Игорь Лапшин
Лапши`н Игорь Петрович [г. Кадиевка, Луганского района, 15.01. 1960 г., похоронен на Колпинском кладбище, 24.01. 1997 г.] — прозаик.
Отец — русский, Петр Васильевич, инженер Шахттреста, рано умер от рака, мать — украинка, Ольга Анатольевна, техник-инженер. Дошкольное детство Лапшина прошло в Индии, где он на ломанном английском и хинди общался с местными ребятишками. Он закончил кораблестроительный институт в Нико¬лаеве, после чего 13 лет отработал в КБ Средне-Невского судостроительного завода инженером-конструкто¬ром. Жил в комнате общежития завода в поселке Понтонный, в получасе езды на электричке от Петер¬бурга.
Главным занятием его короткой жизни была лите¬ратура.
В 1989 году Игорь Петрович предпринял попытку поступить в Московский Литературный институт имени Горького. Пройдя самый сложный творческий конкурс, он «срезался» на экзаменах, причем именно на русском языке, в котором был, по мнению многих, корифеем. Дело в том, что в сочинении о Достоевском он употребил многочисленные цитаты из Библии, пользуясь дореволюционной орфографией, с которой преподаватель, сидящий на проверке рукописей, знаком был едва ли. В результате – оценка удовлетворительная и… недобор по баллам.
В его портфеле тогда лежало две повести.
Одну из них в декабре 1988 г. так охарактеризовал в своей рецензии известный критик, член Союза писателей Санкт-Петербурга, доктор филологических наук, профессор Владимир Акимов: «…поражает умение автора не говоря ни о чем, сказать все же многое о самом слове, делая его гибким и многообразно выразительным. Умение камуфлировать бесконечными словесными гирляндами любой предмет и выражать им любое состояние - виртуозно. Само слово и сочетание слов и становятся в конечном итоге способом и предметом писания. При минимуме “информации” о том, что не стало словом и не служит слову.
Во-вторых, автору доставляет несомненное удовольствие “беспредметная” игра сплетением теней и отражений, реминисценций и интонаций, демонстрация редкостной словесной эквилибристики. Сам же “предмет”, “материальная реальность” мира довольно скоро обволакиваются почти непрозрачной стеной, точнее живым шевелящимся занавесом из чистой словесной ткани.
Что автор этого сочинения поистине ничего не сообщает, кроме “слов, слов, слов”, умея обращаться со словом изобретательно и ловко, - у меня сомнения не вызывает. Конечно, я привык, что “текст” все же соприкасается с действительностью, хотя бы с внутренним миром человека - читателя. В данном случае слово - центростремительно, довлеет себе и делает это с несомненной внутренней энергией». (Акимов В. – с.154)
К сожалению, большинству литературных планов Лапшина не суждено было сбыться – слишком недолог был его жизненный путь. Но об уровне этих задумок вполне можно судить по его собственным высказываниям. Вот дословно его рассказ о своем так и незаконченном произведении: “Знаешь, я пишу вещь о смертной казни, но, видимо, ее невозможно рассказать. Я ведь не пишу страницами, как нормальный писатель - время есть, садится и поехал строчить. У меня множество заготовок. Очень сложные пассажи. Все переплетается друг с другом, передний план меняется с задним местами, масса незаметных переплетений, на первый взгляд не связанных отрывков. Когда герой выходит из тюрьмы, то он проходит через арку. А она по форме своей напоминает одну из основных частей гильотины, так называемый люнет. Я тебе когда-нибудь покажу, какие геометрические схемы я черчу на ватмане, выстраивая лини героев во временных и пространственных плоскостях. Ты не поверишь. Но это еще не повесть. Только когда все эти отрывки соберутся у меня в голове, когда мельчайшие частички, как в калейдоскопе, образуют в мозгу полный и законченный узор, только тогда я сяду за рабочий стол у себя в общежитии, запрусь на три дня и напишу ее целиком. Единым махом, и никто не сможет помешать мне это сделать. А пока... пока мне мешает работать все, водка, приятели, шум в коридоре. Знаешь, как меня раздражают дети? Они целый день носятся по коридору в общежитии и орут. А меня в барокамеру сажать надо, в полную тишину и под определенное давление, когда я эту вещь сажусь делать». К слову сказать, он был великолепным чертежником. Очень хорошо врезалось в память заявление одного из его сослуживцев по заводскому КБ, уже после похорон Лапшина: “Я две линии, начерченные Игорем, отличу от любых других”.
