Плач палача. Ремейк

В четырёх стенах старого лондонского паба не столько жарко, сколько душно, и, определённо, чересчур многолюдно. Все галдят, звенят кружками и до скрипа зубов действуют на нервы.
Грузный брюнет с ненавязчивой лысиной и, судя по внешности, возрастом слегка за пятьдесят, сложил руки на столе. Пристроил подбородок на них, позволяя щетине колоть кожу, и сверлит взглядом остаток эля в стакане.
За столом он один, как и вчера, как и на прошлой неделе, как и каждый вечер. Даже знакомые, по большей части, избегают внимания его серо-голубых глаз без радостного блеска. Здесь его знают в основном как Джереми Стоуна, но есть и более осведомлённые, у кого при виде его лица в голове сразу всплывает только слово “палач”.
Он пьёт здесь после работы, пытаясь забыть о ноющем чувстве в груди, о глухом лязге топора, о характерном хрусте шейных позвонков, о мерзотно-мягком ударе плоти о дерево… и о запахе крови, прилипающем к рукам, впитывающимся в одежду, вездесущим и надолго остающимся висеть фантомной железной ноткой.
Джереми ненавидит свою работу. Джереми хорошо с ней справляется. У Джереми нет выбора.
Разговоры при виде мужчины тут же стихают до встревоженного шепота, а стол, за который обычно садится Джереми, почти никогда не бывает занят. Никто не желает разделить с ним трапезу. Стоун привык к такому положению дел уже достаточно давно и даже приучил себя думать, что любит выпивать в гордом одиночестве.
Формально, он всегда может воспользоваться дежурной дружелюбностью проныры Эттвуда, но считает себя выше этого. Роберт всегда казался ему смутно подозрительным, а выяснять на деле, стоит он этих подозрений, или нет, палачу как-то никогда не хотелось.
Джереми, раздражённо морщась, обхватывает кружку широкой ладонью, делает большой последний глоток и со вздохом встаёт со стула. Время, наверное, уже позднее. Пора бы домой.
Холодный, вечно влажный лондонский воздух прилипает к коже и невольно заставляет слегка протрезветь. Мужчина фыркает, хмурится, но продолжает путь быстрым, пусть и неровным, шагом. Хорошо, хоть дождя нет.
Дверь открывается с коротким скрипом, и закрывается так же громко и торопливо.

— Отец? — раздаётся из комнаты, после чего оттуда же слышатся тихие шаги. Джереми невольно усмехается.
— А кто это, по-твоему, может быть ещё? — бурчит Стоун-старший, стягивая с плеч мокрый куцый плащ.

Эдвард Стоун на секунду замирает в дверях, прежде чем показаться на глаза отцу. За эти несколько дней между бровей молодого человека залегла и уже не сходит морщинка, точно такая же, как у его отца, а пальцы рук беспрестанно сжимают, крутят и перебирают деревянные чётки. Молодой человек действительно похож на отца, только моложе лет на двадцать пять и стройнее: те же серо-голубые глаза, та же форма челюсти, только губы и аккуратный прямой нос, как у матери. Ухмылка сползает с лица Джереми, когда он замечает напряжение в движениях сына. Это не может быть хорошим знаком.

— Эд? — сурово спрашивает Стоун-старший, не стараясь скрыть тревогу в голосе. — Что случилось?
— Мы… — Эдвард отводит взгляд, и бусины чёток едва слышно стукаются друг о друга. — Отец, мне нужно уехать.

Напряжённая тишина заполняет прихожую. Оба мужчины знают, что значат эти слова. Эдварду нужно бежать.
Джереми хочет спросить, что именно вызвало такую спешку с отъездом, но слишком боится узнать правду. Он и так уже догадывается, подтверждение только усугубит колючее чувство, поселившееся у мужчины под рёбрами.
Отец сглатывает ком в горле.

— Когда?
— Сегодня ночью. — тихо отвечает сын. — Мистер Крэй обещал скрыть нас на торговом корабле. Уплывём в Нидерланды, а там уж как Бог даст, может, переберёмся в Германию.

Джереми слушает быструю, встревоженную речь Эдварда, безуспешно стараясь не зацикливаться на мысли, что, скорее всего, это их последний вечер вместе. Стоун-младший, замолчав, заставляет себя взглянуть на отца.

— Я буду молиться о вашей душе, отец. — в конце концов говорит он, и это лучшее, что он может сказать. — Я знаю, что вы уже выбрали поддержать этот богомерзкий раскол ради сохранения жизни, но я не могу вас осуждать, только молиться.

