Обещание

Артём,19 лет. В палате №7 «Лесной опушки» (так они называют свой корпус) уже пять лет.
---
Быт здесь был из железа, кафеля и расписания. Железо — кровати, решётки на окнах второго этажа (чтобы не выпали, заботливо), ложки в столовой. Кафель — холодный, блестящий, в коридорах и душевых. Он отражал тусклый свет и стёртые тапочки. Расписание висело в каждом углу, как икона: подъём, таблетки, завтрак, прогулка, терапия, обед, тихий час, трудотерапия (складывание конвертов), ужин, вечерние таблетки, отбой.
Артём знал его наизусть. Значит, он был не сумасшедшим. Сумасшедшие не помнят расписаний. Ведь так?
- Артём, как настроение? — доктор Ирина, молодая, с мягким взглядом, который всегда ищет симптомы.
- Как погода. Пасмурно. Без осадков. - Артем бросил усталый взгляд.
- Опять думаешь о брате...
- Он сказал: Держись здесь. Война кончится — вернусь и заберу тебя . Он так и сказал. „Заберу“.
Ирина вздыхала. Её блокнот был испещрён аккуратными буквами.
- Артём, мы много раз проверяли. Нет никаких записей о том, что тебя привёз солдат. Тебя нашла ночная сиделка у входа, завёрнутым в одеяло. Тебе было одиннадцать. Рядом… лежала записка.
- От него! - глаза Артема загорелись, будто он впервые об этом слышал.
- Там было написано: „Пожалуйста, присмотрите за ним. Я не справлюсь“. Без подписи, но мы ведь уже говорили...
"Она неродимая!" — Артём стучал кулаком по столу, но без силы, привычно. — Он её подделал! Чтобы вас запутать. Он умный. Он уходил на войну, ему нужно было меня в безопасное место определить"
- Война закончилась два года назад,Артём.
- Значит,он ещё в пути. Или ранен. Или… Артём замолкал. -Он придёт. Он не врал никогда.
Улица отдавала сегодня необычайным холодом и холод селился в душе у Артема, однако к вечеру все проходило. Ведь он отчетливо помнил:
Вот, он ведет меня за руку, а вот мы у ворот и он мне говорит: "Я приду, скоро". А они мне что? Мама оставила? НЕТ НЕТ НЕТ. Я ведь не сумашедший, как вот этот вот, напротив - он махнул носом в Лешку, старенького мужичка, который оказался тут за поджог - этот так вообще людей сжег. А я вот просто за память о брате тут. 2 года как войны нет.
И мысли Артема то замолкали, то снова погружали его в споры с самим собой. А потом снова замолкали и уже до отбоя.
Утро.
На прогулке он говорил с «Генералом» — старым пациентом, который воевал когда-то.
- Ты чего,сынок, всё ждёшь? — хрипел Генерал, пуская дымок в морозный воздух. — Война — она не кончается, когда объявляют. Она здесь кончается. — Он стучал пальцем по своему виску. — А твой брат… может, его война ещё не отпустила.
- Он придёт,— упрямо твердил Артём, глядя на чёрные, голые ветви деревьев за высоким забором. - А вот вас отпустила?
- Я, мой мальчик, тут. И отсюда уже никогда не выйду. Как сам думаешь? - Генерал покрутил пальцем у виска, его глаза блестели, но были веселы.
В коридорах было холодно и все грелись в общей зале. Камин был теплее, чем батареи в комнатах, да и не буйные все: можно поболтать.
Была, вот, Наталья из палаты №5, которая верила, что её мысли слышит Луна. Ну, то есть не буквально слышит, а как-бы принимает сигнал и понимает ее. Она сказала однажды:
- Эх, Тема, ты тускнеешь, как фонарик с севшей батарейкой. Без энергии в душе - погаснешь.
Артем вежливо улыбнулся, будто понял о чем речь. Она, вот, "Генералу" как-то сказала, что "вы, дорогой, как оружие, да только заклинившее". Видели бы вы его лицо... А ор стоял...
Ночь пришла особенно тихая, сненая. Метель утихла, засыпав мир ватной, глушащей звуки пеленой. Артём не спал. Он смотрел в окно, на лунный свет, рисующий синие тени на сугробах.
И тогда он услышал.
Сквозь двойные рамы, сквозь сон больницы, с улицы, из-за забора, донёсся крик. Один-единственный, разорвавший мёртвую тишину.

«АРТЁМ!»

Голос был сорванным, хриплым, полным нечеловеческой боли и отчаяния. Но он был его. Голос брата. Тот самый, что кричал ему «Берегись!» в детских драках и «Держись!» в тот последний день.
Сердце Артёма рухнуло, а затем взорвалось лихорадочной надеждой. Он не думал. Он действовал. Окно в уборной плохо закрывалось. Старые петли, ржавый запор. Он поддел его ложкой, которую стащил с ужина. Холодный воздух ударил в лицо. Снег глушил падение.
Он был на свободе. Первый раз за пять лет.
 - Брат! Я здесь! — закричал он шёпотом, который сорвался в полный голос. Территория клиники тонула в снегу, но отдала эхом. Фонари освещали пустые дорожки. Никого. Тишина, абсолютная, давящая.
- Где ты? — голос Артёма срывался в плач, он брел по сугробам. Он заглядывал за каждое дерево, каждый угол котельной. Снег забивался в тапочки, платье больничное промокло насквозь и облепило тело ледяной коркой. Лунный свет издевательски ярко освещал пустынный двор.
Он звал. Шептал. Кричал. В ответ — только ветер в соснах да далёкий гудок поезда.
Усталость накрыла его внезапно, как тёплое, тяжёлое одеяло. Ноги перестали слушаться. Он споткнулся о скрытый снегом пенёк и упал в мягкую, глубокую пудру-подушку сугроба. Было не больно. Было тихо.
Снег был таким мягким. Как то одеяло, в котором он пришёл сюда. Сверху падали редкие, пушистые хлопья. Он смотрел в чёрное небо, усеянное звёздами. Одна была особенно яркой.
 - Наверное, это ты, брат, — подумал Артём, и губы его тронула улыбка. — Смотришь на меня.

Ему стало тепло. Брат позвал.
"АРТЕМ" - все еще звучало в его ушах. Такое теплое и родное.
Утром санитар, выходивший на перекур, нашёл его в трёх метрах от забора, почти у ворот. Лицо было спокойным, замёрзшие ресницы опущены, а на щеке, как казалось санитару, так и не растаявшая при переноске внутрь, лежала последняя снежинка — идеальная, шестиугольная, как крошечная звёздочка.