Игорь Петрович очень любил говорить о смерти. Именно любил, и в этом было что-то почти патологическое. Раньше мне казалось это чем-то поверхностным, так как смерть представлялась делом таким метафизическим, что вряд ли была связана с предсмертным томлением души, судорогами и конвульсиями разрушаемого тела. Лапшин же, напротив, видимо, объединял эти понятия, с большим вниманием исследуя поведение жертвы перед казнью, обстановку и орудия умерщвления. Он коллекционировал газетно-журнальные вырезки о Чекатилло и вообще все о смерти. Зная это странное пристрастие, друзья привозили ему книги подобной тематики, Среди них такие, как средневековый трактат «Молот ведьм» или энциклопедия по смерти “Хроники Харона”. Рад он был донельзя. Много и со всеми спорил о целесообразности смертной казни, будучи яростным противником высшей меры наказания. Несколько лет он прорабатывал схему: палач - жертва, жертва - палач. Вторая интересовавшая его тема - о слепоглухонемых. Он всех просил искать книги, по этой теме, составлял списки.
В 1993 году на ХIХ конференции молодых литераторов Северо-запада один из руководителей семинара писатель Валерий Суров о прозе начинающего писателя Игоря Лапшина сказал грустно, хотя и без особого сожаления: "Ну, это не появится в печати еще лет двадцать". Сразу после этого последовала единственная прижизненная публикация Лапшина в единственном номере альманаха "Васильевский остров". Новелла под названием "Сочинение №...". Конечно же, эта тонкая и вычурная вещь осталась вне внимания массового читателя. Впрочем, так, наверное, и должно быть, ведь чем талантливее и глубже произведение - тем меньше секса и мордобоя, следовательно, и круг его читателей ограничен, и, естественно, менее известен его создатель. Ведь читать Лапшина - это совершать умственную и духовную работу, или, как сказал ленинградский критик Анатолий Пикач об этой новелле: "Блуждать по лабиринтам зеркал, находя потаенные мысли и разматывая сложнейшие пассажи". Чтобы получить хоть какое-нибудь представление о прозе Лапшина, нужно рассказать об одной его повести-притче. Речь в ней идет о четырех животных: Черном Буйволе, Желтом Верблюде, Сером Осле и Белом Коне. Четверо верных друзей разбредаются по свету, чтобы, встретившись вновь, поведать друг другу о своих приключениях и о чудесных всадниках, которых каждому из них довелось встретить. Конечно же речь идет о четырех религиях и о четырех носителях веры. А эпиграф из Хлебникова: "На свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть Бога" подсвечивает все повествование изнутри. Это произведение названо" Пергамент", а стоит напоминать, что главное значение слова "пергамент" - материал для письма, выделанный из шкур животных. Вот такие глубокие, но не всегда очевидные параллели пронизывают всю повесть-поэму (первоначальное ее название было "Бесполезная поэма"). Действительно, что может быть бесполезнее этой изящной, ювелирно отточенной вещи, которая темной завесой навсегда закрыта от толп любителей детективов и мелодрам.
Вот что, собственно, имел в виду Суров.
Довольно полно и интересно пишет об этом произведении в своих воспоминаниях о Лапшине поэт Борис Хосид: «Эта пограничная вещь между светской и духовной литературой. Ее уникальность состоит в том, что Игорь художественным языком описывает Бога и делает это с точки зрения разных религий. Поражает, если можно так выразиться, верность их ощущения. В этом ему, наверно, помогли обстоятельства жизни. Детство он провел в Индии, где его родители работали по контракту… Помню наш диалог с ним в его комнате в общежитии после того, как я прочитал “Пергамент”.
- Игорь, это же вещь, в принципе, неподъемная. Как же, не следуя ни одной из религий, ты сумел описать их все изнутри? Ты здесь что ли свечи по ночам жжешь? Нужно ходить в церковь причащаться.