Джереми морщится, не находя слов для того, чтоб ответить, и сил для того, чтоб выдержать взгляд сына. Стоун-старший молча кладёт руку Эдварду на плечо, стремясь выразить одновременно тревогу и благодарность в этом незамысловатом жесте.
Оба Стоуна не одобрили раскол, учинённый Генрихом Восьмым для женитьбы на Анне Болейн. Однако Джереми решил смириться и повиноваться, а Эдвард оказался более верен католической церкви, чем воле короля, за что каждый день, проведённый в Англии, рискует головой.

— …Храни тебя Бог, Эдвард, — в конце концов вздыхает Джереми, подавляя дрожь в голосе, и, поддавшись чувству, прижимает единственного сына к груди. — храни тебя Бог.

Остаток вечера не походит ни на один из вечеров в жизни семьи Стоунов. Возможно, что-то подобное ощущал Джереми, когда похоронил молодую жену, оставившую после себя одного только Эдварда. Болезненное молчание прерывается только завываниями ветра и скрипом половиц под ногами палача и мятежника.
Может, в Нидерландах молодого человека ждёт лучшая жизнь? На Большой земле никто не будет знать, что он сын палача, и не будет сторониться его, как прокажённого. Наверняка, он даже сможет найти себе достойное дело, применить знание грамоты, полученное таким трудом. Или в Нидерландах говорят на другом языке, и Эдварду придётся сложнее, чем он полагает?
Джереми беспокойно ворочается полночи, поглощенный раздумьями, и горячо молясь — его единственный сын, его главная гордость, его славный мальчик! “О, как тяжелы божественные испытания! Пусть Эдвард будет жив, здоров и счастлив в этом чужом краю!” — после чего, сам того не замечая, проваливается в сон.
Ему снится торговое судно. По палубе снуют моряки, высокие волны бьются о борта, заливая всё, до чего дотянутся, а сам Джереми вместе с сыном отчаянно борется с жестокой качкой.

 — Мистер Стоун! — доносится до него сквозь девятый вал, и мужчина сразу узнаёт этот тёплый старческий голос. — Сюда, мистер Стоун!

Отец Беннет. Тот добрый священник, что согласился выучить Эдварда грамоте вместе с другими детьми. Поистине святой старец.
Он выглядывает из люка и зазывает Джереми рукой. В тамбуре действительно больше шансов пережить шторм, чем на палубе, так что оба Стоуна устремляются к люку. И как жаль, что люк так узок, что они не поместятся туда вдвоём одновременно!
Джереми решительно отталкивает сына рукой, чтобы пробраться в безопасное место первым, и только уже внутри понимает, что снаружи Эдварда смыло особенно высокой волной.

— Какой же вы трус, мистер Стоун. — с укором замечает отец Беннет, и Джереми быстро просыпается, ощущая холодок, бегущий по его спине от этих слов.

Джереми не трус. С чего бы ему быть трусом? Да ведь он бы так никогда не сделал.

***
Работа палачом — это не только приведение в исполнение смертного приговора на эшафоте. Это ещё и осуществление пыток, наблюдение за работой борделей, иногда даже уборка улиц — обычно, правда, чужими руками.
Сегодняшний день почти ничем не отличается от предыдущих. Джереми нужно вытянуть признание из одного еретика и, Бог даст, снова засесть в пабе.
Единственное отличие — тяжкое чувство на душе, тоска по ещё не потерянной связи с сыном. Когда корабль с Эдвардом скроется, наверное, можно будет и выпить с этим Эттвудом, чёрт бы его побрал, раз он так настойчиво приветлив, чтобы совсем уж не сойти с ума от одиночества. Даже учитывая, что Роберт либо слишком глуп, либо очень хитёр, раз он так дружелюбен с человеком, чья душа обречена гореть в аду по роду его профессии.
Джереми, уже справившись с сегодняшней работой, неторопливо двигается вдоль тюремных камер в сторону выхода, когда у него на пути появляется местный констебль, что не вызывает у Стоуна особого удивления. Ещё бы — мужчина появляется в тюрьме достаточно часто, ведь относится к своей должности порой даже слишком обязательно.
Однако вместо дежурного кивка головой констебль — кажется, его фамилия Уильямс — останавливается перед Джереми и сурово хмурится.

