Ястребок

(Из книги Узелки на память)
Деревня – мирок тесный, на ладони поместится. Друг о дружке, кто чем дышит, чем кормится, чем балуется, не утаить. Да и незачем.
В хлёсткие дождливые октябрьские ветра, подгоняемые накатывающими ноябрьскими, с мокрыми снегами, с последними стонами запоздалых перелётных птиц, в худую осенскую пору, в самую что ни на есть распутицу, замечаешь вдруг, что соседи, с которыми по весне не раз ссорился из-за растреклятой межи, чья ненасытная козища под корешок свела твой ненаглядный сортовой малинник – и как только сотана рогатая колючками не поперхнулась! – эти самые соседи становятся в непогоду дороже и ближе родимой родни.
Дед Ястребок, хозяйствующий с нами бок о бок, по правую сторону от поросшего хмелем и повиликой, давным-давно пустившего корни ракитового плетня, – мужичок, как говорит его «супружница» бабка Щеголиха, «с причудинкой». Да не с одной. К примеру, нет в округе сноровистей птицелова, как и нет острее на язык мужичка, чем Ястребок.
За свою «занозистую жисть» измудрился он такую стаю чижей, соловьёв, щеглов, снегирей да чечёток в своих цепких, словно лапы коршуна, руках подержать, что всяк, знающий его пристрастие, скажет, мол, кличка-то у деда аккурат по нём, как пить дать, по нём.
Походка у Ястребка тихая, неслышная. Не старик ходоками шаркает – дикий зверь, охотясь, подкрадывается. Худой, пожухлый, что палый лист. Из фуфаечных карманов его, насквозь продырявленных падкими до семечек мышами, вечно что-то просыпается: подсолнушки, жёлуди, конопельки, орешки, зёрнышки. На ногах, даже ясным летом, – мягонькие бурочки, обувка неказистая, но ловкая.
Не дед – сучок древесный, лесовичок. В повидавшем виды, растерзанном цеплючими кустами-ветками ватнике, в таких же неприглядных, ухайдаканных временем, стёганных ватных штанах. На заросшем, словно диким кустарником, пегой сединой лице – борода не борода, перья не перья. Острый, по– молодому блёсткий взгляд вынуждает сомневаться в его возрасте. Удивительный старик!
С внуками потешается – голубем воркует-ласкается; с соседями спорит – гусём напирает-кагачет; на старуху серчает, за ослушку выговаривает – индюком ворчит-клокочет.
Хоть и слывёт Ястребок мужиком себе на уме, несговорным, а только прикинешь: раздаренные им на радость по деревне птицы, почитай, в каждой избе распевают. И от ребятишек ему отбою нет. Всё вокруг роятся, табуном ходят. Так и ясное дело, кому ж не охота с Ястребком, к примеру, на щеглов сходить? Занятие это для настоящих птицеловов нехитрое, у нас оно слывётся что ни на есть – мальчишечьим.

Лучшее время для ловли певцов – как раз наша поздняя глубинная осень. Как раз когда беспросветные туманы знобкой пеленой заволакивают и без того куцый день, а свинцовые тучи берут в опояс деревню, не на шутку закручинившуюся по закатившемуся за тридевять земель ясну солнышку.
Мальчишки, заразившись от Ястребка щеглиной охотой, весь прошлый месяц осаждали деда, пока тот, наконец-таки, не сдался.
Место ловли держалось от других «птичат-ников» в невыдаваемой ни под какими расспросами-ухищрениями тайне. Сбор назначили за околицей, у вывернутой грозой коряги, в молодых самосевках, там, где только что отошли хрусткие, что свиное ушко, подтопольники.
Компания подобралась бывалая: Сенька со Стёпкой Кузововы, Санька Трифонов, Колька Лыков, увязался и Лёшка Смирнов, ничего, что мелковат, зато не по годам вёрток.