- Да, изнутри. Да, жгу. - ответил он, затягиваясь папиросой. - Я показывал ее в Духовной семинарии.
- И что тебе сказали?
- То же самое.
Кто-то постучал в дверь, и тема разговора сменилась.
Игорь, конечно, ходил в храм, был человеком верующим и посвященным. Похоронили его по православным канонам.
Однако мне думается, что его художественный, творческий, писательский метод познания Бога, то есть не традиционно религиозный (молитва и пост) не дал, расшириться его душе и телу, что бы воспринять такое знание. Священники постом и молитвой постепенно расширяют себя, как сосуд, вместилище Бога. А Игорь, написав “Пергамент” и тем самым совершив духовный, но дерзновенный подвиг, надорвался, что, кажется, и явилось причиной столь раннего ухода.
Я думаю, Игорь отказался от первоначального названия “Бесполезная поэма” не только потому, что название “Пергамент” лучше в художественном отношении (материал, выделанный из шкур убитых животных), но и по смыслу произведения. Бесполезность он понимал как предначертанность, волю Божью, которая лишает смысла совершения человеком личных усилий для духовного восхождения к Богу, но такая точка зрения не являлась бесспорной, мне кажется, и для него самого.
Вторая причина заключается в том, что констатация Бога не может быть бесполезной. А здесь мы видим описание Бога, но ведь мы знаем: нельзя описать то, чего не чувствуешь. И, может быть, для колеблющихся “Пергамент” послужит еще одним доказательством существования Господа. Вышеизложенным я хочу уберечь многих от соблазна увидеть в этом произведении только притчу (то есть форму), ибо это равнозначно видеть в “Преступлении и наказании” Федора Михайловича Достоевского, только детектив.
Может показаться, что Игорь Лапшин не так уж много написал за свою жизнь. Но даже для написания одного “Пергамента” нужны годы и годы духовной и творческой работы, и то, если Бог даст. Интересно, что после написания своих первых вещей, в которых слышны традиции западноевропейской и латиноамериканской литературы конца XX века, Игорь обращается к такой литературной форме, как притча. Эта форма - одна из самых загадочных и сильных - позволяет ему описывать Бога, не называя его.
Если дальше говорить о литературных достоинствах Игоря Лапшина, то текст его совершенен, язык его, красивый и неторопливый, уходит корнями в классическую русскую прозу. Но Лапшину не хватает уже сложившегося языка, и он где-то подправляет его своими окончаниями слов или другими литературными изысками, дабы не сбивалась какая-то древняя восточная мелодия, звучавшая в его душе. Эта мелодия и есть та красная нить, вокруг которой сотканы его произведения, насыщенные красотой этики и письма.
Нельзя также не сказать о внутренней энергии и страсти Игоря, которые он умел вкладывать в слово, и которые прорываются сквозь его законченные тексты и окропляют читателя, приобщая к высокому творческому строю души автора.
Даже в живом общении он своими, казалось бы, ничего не значащими, только ему характерными фразами типа: “представляю себе”, “ну что ты гонишь”, “не мети пургу”, “один в один” и так далее, буквально заражал всех. Этими словечками пользовался и я, и его соратники по общежитию. Они настолько пробивали всех, что даже порой заменяли мат. С их помощью можно было выразить любое свое состояние.
