буратино – бумажную куклу совсем другого типа – у неё должен был открываться рот. Я как раз случайно обнаружил, что бумажный рот у бумажной куклы может открываться-закрываться – такого из головы не придумать, это можно только открыть случайно – это строго из свойств конкретного типа бумаги происходит – а бумага была крафт – только с нею такое и получится. Буратино – это потому что крафт своим цветом и фактурой – вылитое дерево. Голова в колпачке, курточка и палка из пришпана (авиационного картона, таким на заводе нашу таможнюю студию снабжали), нос – разумеется. И рот этот самый, большой, как положено. К нему – нитка. Эдуард Евгеньевич сразу сообразил, что к чему – народный артист России как-никак – взял осторожно-уверенно эту полукуклу и мальчикам своим ею заговорил: - Я вас, – тут пауза и в этом мастер, – Не люблю. – так и должен был сказать виртуоз импровизации. Ведь все ждали «люблю». Ан нет. Импровизация штампов не любит. Говорил он расслаблено, с этой его сверх обаятельной улыбкой, на которую я уже лет двадцать любовался, размеренно и мягко, контролируя малейшие нюансы. – Потому что вы, – пауза. Интересно, почему? – Нехорошие. – Понятно, не успел Буратино придумать, почему. Я тоже не успеваю вот так же, хотя знаю, что надо успеть. Но лучше уж не успеть придумать лучшее, но сделать хорошее, чем не сделать ни того, ни другого, потому что лучшим пока не владеешь – из своего-то посредственного и ниже – уровня.

Ясно было, что папа таким образом, этим добрым маневром, недоброе своё чинит дело – выражает выговор сыночкам.

Вот они входят... тогда ведь не было сотовых телефонов. Даже обычные были далеко не везде. Они вошли, а мы не знали, что они придут. Знали ли мы она вообще придёт? Не помню. Мне вообще сейчас кажется, что многое из былого я сам придумал. Я вижу, как она мне протягивает руку. Почему-то всем всегда ясно было, что это я, а не Гузя, автор самой этой идеи бумажной страны, творимой детьми. То ли потому это, что при всяких интервью я умудрялся вворачивать какие-то эпохальные соображения, а Гузя сыпала традиционными  оборотами... впрочем, я не был никогда тем собой, который я сейчас. Я и сейчас ещё не стал тем собой, который во мне ещё не освободился. Я обложен, очень обложен всяким реактианым, не активным. И вот она мне, такому обложенному, и протягивает ту руку её, с облака-небес ручку её. Я даже улыбаться не мог, окамелое лицо своё до сих пор чувствую. Я ничего ей не сказал. На её первые слова, нас нахватывающие, никак не ответил. Она обращалась персонально ко мне, будто понимала, что Гузя тут ни при чём.
Гузя очень понимала этот эффект макетности. Она потом стала кукольником каким-то там статусным в сообществе международном мастеров, с сертификатами разными. Но куклы там участники делают сами и вовсе не из бумаги, и далеко не с детьми. Она такая и была, такой и осталась, ей нужны были персонально ей аплодисменты. Меня же с самого начала интересовала атмосфера всеобщей вовлечённости. Что все участники времени не чуяли, про всё остальное чтоб позабывали, когда они делали бы это их дело. Дело, одновременно и персональное, и общее для всех. Вот так надо, чтобы люди строили этот их мир, все и каждый с полнейшей страстью. И не под диктатом или хозяина, или веры-идеологии, что ещё хуже. А ведь то были времена СССР,  ещё не была отменена фальшь, всеобщий театр единства, которого не было...

