Наследие Агустины

Июль 1898 года выдался необычайно жарким даже для Кастилии. Пыль на дорогах поднималась при каждом шаге, и воздух над холмами дрожал зыбким маревом. Это лето обрушилось на Иберийский полуостров жарой, которая, казалось, выжигала не только траву на полях, но и надежду в сердцах людей. Солнце, палившее нещадно, превращало улицы городов в раскалённые сковороды, а воздух был настолько густым и тяжёлым, что казалось им трудно было дышать.
Испания, когда-то великая империя, теперь корчилась в агонии: война с Америкой отнимала последние силы, а поражение за поражением лишало страну не только колоний, но и прежнего достоинства. Америка медленно, но неумолимо покидала прежнюю метрополию — Куба, Пуэрто-Рико, Филиппины — всё, что оставалось от былой империи, таяло в дыму сражений той далёкой войны[1].

Энрике де Карбера, двадцатипятилетний аристократ с бледным, но тонким, породистым, решительным лицом, вернулся домой после пяти лет учёбы в Миланском университете. Его тёмные, почти чёрные волосы были припорошены дорожной пылью, а серые глаза, обычно спокойные и вдумчивые, теперь горели тщательно скрываемой тревогой.

Они с Изабель ехали в открытом ландо с вокзала, дорога не была дальней, но уже очень хотелось пить. Тех двух стаканов лимонада на вокзале явно было мало.

Рядом обмахивалась платком, пытаясь хоть немного спастись от жары — Изабель Анджело, итальянка, его невеста. Тёмные, как ночное небо, волосы прикрыты шляпкой, которую она придерживала рукой, собраны в высокий узел. Её губы, слегка приоткрытые от волнения, были полными и выразительными, а упрямый подбородок выдавал в ней женщину, привыкшую отстаивать своё мнение, что дополнялось гордым взглядом карих глаз. Одета она была в светлое платье с кружевами, которое, несмотря на простоту, подчёркивало её изящную фигуру. Лицо её, обычно такое живое и решительное, в этот момент выражало весь спектр переживаний.

— Ты нервничаешь? — тихо спросил Энрике, когда они ещё только сели в ожидавший их экипаж. Лошади фыркнули, и коляска тронулась, погружаясь в лабиринт узких улочек Барселоны.
— Немного, — призналась Изабель, глядя на мелькающие за окном дома с коваными балконами и цветущими геранью окнами. — Ты уверен, что твой дед примет меня?
Энрике взял её руку и сжал.
— Он должен. Ты — моя невеста.
Изабель усмехнулась, но в её улыбке почти не было радости.
— Ты знаешь, о чём я говорю, милый. Мои взгляды… они, я уверена, точно не совпадают с его представлениями о женщине.

Она не боялась этой встречи — скорее, беспокоилась. Она вообще была смелой и не по годам решительной девушкой. За время морского перехода из Генуи в Барселону, а затем поездом через Арагон, она слышала от Энрике столько историй о его деде, что могла представить его почти как персонажа из романов сэра Вальтера Скотта: суровый старик, прямолинейный, воспитанный на чести, дисциплине и воинской доблести.
Но Энрике умолял её — хоть на время скрыть свои взгляды. «Я прошу тебя, милая, не заводить разговоров о суфражизме[2]. Он просто не поймёт, дед человек иного поколения — говорил молодой мужчина. — Он считает, что женщина — хранительница очага, мать, жена и хозяйка, а не активистка, ратующая за равноправие. Для него это сродни социалистам, даже анархистам».
— Я обещала, — кивнула она, вздыхая. — Но ведь он наверняка начнёт говорить о этой злополучной войне, о долге, о чести… как я смогу молчать? Женщины рожают детей, кормят их в голодные времена, а потом политики превращают их в солдат и женщины рыдая хоронят своих детей! И нас ещё и называют слабым полом! Мы не имеем права голоса, не можем влиять на политику, хотя именно мы страдаем от её последствий! Если бы женщины принимали решения, то войны никогда бы не начинались!
Энрике вздохнул.
Изабель сжала его руку.
— Я не буду спорить, Энрике, — прошептала она, улыбаясь жениху. — Но если он нападёт на меня за мои убеждения… тогда я не смогу смолчать.