— Мистер Стоун, — начинает тот, и в его вечно хриплом басе слышится угроза.
— Мистер Уильямс, — кивая, отвечает Джереми, ощущая, как кожа слегка покрывается мурашками.

Мужчины ещё несколько секунд смотрят друг другу в глаза, прежде чем Уильямс спрашивает.

— Где он?
— Я отвёл его обратно в камеру. — растерянно отвечает Стоун. — Он, кажется, уже сказал всё, что знал.
— О ком вы? — хмурясь ещё сильнее, уточняет Уильямс.

Палач на мгновение замолкает, доставая из глубин памяти имя, что уже выкинул из головы, справедливо подозревая, что оно ему больше не понадобится.

— О Томасе Райте.

Уильямс раздражённо рычит, внезапно надвигаясь на Джереми, сверкая тёмными глазами из-под густых бровей, заставляя палача отшатнуться.

— Какой к дьяволу Томас?! Я спрашиваю о вашем сыне, Эдварде Стоуне!

Стоун чувствует, как стремительно холодеет от ужаса, бездумно отступая на лишний шаг.

— Эдвард? А… а разве он не дома?

Констебль шумно выдыхает через нос, почти готовый схватить палача за грудки и хорошенько встряхнуть. Останавливает его только суеверный страх — мол, палач проклинает всё, чего касается. О, как он взбешён! Упустить еретика, о котором уже доложил охотник за головами!

— Но, позвольте, причём тут Эдвард?.. Он что-то натворил?..
— Как будто вы не знаете! — восклицает Уильямс, и Джереми кажется, что глаза констебля наливаются кровью. — В разговоре с одним человеком он назвал Его Величество раскольником!

Палач молчит, ощущая только стук собственного сердца где-то в горле. Эдвард — его сын. Он не может его выдать.

— Или вы тоже согласны с этим заявлением, а, мистер Стоун?!

Стоун-старший чувствует, как каменеет его тело, и как по лбу стекает капля холодного пота. Эдвард его сын. Либо он, либо Эдвард.

— Клянусь Богом, мистер Стоун, если вы сейчас же не скажете, где он, я сделаю всё, чтобы вы оказались на эшафоте в совершенно новой роли. — цедит сквозь зубы Уильямс, и весь мир Джереми сужается до этих слов.

…Джереми не хочет умирать.

— Торговый корабль мистера Крэя. Один из тех, что идёт в Нидерланды. — выпаливает Стоун, почти загипнотизированный горящими праведным огнём глазами. — Клянусь, сэр, это всё, что я знаю.

***
В четырёх стенах старого лондонского паба не столько жарко, сколько душно, и, определённо, чересчур многолюдно. Все галдят, звенят кружками и до скрипа зубов действуют на нервы.
Джереми, раздражённо морщась, обхватывает кружку широкой ладонью, делает большой последний глоток и со вздохом отодвигает пустой стакан. Время, наверное, уже позднее. Только домой идти не хочется.
Палач закрывает глаза и, окончательно отчаявшись, погружается в собственные мысли. Голова кружится от количества выпитого.
Жизнь вокруг течёт своим чередом, как обычно, с опаской обходя широкую фигуру Стоуна. Неподалёку два джентльмена, тоже изрядно захмелевшие, яростно о чём-то спорят. Один из них, слишком разгорячившийся, ударяет кулаком по липкому от эля столу, из-за чего вся дешёвая посуда на нём почти подскакивает. С другой стороны, видимо, происходит какое-то празднество, судя по громкому улюлюканью и звону стаканов, а где-то совсем рядом всхлипывает молоденький парнишка.
Кажется, Джереми недостаточно пьян, чтобы отвлечься и расхохотаться в неприличной, а может даже и опасной стадии охмеления, и отправиться домой. Если, конечно, не слишком устанет по дороге и непроизвольно не приляжет отдохнуть под чьими-нибудь окнами. В целом, ему всё равно.
С большим трудом Джереми отрывается от деревянного сидения и неровной походкой направляется за ещё одной пинтой эля, сжимая стакан в руке.

— Сегодня какой-то особенный день, мистер Стоун? — окликают его задорным, пока почти трезвым голосом, и Джереми оборачивается, чтобы взглянуть на того, кому он понадобился. Им оказывается его старый приятель — Роберт Эттвуд. — Если вы планируете пить ещё, можете присоединится ко мне, я буду чрезвычайно рад составить вам компанию!