Вот она, вот он. Вот Нифонтова протягивает мне руку, по-мужски, я жму её руку, ощущая, как великое самое держу в пальцах. Мне бы поцеловать эту руку её, мне начать рассказывать, что она для меня. Хотя я и сейчас, до сих пор не рассказал об этом, даже сейчас не смог.
И вот он, Эдуард Марцевич. Сразу вижу разницу во взгляде на меня у него и у неё. Она его притащила, не более того. Мол, возьми мальчиков, это детская студия, им будет интересно. Он послушался.
Она. Что она для меня, вот, о чём речь. Она для меня два одном и это взаимосвязано.
Или нет, не так уж связано.
Найдись на свете хоть один человек, чтобы вот так же, восторженно-предано, как она, оцени мои - нет, не усилия, не результаты - эти усилия и эти результаты всегда будут недостаточными - но они являют зато мой помысел-замысел. Именно чтобы его кто-то признал, узнал бы в нём своё, себя, мне только этого и достаточно. Мне не нужно от людей, которым это на самом деле не интересно, мне не нужно ломать их, завлекать-увлекать, мне нужен лишь тот, кто и сам про то же самое внутренне. И такой узнает меня в полёте моём, он не потребует от меня доказательств, "конкретики", как они говорят, гарантий и выгоды. Мой человек присоедится ко мне, когда я ещё только стараюсь. Потому что стараться вместе - вот смысл жизни.
Она для меня таким простым человеком и оказалась. Даром, что народная артистка СССР, даром, что и так мой кумир.
А то, что именно она, такая, это вообще как окончательное счастье. Как моя социализация.
Я сменил гарантированную по деньгам работу на заводе на это подвижничество, ничем не гарантированное. Сколько денег, денег, дегег я проиграл, не дополучил из-за этого. И вот она. Никто-никто не поймёт меня в мире людей. Только бог меня поймёт.
- Руф! - говорит, наконец, Марцевич, ну, ты идёшь?
Я, кажется, пытался с мальчиком его, кажется, младшим, солдатика сделать.

Мы отдали его мальчикам наши лучшие образцы бумажных солдатиков. Если же было такое, что мы уселись всерьёз делать солдатика с мальком - сыном Марцевича, то ни какого родителя не хватит терпения, если мальчик будет делать это всерьёз.
Я знаю, Что Руфина брала Марцевича и его сыновей с собой - мол, в детскую студию идём, мальчикам будет интересно. А надо бы рассказать, что они у нас увидели. Есть фотографии, они сейчас в Москве, есть видео всяческие - в гараже на Выхино - там можно увидеть, чем была наша студия - чем она становилась тогда, в тот период. Если фотография - на неё я в студии 1988 года среди детей и гостей. Я думаю, что для определённого типа людей это всё оказалось бы откровением. Для меня - было. Но не для всех, не для всех, не для всех. И это очень сильная тема. Почему-то все люди вот так живут и полагают - это великое ДЛЯ ВСЕХ господствует в них. Например, во мне. Задевает, что люди равнодушны к моим ценностям. Хоть и научился сразу себе говорить, что мне всех и не надо... мне одного, кстати, достаточно. И тогда этим одним и оказалась Руфина Нифонтова.
Но у студии, всё же было два или даже направления. Одно - это изысканное конструирование-макетирование-моделирование - там как можно искуснее, как можно мастерски надо было всё делать. Второе направление - массовая кукла. Гузя была только в первом. Я во всех трёх. Третье - это когда дети не воспроизводили нами сочиняемое, а сочиняли сами.

[id77488161:bp-231538801_3841|Дарья], для меня откровение - мирок кукольный. Когда много-много всего-всего, кишит когда всё подробностями. Причём, правдивыми. А когда всё прилизано эстетизировано,  не интересно. Поэтому, например, хороша для меня Хайфа - это стилистика мне родная. Множество закутков, обжитых годами-десятилетиями пространств.

Igor Lev, 23 сентября в 11:51
Встречи с великими - это у него было от мамы, конечно же. Вот как она рассказала, что достаточно ей было увидеть живьём Сталина и предельная благодать сошла на неё - когда она очередной раз это рассказала, а ему было уже много лет - вот так он и сообразил, что и в нём есть эта же зараза. Всю жизнь он наблюдает за этим явлением - в самом себе наблюдает и в других. Про то, как встреча лицом к лицу с чем-то значительным  переносит часть значительности и на тебя самого.
Мама его, уже в старости, когда окончательно переселилась в Москву  исполнив, наконец, заветную мечту всей жизни своей вернуться "на круги своя" - оказалась как-то в толпе, плотно окружившей Собянина на какой там её встрече с народом. Мама его рассказывала, что ошалела от восторга, увидев совершенно вблизи подлинного небожителя. - Он весь такой чистенький, такой стерильный весь, аж светится! - рассказывала мама, - Ой, а можно вас потрогать? - я вдруг говорю ему. Он усмехнулся "Ну, потрогайте" и я так осторожно дотронулась до рукава его пиджака, мне показалось, что материя пиджака была какая-то божественная, тоже вся стерильная и светилась.
А сестра его, которая рядом с мамой там же стояла и рассказ этот мамин сейчас слушала, прибавила: я, мол, от стыда за маму не знала  куда себя деть, и страшно стало, мол, вот сейчас какая-нибудь охрана набросится и маму арестуют.