Энергия литературы переходила в энергию жизни и наоборот. Это именно то, что он сам и исследовал в своих сочинениях». (Хосид Б. – с. 215)
Вот что о процессе творчества писал сам Игорь Лапшин: «Когда предо мной возникает чистый лист, то я, человек честолюбивый, заставляю себя думать об этом кусочке белой бумаги не менее как о долгожданном вызове со стороны искушения в который раз взять в руки перо и снова попытаться написать то, чего я, уже начав это труднейшее дело, еще не знаю. Конечно, я мог бы каждый день на совершенно пустой стол класть в круг света настольной лампы лист бумаги, в тонкости своей, казалось бы, созданной лишь только для того, чтобы доселе обрывочные фразы, отдельные слова бессмысленно и равнодушно летающие в воздухе, еще не насыщенном духом творчества, вдруг упорядочивались на прозрачной ее пленке одним толчком слегка двинувшегося вперед моего сознания, но я не позволял себе этого, пока интуитивно не начинал чувствовать, что сейчас секундно блеснет тот почти неуловимый миг вдохновения, - вещь для меня почти осязаемая и благодаря которой я пишу сейчас, когда даже не представляю себе сюжета произведения и никогда не думал о теме его, но это представляется мне не самым главным. Я просто чувствую в себе особую волну, которая, вместе с илом чего-то ненужного и поэтому вскоре оседающего, несет в себе прозрачную свежесть возбуждающей ум и сознание новизны, предвкушение особого состояния человеческой души, которая частично определяется словом “Творчество”. Я не смогу объяснить природу появления этого чувства, но чаще всего оно возникало после прочтения какого-либо гениального произведения, однако я не расцениваю свой труд, как нечто направленное на слепое подражание, я просто чувствую в себе достаточно сил для того, чтобы написать единственное свое произведение, и не беда, что единственным же читателем его окажусь только я сам. Такое чувство может возникнуть также после содержательной беседы, и это как и то, о чем я говорил ранее, только подчеркивает мысль о том, что вдохновение - это чувство настолько зыбкое и недолгое, что вовремя ухватить его столь же трудно, сколь трудно встретиться с ним вообще; но стоит только дотронуться до его прозрачного савана, сотканного из тончайших нитей озаренного идеей сознания, и ты словно губка начинаешь впитывать в себя чудодейственную силу, подобно античному герою, черпавшему силу от земли, ты успеваешь только механически записывать кажущиеся тебе искусными слова и уже физически устав, но продолжая думать о еще не написанном. Ты с сожалением кладешь перо на стол и еще долго не можешь уснуть, снова и снова возвращаясь к написанному тобой за вечер листику белой писчей бумаги, на которой опосредованно, через особые значки лежат твои мысли, твои чувства, переживания и огромное негасимое желание дописать свое произведение, которое ты уже мыслишь почти целиком». (Соч. – с. 3)
Умер он в тридцать семь лет от острого панкреатита, несколько дней категорически запрещая вызывать врачей. Неотложка приехала только, когда он стал терять сознание. Основные произведения изданы небольшим томиком, на средства его друзей тиражом 1000 экземпляров уже посмертно.
Соч.: Сочинение № ...: Л. альманах «Васильевский остров» №1, 1993. С. 138; Северная Аврора. журнал. №3, 2006. с. 116 – 128; Сочинения: сборник философских эссе. СПб. Дума. 1997
Лит.: Николаев С. Между Сциллой жизни и Харибдой искусства // «Сочинения» 1998. С. 154; Ахматов А. Несколько слов о Лапшине // «Сочинения» 1998. С. 133; Окунь М. Автор повести “Вина” // «Сочинения» 1998. С. 152; Хосид Б. Мой Игорь Лапшин // «Сочинения» 1998. С. 167 Акимов В. О рукописи И. Лапшина “Сочинение № ...” (Апокастасис) // «Сочинения» 1998. С. 90; Пикач А. Оборванное эхо // «Сочинения» 1998. С. 7; Ахматов А. Размышления о современной прозе (О творчестве Игоря Лапшина и не только) // Срез. Сборник литературно-критических статей. СПб., 2001. С.7.
Алексей Ахматов
Отец — русский, Петр Васильевич, инженер Шахттреста, рано умер от рака, мать — украинка, Ольга Анатольевна, техник-инженер. Дошкольное детство Лапшина прошло в Индии, где он на ломанном английском и хинди общался с местными ребятишками. Он закончил кораблестроительный институт в Нико¬лаеве, после чего 13 лет отработал в КБ Средне-Невского судостроительного завода инженером-конструкто¬ром. Жил в комнате общежития завода в поселке Понтонный, в получасе езды на электричке от Петер¬бурга.
Главным занятием его короткой жизни была лите¬ратура.
