Цветы с берегов моего детства

(Из книги Узелки на память)

На берегах этого маловодного, как говорила, бывало, бабушка, «тока-тока уточке лапки помочить», ручья, затерявшегося в поросшем ракитником межгорье, провалялось на песочке, прошлёпало, босыми, в жгучих цыпках, ножонками по парной водице, прошарило под камнями, вылавливая голыми ручонками юрких пескарей, моё детство, осыпанное не броскими, но оставшимися для меня на всю жизнь самыми дорогими простушками-цветами.
Слава Богу, в округе их – испокон веку тьма тьмущая. А потому в любой подручный посуд – кубаны ли, банки, бидоны – ставились мною букеты и букетища.
И теперь, спустя десятки лет, каждый раз приезжая на отчину, не могу не спуститься в подгорье, хоть на полчасика вернуться в этот укромный благоуханный мир, знакомый до каждого камушка, родной до самого малого кустика.

Подступы всклень переполненного жаждой жизни ручья Жёлтого, игинские холмы и косогоры к Троицыну дню, как повелось с незапамятных времён, всегда накрывались «дрёмой» – кукушкиными слёзками. На яркой зелени пригорков рдела земляника, а в непролазных оврагах, над диким малинником, распускалась, склоняя до земи свои тяжеленные соцветия, роскошная чёрная бузина.
Дальше к истоку, потонувшему в белокрыльнике и вездесущем веснушчатом лютике, на подступах к молодому, выметавшему кремовые свечи сосённику – островки небольшого болотца, чумазость и неряшливость которого скрывались куртинами метровой, с ажурными зонтиками-лучиками сыти и вздымающимися на таких же длиннющих ножках розовыми шарами сусака.
Ближе к воде, у вымоин и вдоль поймы, долговязый ирис-касатик сиял своими царственными золотистыми брошами среди пурпурных шелков дербенника – плакун-травы. Ударившийся в безбрежное цветение дикий огурец опутывал и сплетал в единый душистый ковёр своими вездесущими побегами весь прибрежный мир. А над ним, над этими непроходимыми гущами, устремившись к влаге, шуршало, поколыхивалось море ситников и осок, пушистых метёлок тростника, сотни в июне зелёных, а ближе к августу «обгорелых» початков рогозника.
В переплёскивающейся и рассыпающейся белой пеной, задорно пересмеивающейся кромке воды, забредя по колено в парную негу, несчётными куртинами хороводились меж длинноногих духовитых валерьянников синеокие незабудки и лупоглазые жа;ровые калужницы.
И куда не посмотришь – повсюду отвесная стена стрелолиста. Теперь, наверно, позабылось, а раньше, бывало, детвора у нас обожала лакомиться его клубнями. Правда, надо ещё суметь, измудриться наковырять его в ядовитых зарослях частухи, а потом дробные картофелины, величиной с крупный орешек-лещинник, испечь, не пережарить в золе угасающего костра.
Первые денёчки июня – особенные, время нежной, незагрубелой листвы, самого яркого и долгого благоухания. Ещё не народился жаровей. Воздухи тёплыми змейками, волнистым маревом поднимаются над цветами. В них из венчика в венчик перелетают, пожужукивая, мушки-комарики, носятся суетливые пчёлы, погуживают вечно на кого-то серчающие толстопузые шмели. Словно всамоделешные вертолёты, фланируют, стрекоча своими крохотными пропеллерами, пучеглазые стрекозы.
А у кладки – перекинутых с одного берега на другой трёх прозеленившихся дубовых жердин, со стороны нашего урынка, у вросшего в землю сизого, подёрнутого мохом времени, в золотистых лишаинах валуна – густющие заросли бледной сирени и задичалого тёрна.
Ещё в моём детстве, помнится, колючие, изогнутые ветви сливняка протянули сквозь сиреневые кусты свои руки, теперь же, образовав непроходимую стену, обвили их, сплелись с ними на веки вечные.
Бывало, когда жизнь ещё плескалась на улочках моей канувшей в Лету деревушки, когда воздухи так нестерпимо пахли желаниями и надеждами, потемну поджидали здесь, на зеленеющей цветами и травами поляне, мальчишки своих возлюбленных. А соловьи, кажется, куда как складнее и неумолчнее гремели в прибрежных зарослях, и сирени тогда дарили всем свои, ещё на удивление яркие, махровые кисти.
Вот и подходит к концу свидание с милым моему сердцу уголком… У самого берега порхают мотыльки и лимонницы. Голубыми и зелёно-жёлтыми облаками опускаются на золотистую россыпь ласкового песка, развернув хоботки, утоляют жажду, пьют, словно сладчайшие меды или какой-то волшебный нектар, самую вкусную воду на свете, воду из ручья моего детства.