А Евтушенко он впервые увидел лет в шесть - на обложке книжки в мамином книжном шкафу.

И вот теперь он всё вслушивается в себя - что это было такое с ним - когда он ощутил, что вот с этой женщиной, которая по виду-ощущению как его бабушка, даже не мама (хотя она была на год моложе его мамы) он счастлив был бы оказаться вместе, то есть, очень близко вместе - не важно, как, просто сопребывать близко-близко - так, чтобы души слились, друг другу полностью открывшись - он знал, что её космосов хватит ему на всю оставшуюся ему вечность, ну, а ей он был отдал это абсолютное им её принятие - всей её физической оболочки,
Он теперь так всё и всматриваться внутри себя в её глаза те - самые прекрасные, какие только могут быть - за желтовато-кофейными стёклами очков - в то, как они глядели на него, будто видели всё его лучшее - всё то, что он сам в себе считал лучшим.
Она ведь заметила его не по нему, а по делу его - она в это дело его и влюбилась - это её слова, переданные ему лично директором Московского театра кукол.
Он-то, ясное дело, обмер весь, когда ему такое сообщали - что Она заприметила его такие очень несовершенные старания, но - он точно это знал - исходящие от святого источника. И вот Она тот самый источник вдруг разглядела. А ведь никто-никто вот так, как она, не реагировал на его эти, такие слабые, как он был уверен (уверен и сейчас) попытки ухватить великое.
Она, за которой был весь мир всех самый знаменитых знаменитостей. Это был вообще весь мир русской культуры советского периода. Не было ни одно ни актёра, ни режиссёра, который не был бы непосредственно так или иначе в контакте с нею.
И вот он маялся вопросом: где в нём этот позор подобострастия, а где подлинная связь их душ, как теперь отделить одно от другого.
Ведь он точно знал, окажись какая-нибудь женщина, вовсе неизвестная никому, так же глубоко понимающей то, в чём он жил, и она бы стала для него его космосом. И включилось бы такое же притяжение телесное.
Точно... а точно ли? Но нет же, конечно, точно: ведь души открыты друг другу, а ведь это значит, что тела просто перестают существовать в том смысле, что всё телесное теперь становится и душевным, оказывается предметом и объектом душевного и совместного наблюдения, когда можно преспокойно вместе разбирать всё физическое и твоё, и её. Жизнь тел перестаёт тяготить, когда начинается жизнь душ.

Он открывал ту книжку Евтушенко конца 50-х годов, в самый острый расцвет всей той поэзии. Мама его поклонялась им всем уже только за их имена - ещё Рождественскому, Окуджаве, Вознесенскому, Ахмадуллиной. Ахматова и Цветаева - эти имена как символы великого.

Что увидела в моей работе Руфина Нифонтова, чего не видел никто? Мир человечков. Кто-то понимает, остальные этого не понимают. У кого-то от макетиков всяческих вспыхивает внутри что-то - никто из нас не понимает, что это такое. Когда обустраиваешь какую-то страну, какую-то жизнь. В архитектуре как профессии есть отголоски этого. Это я увидел в Свердловске - в САИ - на макетиках Школы Юных Архитекторов - наверное, это было в 1974 году. Но, главное, что я этим бредил, когда обустраивал жизнь игрушек - строит игрушечные города. И сейчас в гараже на Выхино некий макет много места занимает - город игрушек. Его заказчика оплатила 15-тью тысячами, в 2021 году, но так и не забрала. А я там выразил своё это детское. Но я одинок когда в своём деле, дело моё сдувается.
И вот появляется она - и она всё это понимает. И не просто какая-то просто-тётя, а сама Нифонтова. Хотя мне достаточно было бы просто-тёти.
Но никто же не поверит совпадению. Если бы это была какая-нибудь другая знаменитость - вон их сколько, но это была такая, которую я заприметил полу осознанно ещё в детстве. От которой шёл для меня персонально некий свет истины...