В 1989 году Игорь Петрович предпринял попытку поступить в Московский Литературный институт имени Горького. Пройдя самый сложный творческий конкурс, он «срезался» на экзаменах, причем именно на русском языке, в котором был, по мнению многих, корифеем. Дело в том, что в сочинении о Достоевском он употребил многочисленные цитаты из Библии, пользуясь дореволюционной орфографией, с которой преподаватель, сидящий на проверке рукописей, знаком был едва ли. В результате – оценка удовлетворительная и… недобор по баллам.
В его портфеле тогда лежало две повести.
Одну из них в декабре 1988 г. так охарактеризовал в своей рецензии известный критик, член Союза писателей Санкт-Петербурга, доктор филологических наук, профессор Владимир Акимов: «…поражает умение автора не говоря ни о чем, сказать все же многое о самом слове, делая его гибким и многообразно выразительным. Умение камуфлировать бесконечными словесными гирляндами любой предмет и выражать им любое состояние - виртуозно. Само слово и сочетание слов и становятся в конечном итоге способом и предметом писания. При минимуме “информации” о том, что не стало словом и не служит слову.
Во-вторых, автору доставляет несомненное удовольствие “беспредметная” игра сплетением теней и отражений, реминисценций и интонаций, демонстрация редкостной словесной эквилибристики. Сам же “предмет”, “материальная реальность” мира довольно скоро обволакиваются почти непрозрачной стеной, точнее живым шевелящимся занавесом из чистой словесной ткани.
Что автор этого сочинения поистине ничего не сообщает, кроме “слов, слов, слов”, умея обращаться со словом изобретательно и ловко, - у меня сомнения не вызывает. Конечно, я привык, что “текст” все же соприкасается с действительностью, хотя бы с внутренним миром человека - читателя. В данном случае слово - центростремительно, довлеет себе и делает это с несомненной внутренней энергией». (Акимов В. – с.154)
К сожалению, большинству литературных планов Лапшина не суждено было сбыться – слишком недолог был его жизненный путь. Но об уровне этих задумок вполне можно судить по его собственным высказываниям. Вот дословно его рассказ о своем так и незаконченном произведении: “Знаешь, я пишу вещь о смертной казни, но, видимо, ее невозможно рассказать. Я ведь не пишу страницами, как нормальный писатель - время есть, садится и поехал строчить. У меня множество заготовок. Очень сложные пассажи. Все переплетается друг с другом, передний план меняется с задним местами, масса незаметных переплетений, на первый взгляд не связанных отрывков. Когда герой выходит из тюрьмы, то он проходит через арку. А она по форме своей напоминает одну из основных частей гильотины, так называемый люнет. Я тебе когда-нибудь покажу, какие геометрические схемы я черчу на ватмане, выстраивая лини героев во временных и пространственных плоскостях. Ты не поверишь. Но это еще не повесть. Только когда все эти отрывки соберутся у меня в голове, когда мельчайшие частички, как в калейдоскопе, образуют в мозгу полный и законченный узор, только тогда я сяду за рабочий стол у себя в общежитии, запрусь на три дня и напишу ее целиком. Единым махом, и никто не сможет помешать мне это сделать. А пока... пока мне мешает работать все, водка, приятели, шум в коридоре. Знаешь, как меня раздражают дети? Они целый день носятся по коридору в общежитии и орут. А меня в барокамеру сажать надо, в полную тишину и под определенное давление, когда я эту вещь сажусь делать». К слову сказать, он был великолепным чертежником. Очень хорошо врезалось в память заявление одного из его сослуживцев по заводскому КБ, уже после похорон Лапшина: “Я две линии, начерченные Игорем, отличу от любых других”.
Игорь Петрович очень любил говорить о смерти. Именно любил, и в этом было что-то почти патологическое. Раньше мне казалось это чем-то поверхностным, так как смерть представлялась делом таким метафизическим, что вряд ли была связана с предсмертным томлением души, судорогами и конвульсиями разрушаемого тела. Лапшин же, напротив, видимо, объединял эти понятия, с большим вниманием исследуя поведение жертвы перед казнью, обстановку и орудия умерщвления. Он коллекционировал газетно-журнальные вырезки о Чекатилло и вообще все о смерти. Зная это странное пристрастие, друзья привозили ему книги подобной тематики, Среди них такие, как средневековый трактат «Молот ведьм» или энциклопедия по смерти “Хроники Харона”. Рад он был донельзя. Много и со всеми спорил о целесообразности смертной казни, будучи яростным противником высшей меры наказания. Несколько лет он прорабатывал схему: палач - жертва, жертва - палач. Вторая интересовавшая его тема - о слепоглухонемых. Он всех просил искать книги, по этой теме, составлял списки.