На исходе октября дни выдались такие серые, туманно-непроглядные, что сколько не вглядывайся в холщовые набрякщие воздухи, невозможно разглядеть ни разбросанных до самой Мершины придорожных корявых грушовок, ни кустов переспелого, обмякшего под первыми изморозями, частого спутника среднерусских просёлков – дикого шиповника. Отдельные деревья не просматривались. Но сквозь занавешенные рядниной обочины то тут, то там проступали, толпились по закрайкам, жались к просёлку заплутавшими стадами и отарами попритихшие перелески и припадающие к земле, напуганные надвигающимися с правого, подлесного берега Кромы, мохнатыми, растрёпанными тучами рощицы.
Ястребок – мужичок дотошный. Изучив за свою некуцую жизнь окрестности, старик чуял наверняка, в каком месяце, в каком месте, какую птицу можно сыскать, чем приманить и как половчее взять.
На исходе октября самая охота на щеглов километрах в трёх от деревни, в заброшенных полях и на склонах глинистых оврагов. Уже лет пять как поросли они непролазным бурьяном и репейником. А кто же не знает, что такие чащобины с малиново-бурыми шишками семян – птичий рай, излюбленное место щеглиной кормёжки? Сюда-то и повёл ребятню премудрый Ястребок. Примериться, поосвоиться, поприладиться к новому сезону.

Перво-наперво, как ведётся, сыскали укромную полянку для «точка;», на самом склоне Супонь-холма. Репейники разгулялись, расхозяйничались здесь на славу – заполонили бывшее хлебное поле, выбрались в балку и разбежались – не удержать – по её широким просторам.
Справа облюбованное местечко обрамлял заброшенный, невызревший низкорослый конопляник, слева – вышелушенный птичьей братией, скрученный деревенскими бабами подсолнечник.
Вынырнув из-за его почерневших будыльев, мальчишки вёрткими перепёлками зашныркали в чашобинах, раскидывая по макушкам перестоявших бурьянников и лопающихся от набрякших семян репейников прутики, густо смазанные клейковиной. Рецепт её Ястребок утаивал до поры до времени даже от своих подопечных «птушат».
Вездесущий Лёха сунул палец в банку, из которой дед пучком мятлика смазывал загодя наломанные палочки, лизнул склизкую, заваренную на репейном масле слякоть: точь-в-точь – мамкин трёхсуточный молочный кисель. Сплюнул – клей клеем.
Уж кой год, как старик усвоил, что в такие-то пасмурные октябри, с набрякшими, провисшими небесами, с продрогшими от ситничка воздухами, самое времечко – удобно и добычливо – ловить щеглов на клеёк: не блестит, не отпугивает птицу. Не застывает – морозы только-только на подходе, – но и не стекает, не разжижается на солнцепёке, при такой хмари – куда там!
Колька Лыков, самый ловкий из пацанов, выставил по указке Ястребка шагах в полста от бурьянника манков. Зачуяв волю, репейный дух, они сначала робко, а потом всё бойчее запереговаривались.
Охотники нырнули в слаженный дедом ещё со вчерашнего дня конопляный шалашик, замерли. Дожидались молчком, помнили, что болтливых дед быстрым ходом к дому спровадит. Спугни птицу – осерчает и в другой раз – проси, не проси – упрётся, «ни в жисть» не возьмёт.
К полудню туман опал ядрёной росой на погасшее быльё, на пожухлые травины, воздух попрозрачнел. И вот уже в досягаемой высоте стали не только слышны, но и различимы косяки и косячки, стаи и стайки устремившейся непре-кращаемым потоком, отлетающей в чужедальние тёплые земли разнопёрой перелётной братии.
Где-то там, в поднебесье, в чуть видимой выси, большой беспокойной стаей торопились озабоченные овсянки. О чём-то спорили, суетились, судачили тонюсенькими голосками. И всё нестройно, неладно, невпопад. Не прислушиваясь, перебивая друг дружку, словно где-то далеко-далеко переругивались, перета-кивались торговки на шумном осенском базаре.
Ястребок кликал самого мелкого из пацанов, Лёшку, «Смирнёнка», и не отпускал от себя. Ребята не держали обиды, понимали: первый раз малец в дозоре – глаз да глаз за ним. А дед шептал Лёхе на ухо: «Нут-ко, мал-человек, а скажи-ка, что за лебедь пролетает?» «Прыгая» в воздухе, словно притрухивая вдоль просёлка, волна за волной скакали трясогузки.
Лёха супился, пыхтел, чесал за ухом. Ведь где-то видел же, точно видел этих танцующих птиц! Но как они зовутся, хоть плачь, мальчишка не помнил.
«Вишь, гузочками потрухивают? Оттого и кличут их тря-со-гуз-ки, – пояснял стушевавшемуся было пареньку Ястребок, – мотай на ус, Смирнёнок, в нашенском ловчем деле сгодится».
А над репейным долом, над затаившимися ребятами потинькивая, не образуя стай, а так, реденькими группками – кто с кем – порою в одиночку, проносились заполошные зяблики. «Суетная птица, безлаберная, порядку не знает, – ворчал им во след Ястребок, – потому и гибнут зяблики при перелёте несчётно, что единоличники. Как же без сродников, без поддержки в такой трудный час? Никак без того не обойтись. Канешь на громадных просторах и пёрышка от тебя не сыщется!» И вся ребятня, схватывая на лету слова бывалого ловца, отныне перестанет уважать зябликов. Если Ястребок считает их несерьёзной, недружной птицей, так уж им сам Бог велел запомнить дедову науку.