Оставшийся путь Энрике и Изабель ехали молча, каждый погружённый в свои мысли. Дорога из Барселоны на Мадрид пролегала через холмистые равнины, покрытые серебристыми оливами и виноградниками, листья которых дрожали под порывами горячего ветра. Вдали виднелись синие силуэты гор, а над полями в дрожащем мареве кружили орлы, высматривая добычу. Кастильский ландшафт, с его обширными сухими полями и редкими оазисами зелени, отражал суровость природы: здесь преобладали открытые пространства, идеальные для сухого земледелия, где пшеничные поля чередовались с пастбищами, а горы Сьерра-де-Гуадаррама возвышались как естественный барьер, защищая от северных ветров. В Арагоне, через который они проезжали, природа была более разнообразной: реки, такие как Эбро, питали плодородные долины, а Пиренеи на севере добавляли драматичности пейзажу, с их скалистыми пиками и глубокими ущельями, где даже в жару ощущалась свежесть горных потоков.

Изабель впервые видела испанскую провинцию. Её поразило, как бедна и в то же время красива эта земля. Крестьянки в ярких платьях и чёрных косынках работали в полях, их лица обожжены солнцем, руки грубы от тяжёлого труда. Дети, босые и загорелые, гоняли коз по пыльным дорогам. Всё здесь дышало древностью и упадком — и в то же время какой-то дикой, неукротимой силой. В сельской Испании конца XIX века крестьяне вели тяжёлую жизнь: большинство семей занимались земледелием, выращивая пшеницу, оливки и виноград, разводя скот и платя налоги помещикам; их дома часто были простыми, из камня или глины, с земляными полами и минимальной утварью, а повседневный быт включал коллективный труд в поле, где сообщество помогало друг другу во время жатвы или сбора урожая, а также традиционные фестивали, такие как фиесты, где звучала музыка и танцы под гитару. Женщины, помимо работы в полях, вели хозяйство, готовя простые блюда из местных продуктов, такие как хлеб, оливковое масло и овощи, а мужчины часто уходили на сезонные работы или в армию.

Дед, которому Энрике дал телеграмму накануне из порта, встречал внука, стоя у ворот поместья. Перед старым каменным домом, втиснутым между оливковыми рощами и полем, выжженным солнцем, был окружён садом, который когда-то был роскошным, а теперь зарос бурьяном и дикими цветами. Когда-то здесь цвели розы, а фонтаны били хрустальными струями, но теперь от былого великолепия остались лишь обветшалые статуи и полуразрушенная беседка. Вокруг поместья расстилались типичные для Кастилии пейзажи: бескрайние равнины с редкими дубовыми рощами и каменистыми холмами, где ветер нёс пыль и ароматы сухих трав, а в отдалении виднелись силуэты ветряных мельниц, символизирующих сельскую идиллию региона.
Фернандо де Карбера, в чёрном сюртуке, несмотря на палящее солнце, застёгнут был на все пуговицы. По старику, обладателю орлиного профиля, с тростью в руке и взглядом, от которого незнакомому с ним человеку становилось страшно, заметно было, что явно большую часть жизни пожилой сеньор носил военный мундир. Фернандо из-под густых седых бровей привычно смотрел на мир, как хищная птица на добычу. Волосы его, длинные, старомодно увязанные сзади в хвост, были белы, словно неведомый Кастилии снег. Лицо испещрено морщинами, как старый рыцарский щит, покрытый шрамами. Но глаза, некогда голубые, а сейчас выцветшие — острые, живые, были вовсе не старческими.

— Энрике! — воскликнул он, и в голосе его зазвучала та нежность, которую он редко позволял себе проявлять. — Мальчик мой…

Он обнял внука так, будто боялся, что тот снова исчезнет — в море, в чужой стране, в своих книгах, в мечтах. Затем его взгляд упал на Изабель. Старик нахмурился, и его губы сжались в тонкую линию.

— Это… Изабель? — спросил он, слегка прищурившись.

— Ваша будущая внучка и супруга Энрике, — твердо сказала она, делая лёгкий реверанс[3], но не опуская глаз.
Старик долго смотрел на Изабель, как будто пытаясь разгадать некую её тайну. Его внимательный взгляд скользнул по её платью, по гордой осанке, по упрямому подбородку. Наконец, он кивнул.
— Добро пожаловать, сеньорита Анджело, — сказал он, и в его голосе прозвучала неожиданная мягкость. — Надеюсь, вы любите испанскую кухню.