Палач прикусывает язык и сжимает кулаки со всей оставшейся после такого количества эля силы, просто чтобы не швырнуть пустой стакан прямо Роберту в его беззаботную улыбку. А если после этого жеста там останется хоть один зуб, не вырвать его голыми руками.
Джереми вздыхает снова, чувствуя привкус крови во рту, и заставляет себя ответить, пока хозяин наливает ему ещё эля.

— Благодарю за приглашение, мистер Эттвуд, однако сегодня я не расположен пить в компании.

Улыбка Роберта слегка меркнет, но он прикладывает все усилия, чтоб его тон остался дружелюбным.

— Ох, как жаль. — через пару секунд размышлений добавляет Роберт — У вас что-то случилось? На вас лица нет.
— Сегодня в полдень я казнил своего сына.

И без того бледное худое лицо Роберта белеет и вытягивается ещё сильнее.

— Боже мой, Джереми… Примите мои глубочайшие соболезнования.
— Спасибо, — выдавливает из себя мистер Стоун и направляется обратно на своё насиженное место в углу паба.

Джереми ненавидит свою работу. Джереми хорошо с ней справляется. У Джереми не было выбора.

— Они хотели проверить мою верность Короне, — бормочет палач, откидываясь на спинку стула, чтобы вновь пересчитать трещинки на потолке между закопченными балками. Пусть совсем немного и ненадолго, иногда это помогает ему отвлечься.
Он не хочет думать, что Корона здесь не причём. Как только он допускает эту мысль до своего сознания, что-то в груди сжимается с удвоенной силой, сдавливая и без того ноющую гнилую душу.
Стоун сжимает в кармане чётки. Эдвард отдал их ему перед казнью. “Господь с вами, отец” сказал тогда он с таким прощающим смирением, что лучше бы сын его проклял.
Закончив пересчёт, он устало опускает веки.

— И вы прошли проверку. — раздаётся где-то слева от него, и палач тотчас узнаёт этот голос.
— Эдвард? — спрашивает он, кажется, даже протрезвев от нахлынувших эмоций. Джереми садится ровнее и устремляет взор на говорящего. Действительно, рядом стоит его сын.

Стоун-младший сверлит отца осуждающим, разочарованным взглядом и тарабанит пальцами по поверхности стола, настукивая неизвестную Джереми мелодию.

— Раньше был Эдвардом, — медленно тянет недавно казнённый, переводит взгляд на пинту эля на столе и хмурится, перед тем как продолжить — а теперь я еретик, мятежник, угрожающий жизни граждан Британии и вдобавок самой Короне. Ну, или угрожавший. Без головы весьма затруднительно кому-либо угрожать.
— Но я ведь вижу, что твоя голова на месте. — возражает Джереми, теперь тоже хмурясь.

Эдвард слабо ухмыляется, подхватывая голову под подбородком и одним лёгким движением отделяя её от тела. Пара капель густой крови успевает упасть на его плечи, прежде чем Эдвард швыряет собственную голову на стол перед отцом.

— То есть… — с тяжелым сердцем шепчет Джереми, не в силах оторвать взгляд от лица сына, стараясь не думать о растекающейся по столу луже крови — я тоже умер?
— Нет, отец. Вы как раз спасли свою шкуру. — Эдвард прищуривается, и теперь его серо-голубые — такие же, как у Джереми — глаза выражают отвращение — Возомнили себя Авраамом, только вот Корона — не Бог, она жестока и не стала щадить меня.

Несколько секунд между ними висит тяжёлое молчание, наполненное шумными мыслями.

— Эдвард, — в конце концов начинает палач — прости меня, если сможешь. У меня не было выбо…
— Выбор есть всегда! — восклицает Эдвард, перебивая отца на полуслове. — И ты выбрал гореть в аду!

После этого восклицания у Джереми начинает страшно кружиться и болеть голова, и оставшиеся слова сына доходят до него искажёнными другими неясными звуками, картина перед глазами закручивается и мутнеет, и только сейчас он осознаёт, что его треплют за плечо.

— Джереми, завязывали бы вы с выпивкой. — говорит ему Роберт, быстро убирая руку от его плеча, как только палач начинает подавать первые признаки сознания. — Такими темпами вы в своем горе совсем потонете.

Последнее предложение впивается в голову Джереми и вытесняет из неё все остальные мысли. Палач медленно поднимается из-за стола и молча покидает паб. А следующим утром рыбаки выловят труп грузного брюнета с ненавязчивой лысиной и, судя по внешности, возрастом слегка за пятьдесят.

Выбор есть всегда. И Джереми выбрал гореть в аду.