По коноплянику, то хлынув внезапной проливной тучей – густыми, тесными кучами, то кидаясь врассыпную, в крупный град, зашныркали стаи полевых воробьёв. Взмывали вверх, падали вниз, носились, чиликали, терялись в подсолнечнике, снова объявлялись, молнией носились между нестройных, подломанных октябрьскими ветродуями рядков.
«Вот ведь и прост мужичонка, а наш, не сдаст… В самый расхолод, в жаркую жару – рядышком, дома. И всегда при деле. Хлопочет, хлопочет… Весёлый народец, забавный. Вроде, мелюзга мелюзгой, а не стань воробьишки, и мир наш занищает, заскучает. Вот так-то, брат. Воробей – птиц важный, хоть и свойский… наиглавнейший! Не забывай об том», – потрепал Лёху по пшеничным кудряшкам Ястребок.
А чуть поодаль от мальчишек, засевших в шалаше, хрипло чирикая, сделав несколько кругов, снизились вьюрки. Рассыпались по полю, заюркали, разыскивая корм – семечки и зёрнышки полёгших трав.
– Путь-то долог, подзарядиться не помешает, – прошептал старик.
А в репухах что есть мочи кричали-надрывались манки-щеголки.
– Дедусь, а коли не явятся, что делать станем? – не выдержал Стёпка Кузовов.
– Кончай паниковать! Ай впервой? Куда им деваться? Самый корм тута, – заворчал на него брат Сенька.

И действительно, не прошло и полчаса, как на неистовые, заливистые призывы манков, меняя курс, в репейники завернула небольшая стайка щеглов. Ребята, заслышав их мелодичный щебет, воспряли духом: дождались-таки, теперь дело пойдёт, не моргай.
Доверчивые, видать, непуганые щеголки, не остерегаясь ловцов, затаившихся на выходе из конопляного укрытия, не замечая ничего коварного и необычного в перемазанных клеем веточках, спокойно опустились в репухи.
Ребята радостно загалдели – уловка удалась. Первая добыча! Около десятка щеглов трепеталось в кустах. Обречённо зависли, отчаянно засвистели. Вырвавшиеся из чертополошин, пытались взлететь, яростно взмахивали слабеющими крылышками. Но куда там! Хитро заваренный клей цепко удерживал лапки пернатых пленников на злосчастных прутиках. Прыгай, не прыгай, а волюшку проморгал. Прилаживайся не только выживать в неволе, но ещё и радоваться – петь-развлекать хозяев.
Мальчишки обегАли кусты. Первый день – и такой удачливый! Ловля шла непрерывно. Глупые птички, стайка за стайкой, слетались к голосящим манкам, прилипали – не вырваться! – к вновь подкинутым прутикам, ловко подхватывались детскими ручонками, выпускались в темень хоботной плетухи, укрытой линялым Щеголихиным подшалком.
«На сегодня – шабаш! С лихвой для первости. Вовремя стопорнуться – наиглавнейшее правило для ловца. А то ненароком и всю птицу на вольном духу изведём, – скомандовал отбой Ястребок, – сворачиваемся. Да, клейковцы-то лишние сберите, не ровён час по нашему недогляду щеглок сгибнет. А с того и фортить перестанет. Удача – она штука такая, отомстить может. Вильнёт хвостом – и поминай, как звали!»