Вечером, за ужином, всё пошло не так, как надеялся Энрике. Стол был накрыт скромно — последние годы не жаловали семью Карбера достатком. Энрике с грустью отметил про себя, что небольшие проблемы, о которых вскользь упоминал в письмах дед, были не такими уж небольшими.

Но сервировка оставалась безупречной: хрусталь, серебро, льняные салфетки. Вино, Вердехо — старинного кастильского белого сорта винограда — было кисловатым, но подано с достоинством. А главное оно было холодным. Ведь тёплое вино – оскорбление гостя, издавна так повелось в королевстве.
Ужин подавали в большой столовой, где когда-то собирались многочисленные гости дома де Карбера, а теперь украшенные потрёпанными гобеленами стены в полный голос кричали о непростых временах владельца особняка. Фернандо сидел во главе стола, его седая голова была гордо поднята, а руки, испещрённые шрамами, лежали на столе, как у льва, приготовившегося к прыжку.
Энрике и Изабель, одетые к ужину, сели напротив. Слуги, старый Хуан и его сын Маттео, немолодой уже мужчина, прислуживали за столом. Как бы не обстояли дела, у дворянина должны быть слуги! Это показатель статуса. Их отсутствие достаточно странно, на это должны быть весомые причины. Вариант «я в них не нуждаюсь и привык всё делать сам» и что-то подобное — повод усомниться в здравом уме хозяина дома, хорошем воспитании или престижности рода.
К ужину подали простые, но отлично приготовленные блюда: паэлью, гаспачо, фаршированные овощи[4].
За ужином, вполне ожидаемо, мужчины говорили о войне, столь неудачно сложившейся для Испании.
Фернандо негодовал:
— Эта нация торгашей и пастухов, не имеющая, после того как выкрутили руки и залили кровью свой Юг, и понятия о чести, посмела обвинить нас во взрыве своего крейсера! Можно подумать, Испании это было на руку! Да сам факт посылки в Гавану этого крейсера была со стороны правительства США жестом вызывающим и демонстративным. Они искали повод к войне![5]
— Америка пала, — сказал Фернандо, сжимая кулаки. — Пал наш флот. Пал наш дух. Страна уже не та, что прежде. Армия не та, что когда-то. И это мне, всю жизнь носившего мундир испанского офицера особенно больно! И всё — из-за того, что забыли простую истину: армия — это не бюрократия. Это сталь, кровь и вера.
Энрике, не поднимая глаз, пробормотал:
— Но, дедушка, разве это только вина военных? Разве не политики вели нас к гибели?

— Политики! — фыркнул старик. — Мягкотелые болтуны, сидящие в Мадриде и мечтающие об «испанском пути». Путь Испании — в чести и огне. Не спорю, и да, нужно быть честными самим с собой, мы уже не могли удержать колонии на другом краю света. Мы должны были дать американцам свободу, если они просили. Но отдать её под дулами чужих пушек — это позор!

Изабель молчала. Но её пальцы стиснули край скатерти.

— Простите, дон Фернандо, — сказала она наконец. — А если бы на месте политиков были женщины? Может, они бы не вели страну к войне, которую нельзя выиграть?

Энрике замер. Он закрыл глаза рукой и прерывисто вздохнул, будто уже слышал гневный выговор, обвинение во всех мыслимых грехах и проступках.

Но старик, к удивлению внука, не вспыхнул в ярости. Он лишь медленно отставил бокал, посмотрел на девушку — и неожиданно улыбнулся.

— Вы — суфражистка, да? Из тех, что требуют голоса? Не удивляйтесь, сеньорита Изабель, я навёл о вас справки, как только узнал о планах моего дорогого Энрике связать с вами жизнь!

— Я требую равенства, — сказала она твёрдо, вскинув голову.

— Равенства… А знаете ли вы, что в Испании уже была женщина, которая стреляла из пушки не хуже любого мужчины? Более того — спасла целый город?

Изабель нахмурилась.
— Не слышала! Кто она?