Она ушла. Вслед за Марцевичем и его мальчиками. Марцевич всё теми же своими красивыми бровями и красивыми глазами и красивым ротиком - всё тем же, который мне так хорошо был знаком с тысяч экранных и телевизионных кино и театров - понёс дальше в мир Уфы свою красоту, а она глядела на меня, прощаясь - через тёмные очки глядела - я видела через эти желтоватые коричневатые стёкла - понятно было, что ей нельзя открывать миру те свои глаза. Просто я знал, что они, эти глаза, они там, они здесь, они пока ещё здесь, в этой нашей затрапезной комнатке, которая - сама обыденность... И она понесла себя в дальнейшую обыденность. А я ей не сказал ничего. Ну, совсем ничего. Я что-то, однако, говорил. Но я сейчас не помню, что я говорил. Но знаю, что самого главного ничего я не сказал. Я не умел тогда не то, что говорить самое главное, а не умел тогда, в те мои 34 года, я не умел и знать это своё самое главное. Да, конечно, я был полон лжи. Уверен был, что ложь и есть норма жизни.
Она ушла, скрылась за дверью. Я должен был пойти её провожать. Провожать хоть через весь город. Ну, хотя бы до такси или куда-как они бы поехали. И должен был пойти - нет, не один её спектакль, я должен был ходить на все её спектакли. И после каждого дарить ей цветы. Каждый раз поднимаясь на сцену и прямо к ней. Я должен был узнать её адрес, чтобы писать ей и писать, и писать. И если она захочет дать телефон, то звонить, звонить и звонить. И не думать ни о чём о другом. Ни о каких людях больше не думать. Только минуты со-бытия с нею - это всё, что мне было надо. Ей было бы, что мне рассказать. Я помог бы ей написать книгу. Бред? Ну, значит, бред. А что тогда не бред?
Я остался думать обо всё об этом. О себе. Кто я такой, в конце концов? Почему я тут? Как я живу, чем я живу, зачем я живу? Где моё счастье? Почему явление женщины такое со мной творит? Почему именно на ней я так свихнулся? Я ведь свихнулся? И, главное, почему я ничего ей не сказал? Я сразу всё это своё похоронил. Ни пол мысли не было у меня о том, чтобы я что-то вообще её говорил обо всё своём этом. И ещё многие годы это всё было глубоко во мне. Я и сейчас - так я ощущаю - всё ещё не вытащил из себя чего-то окончательного на всю эту тему. Что это было?
Если бы сейчас писал бы это не себе и не Даше, я спросил бы у кого-то другого: есть ли у тебя какой-то живущий небожитель на примете? Ой, кстати, а у меня есть ли? Я подумал в этот момент о Даше. Кстати, вот. Даша. И вдруг оказывается, что, скажем, Даша вдруг выражает мне, что всем сердцем принимает какое-то моё увлечение, про которое я сам думал всегда и давно, что только я один понимаю его ценность и интерес. И привык уже знать, что людям это безразлично и непонятно. Да и сам я считаю это своей патологией-аномалией, пережитком инфантилизма.
Так же вот и моё детское какое-то избрание досталось Руфине Нифонтовой.
Есть курьёз некий. Сестра не даст соврать. Я превратил открытки с артистами, которых мама наша насобирала до сотни, наверное, в игральные карты. И надо было всем присваивать ранги эти карточные. Догадайтесь, кто был одним из четырёх тузов.
И вдруг Александру Николаевич говорит...
И я так и не рассказал, опять я так и не рассказал.

Про Руф должен бы быть рассказ про то, как я бросил комфорт и пошёл в пустоту за своей мечтой. Против всего мира людей во мне. И как это сработало - небеса сами ко мне спустились. И подтвердили, что именно так и надо - идти в полную неизвестность, только лишь по ниточке своего самого-самого заветно, никому непонятного или понимаемого как придурь-ошибка - процесса.