Корзинку с «новиной» доставили на Ястребково крыльцо. Перво-наперво отсадили самок. Дело это непростое, а потому старик не доверял отбор мальчишкам, занимался им всегда собственноручно. Обучал сгрудившуюся у корзин ребятню.
«Не кажный в точности отличит щеголка от самочки, – растолковывал дед, – чтоб не промахнуться, сноровка нужна. Ить как другие, скажем, дед Гараська, считают? Мол, старые самки ярче, чем молодые самчики. Ну, не скажи-и! А то ещё – мол, «усы» у мужичков в ноздрюшках – чёрненькие, а у девочек – беленькие. Тожить не верь! Я вот так приглядел: щеголки завсегда поосанистей, покрупней щеголих. Дак и наряжаются самцы, женишатся, значит. Расцветки самой наичистейшей. Вишь, пятнушки на грудке какие лупастые! А на лбу и вокруг клювика? Красотища! Пёрышки – огонь огнём. А у самочек что ж?.. Красный потускнее, а приглядись позорче: и не красный вовсе, скорее – малиновый.

Первую добычу поделили поровну, чтоб никому не обидно. Довольные ребята разбрелись по домам, обустраивать новых жильцов.
На Ястребковой кухоньке ещё долго толковали о птичьей ловле. Припозднившийся Лёха слушал и слушал расщедрившегося старика, вздумавшего вдруг приоткрыть полюбившемуся Смирнёнку самые таинственные птичьи тайны. Решили, что пара Лёхиных щеглов поживёт под приглядом мастера, пока мальчишка не освоится, не научится «обихаживать птицу».
Сквозь темень подоспевшего вечера, сквозь отсветы распалившейся печки уставший и разомлевший от Щеголихиного чая Лёха вслушивался в мерное гуркование Ястребка. А тот оседлал любимого конька. Не замечая, что пацан уже насильно таращит полусонные глазёнки, толковал и толковал мальцу о замечательных птицах – щеглах. О том, что они – «народец деликатнай», робкий да пугливый. А клетка для них – уж такая разневоля! – хуже смерти. Оттого и привыкают щеглы к людям тяжко: мечутся, мечутся по клетке, всё смириться с неволей не могут.
Птица эта неуживчивая, сварливая. Попробуй, подсади её к другим – зассорится, зазадирается. А коли покрепче сожителей окажется, так и к кормушке соплеменников не подпустит: трещит, кричит, надрывается. На каждого, кто подступиться осмелится, огрызается. Но это так, для острастки, драчун из щегла никудышный, а потому до боёв дело не доходит. Но к корму всё-таки никому не приблизиться: усядется хитрец прямо на кормушку, втянет голову в плечи, распустит хвост и крылья, да так часами сиднем и сидит. Уж лучше его одного пристроить, изголодаются с эдаким компаньоном соседи.
А что касаемо пения, так тут щегол заважничает, не расторопится. Месяца через два-три, не раньше, как попривыкнет он к жилью, соизволит одарить полнозвучной песней.
«Зато уж, поверь ты мне, братец Лёха, – дед поднял указательный палец к потолку, – из всех нашенских птиц щеголиное пенье по звучности, разнообразию трелей и колен – самое богатое и напевное. Порой попадаются такие артисты, что – Бог ты мой! – ни в одном театре не сыщешь. Кажись, всё бы отдал за такое пение. Слушал бы и слушал его разлюбезного!
Но ты не смотри, что птица эта вроде простецкая, нашенская. Попробуй приладься. Дюже нежная, и в обиходе не кажнай с ею справится. Сколько этих певцов гибнет в первый год неволи! Пока пообвыкнется, глядишь, а уж с тоски и померла, горемышная. Так-то вот, Смирнёнок, пуще себя самого блюди птицу малую. Словил, обневолил, с какой такой причины ей, бедняге, запеть? Поют-то с радости. Надоть, чтобы птица себя счастливой почуяла. Во как! Уж ты, Лексей, будь добр, расстарайся!»