— Агустина де Арагон. Вряд ли вы, сеньорита, слышали это имя, но у нас она более известна под другим именем — «Артиллеристка Сарагосы».

Энрике облегчённо выдохнул. Дед не злился. Он собирался рассказать историю, которая ему, да наверное и каждому испанцу, была известна с детства.
— Это было в лето 1808 года, — начал Фернандо, наклонившись к столу, будто приглашая их в прошлое. — То было трудное время для Испании. Время «шестилетней войны»[6]. Увы, наш король Карл IV не был образцом Христианнейшего Государя, за него правили фавориты и посреди семейных раздоров в испанском королевском доме в это тяжёлое время, в Испанию пришли французы и с каждым днём их становилось всё больше! Короля и наследника обманом заставили отречься от престола и Бонапарт решил сделать нашим королём своего брата Жозефа. Но жители Мадрида подняли восстание против французов и их ставленника, которое было жестоко подавлено! Но оно стало искрой, которая зажгла огонь в сердцах испанцев по всей стране. Началась война…
Французы императора Наполеона, под предводительством генерала Лефевра-Денуэтта, подошли к Сарагосе. Город, что зовут «испанской Флоренцией», стоял на краю гибели. Тринадцать тысяч испанцев — но из них лишь две тысячи — солдаты. Остальные — кузнецы, пекари, студенты… и женщины.

Он помолчал, будто давая словам осесть. Он закрыл глаза, как будто снова видел ту битву.
— Французы думали, что возьмут город за день. Они ворвались в улицы, их гусары прорвались даже до площади. Но Сарагоса не сдалась. Люди строили баррикады из телег, камней, книг. Монахи, отложив чётки и молитвенники, брали в руки ружья. Даже дети метали во врагов камни и сосуды с кипящим маслом.

Его голос стал тише, но проникновенней. Старый солдат открыл глаза, Энрике и его невеста словно увидели в них отблеск тех далёких событий.
— А на воротах Портильо стояла батарея — двадцатичетырёхфунтовых пушек, последняя надежда на этом участке. Канониры падали один за другим. Французы уже подходили к стене. И тогда… из-за песчаного мешка вышла женщина. Её звали Агустина. Она не была солдатом. Двадцатидвухлетняя жена артиллериста. Она пришла, чтобы подавать воду, перевязывать раненых… но когда последний артиллерист упал — она взяла фитиль из его руки и выстрелила.

Он вновь замолчал. Глаза его блестели.
— Картечь снесла передние ряды. Французы замерли — подумали, что это ловушка. Этого хватило, чтобы подоспели подкрепления. В тот день город выстоял.

Изабель не дышала, обладавшая богатой фантазией девушка словно оказалась на той самой артиллерийской батарее у залитых кровью ворот Портильо.
— А потом? Что было с ней потом? — прошептала она.

— Потом её зачислили в армию. Шесть реалов в день — официальное жалованье. Она сражалась в двух осадах Сарагосы. Получила ордена от генерала Палафокса: «Защитница Сарагосы» и «За доблесть и патриотизм». Получила офицерский чин. После попала в плен, где у неё на глазах французы убили её ребёнка, она поклялась мстить и бежала из плена. Потеряла мужа, умершего во французском плену. Она была единственной женщиной-офицером в армии Веллингтона[7] дослужившись до капитана и командовала батареей на Битве при Витории 21 июня 1813 года под командованием майора Кэрнкросса. После войны Агустина вышла замуж за врача и вела спокойную жизнь в Сарагосе, часто прогуливаясь с медалями у ворот Портильо. Она умерла в возрасте 71 года — окружённая почётом, как героиня. Её у нас, в Испании, сравнивают с Орлеанской девой как символом женского героизма. Господу было угодно, чтобы жизнь свела меня с этой замечательной женщиной на склоне её лет. Как же давно это было…

Фернандо де Карбера пристально посмотрел на Изабель.

— Вы думаете, что право женщины быть равной — это что-то новое? Нет. Но огромная разница между сотрясением воздуха пустыми словами и настоящим поступком, когда женщина встаёт рядом с мужчинами, защищая свою Родину! Просто мы стали забывать это. А многие и вовсе не знают. Или не хотят знать. А война… война всегда напоминает.

Старик откинулся на спинку стула, неторопливо взял в руку бокал с вином и поднял его, словно салютуя собеседнице.
— Я не против ваших идей, дитя. Я против того, чтобы кто-то — мужчина или женщина — забывал, ради чего живёт. Ради Родины. Ради чести. Ради любви. Если вы готовы, как Агустина, встать рядом с тем, кого любите — даже если весь мир против — то я принимаю вас.

Изабель встала, подошла к нему и, опустившись на колени, поцеловала его руку.

— Спасибо, дон Фернандо.

— Зови меня дедом, — сказал он, и в глазах его мелькнула слеза.

Свадьба состоялась осенью, под сенью каштанов, в скромной церкви неподалёку от поместья. Фернандо, хотя и опирался тяжело на трость, всю службу простоял рядом с женихом, как настоящий отец. Изабель сияла — не только от счастья, но и от того, что наконец-то нашла место, где её вера в справедливость не будет встречена насмешкой.

Через два месяца, в конце ноября, старый полковник умер. Тихо, во сне. Как умирают Праведники. На его письменном столе нашли потрёпанную тетрадь с мемуарами. Последняя строка на странице гласила: «Если Родина зовёт — отвечают все. Даже те, кого считают слабыми».

Весной следующего года Энрике и Изабель, ожидавшая в ту пору ребёнка, отправились в Сарагосу. Город, овеянный легендами, стоял над рекой Эбро, как стоял ещё во времена императора Августа, в первом веке нашей эры. Они пришли к воротам Портильо — там, где когда-то гремела пушка Агустины. В Сарагосе, столице Арагона, природа смешивалась с историей: река Эбро петляла через город, окружённый плодородными равнинами и холмами, где в конце XIX века цвели сады с апельсинами и миндалём, а в отдалении виднелись снежные вершины Пиренеев, создавая контраст между жаркой долиной и прохладными горами. Местные жители, в основном крестьяне, жили в каменных домах с черепичными крышами, занимаясь виноделием и земледелием; их быт включал ежедневные рынки, где торговали свежими продуктами, и семейные трапезы с традиционными блюдами, подчёркивающими общинный дух.

Стены были давно починены, и успели обветшать снова. Плиты вымощены заново, и истёрты миллионами ног. Но для молодой пары казалось, что дух сопротивления захватчикам, дух Героев, всё ещё витал в воздухе. Изабель положила ладонь на камень.

— Как думаешь, милый, он знал, — спросила она мужа. — Он знал, что я приду сюда?

— Он верил в тебя, — ответил Энрике. — Как верил в Испанию. Даже когда её былая слава на закате.

Они долго стояли молча. Посреди уличной суеты большого города. Ветер шелестел листьями платанов, и где-то вдалеке звенел колокол собора. И в этом звоне им слышался голос Агустины — голос женщины, которая не ждала разрешения быть героиней. И звучал голос старого полковника, который не боялся признать, что героизм — не мужская монополия.

— Мы построим школу, — вдруг сказала Изабель.

— Школу?

— Да, для девочек. Где им расскажут о таких, как Агустина. Где научат думать, дерзать, защищать то, во что верят.

Энрике улыбнулся и взял её за руку.

— Тогда начнём с завтрашнего дня. Поправим дела семьи и придёт время, откроем школу, как ты хочешь.

Над Сарагосой садилось солнце, окрашивая стены в золото и кровь — цвета Испании, цвета истории, цвета будущего.

Через несколько месяцев, Изабель де Карбера разрешилась от бремени мальчиком, названным в честь деда Фернандо. Роды были тяжёлыми, и молодая пара впоследствии узнала, что более им не суждено иметь детей.
В семье де Карбера установилась традиция раз в год посещать Сарагосу, впоследствии с подросшим сыном, который, что не удивительно, выбрал карьеру военного.

Энрике и Изабель прожили душа в душу до августа 1918 года, когда сеньора Изабель умерла от гриппа в ходе мировой пандемии[8], оставив дона Энрике безутешным вдовцом.

Дон Энрике скоропостижно скончался первого октября 1936 года, сердце пожилого мужчины не выдержало известия, что его единственный сын, капитан Фернандо де Карбера, погиб в Толедо, обороняя крепость Алькасар от восьмикратно превосходящих сил озверевших республиканцев.

Когда министр иностранных дел Испании Рамон Серрано Суньер, объявляя 24 июня 1941 года о формировании «Голубой дивизии»[9] для борьбы против коммунизма, добровольцем, приписав себе два года, вступил в дивизию сын героя Алькасара, Фернандо де Карбера – Пабло Хосе.

Род де Карбера, давший Испании много храбрых солдат, прервался в феврале 1943 года, когда Пабло Хосе де Карбера погиб под Красным Бором. Там на участке фронта длиной почти в 6 километров, четыре советских дивизии (приблизительно 44 тысячи человек) и 2 танковых полка так и не смогли прорвать оборону испанцев (около четырёх с половиной тысяч человек).







[1] Испано-американская война 1898 года — военный конфликт между Испанией и США, который длился с 23 апреля по 12 августа.
[2] Суфражизм (от англ. suffrage — «избирательное право») — общественное и политическое движение конца XIX - начала XX века, ставившее своей целью наделение женщин политическими правами (прежде всего правом голоса). Также суфражистки выступали против дискриминации женщин в целом в политической и экономической жизни.
[3] Реверанс — традиционный жест приветствия, женский эквивалент мужского поклона в западной культуре. В Испании XIX века женщины делали реверанс для приветствия мужчины, особенно в случаях, когда человек имел более высокий социальный статус.
[4] Обычные блюда традиционной Испанской кухни, принятые к столу.
[5] 15 февраля 1898 года взорвался броненосный крейсер «Мэн», находившийся в Гаванской бухте. В результате взрыва погибли 266 человек. На Кубе в это время проходили масштабные антииспанские выступления. В полную мощь заработала американская машина пропаганды обвинившая испанские власти в подрыве крейсера морской миной. Уже спустя 2 месяца после трагедии начались военные действия между США и Испанией.
[6] Пиренейские войны — совокупность вооружённых конфликтов на Пиренейском полуострове в ходе наполеоновских войн начала XIX века. В этих конфликтах Наполеоновской империи противостоял союз Испании, Португалии и Великобритании. Конфликт длился с 2 мая 1808 (или 27 октября 1807) по 17 апреля 1814 года. В испанской историографии также приняты названия «война против французов», «шестилетняя война».
[7] Артур Уэлсли, 1-й герцог Веллингтон (1 мая 1769, Дублин — 14 сентября 1852, замок Уолмер, графство Кент) — британский полководец и государственный деятель, дипломат. Участник Наполеоновских войн. В 1808–13 годах командовал союзными войсками в войне против Франции на Пиренейском полуострове.
[8] Испанский грипп (испанка) — общепринятое название гриппа во время масштабной пандемии, продолжавшейся с 1918 по 1920 год. Заболевание было вызвано вирусом серотипа H1N1. Число умерших от «испанки» достоверно неизвестно, различные оценки составляют от 17,4 млн до 100 млн человек. В мае 1918 года, эпидемия охватила Испанию, где приняла огромные масштабы: заразился даже король Альфонсо XIII, было заражено 8 миллионов человек или 39 % её населения страны. Именно в этой стране СМИ писали об эпидемии активнее, чем где-либо ещё, поэтому болезнь и прозвали испанкой.
[9] 250-я дивизия испанских добровольцев (нем. 250. Einheit spanischer Freiwilliger) — тактическое соединение сухопутных войск вооружённых сил нацистской Германии периода Второй мировой войны.
Традиционно известная в русскоязычных источниках как «Голубая дивизия», но в связи с отсутствием в части западноевропейских языков наименования оттенков синего цвета возможно прочтение и как «Синяя дивизия» (исп. Divisi;n Azul, нем. Blaue Division) — дивизия из испанских добровольцев, сражавшихся на стороне Германии в ходе Второй мировой войны. Номинально считаясь укомплектованной членами «Испанской фаланги», на самом деле «Голубая дивизия» представляла собой смесь солдат регулярных войск, ветеранов Гражданской войны (как правило, из воевавших на франкистской стороне) и членов фалангистской милиции. Была составлена по испанским канонам: четыре пехотных полка и один артиллерийский. «Голубая дивизия» была единственным соединением вермахта, награждённым «собственной» медалью учреждённой в её честь.