В 1993 году на ХIХ конференции молодых литераторов Северо-запада один из руководителей семинара писатель Валерий Суров о прозе начинающего писателя Игоря Лапшина сказал грустно, хотя и без особого сожаления: "Ну, это не появится в печати еще лет двадцать". Сразу после этого последовала единственная прижизненная публикация Лапшина в единственном номере альманаха "Васильевский остров". Новелла под названием "Сочинение №...". Конечно же, эта тонкая и вычурная вещь осталась вне внимания массового читателя. Впрочем, так, наверное, и должно быть, ведь чем талантливее и глубже произведение - тем меньше секса и мордобоя, следовательно, и круг его читателей ограничен, и, естественно, менее известен его создатель. Ведь читать Лапшина - это совершать умственную и духовную работу, или, как сказал ленинградский критик Анатолий Пикач об этой новелле: "Блуждать по лабиринтам зеркал, находя потаенные мысли и разматывая сложнейшие пассажи". Чтобы получить хоть какое-нибудь представление о прозе Лапшина, нужно рассказать об одной его повести-притче. Речь в ней идет о четырех животных: Черном Буйволе, Желтом Верблюде, Сером Осле и Белом Коне. Четверо верных друзей разбредаются по свету, чтобы, встретившись вновь, поведать друг другу о своих приключениях и о чудесных всадниках, которых каждому из них довелось встретить. Конечно же речь идет о четырех религиях и о четырех носителях веры. А эпиграф из Хлебникова: "На свете потому так много зверей, что они умеют по-разному видеть Бога" подсвечивает все повествование изнутри. Это произведение названо" Пергамент", а стоит напоминать, что главное значение слова "пергамент" - материал для письма, выделанный из шкур животных. Вот такие глубокие, но не всегда очевидные параллели пронизывают всю повесть-поэму (первоначальное ее название было "Бесполезная поэма"). Действительно, что может быть бесполезнее этой изящной, ювелирно отточенной вещи, которая темной завесой навсегда закрыта от толп любителей детективов и мелодрам.
Вот что, собственно, имел в виду Суров.
Довольно полно и интересно пишет об этом произведении в своих воспоминаниях о Лапшине поэт Борис Хосид: «Эта пограничная вещь между светской и духовной литературой. Ее уникальность состоит в том, что Игорь художественным языком описывает Бога и делает это с точки зрения разных религий. Поражает, если можно так выразиться, верность их ощущения. В этом ему, наверно, помогли обстоятельства жизни. Детство он провел в Индии, где его родители работали по контракту… Помню наш диалог с ним в его комнате в общежитии после того, как я прочитал “Пергамент”.
- Игорь, это же вещь, в принципе, неподъемная. Как же, не следуя ни одной из религий, ты сумел описать их все изнутри? Ты здесь что ли свечи по ночам жжешь? Нужно ходить в церковь причащаться.
- Да, изнутри. Да, жгу. - ответил он, затягиваясь папиросой. - Я показывал ее в Духовной семинарии.
- И что тебе сказали?
- То же самое.
Кто-то постучал в дверь, и тема разговора сменилась.
Игорь, конечно, ходил в храм, был человеком верующим и посвященным. Похоронили его по православным канонам.
Однако мне думается, что его художественный, творческий, писательский метод познания Бога, то есть не традиционно религиозный (молитва и пост) не дал, расшириться его душе и телу, что бы воспринять такое знание. Священники постом и молитвой постепенно расширяют себя, как сосуд, вместилище Бога. А Игорь, написав “Пергамент” и тем самым совершив духовный, но дерзновенный подвиг, надорвался, что, кажется, и явилось причиной столь раннего ухода.
Я думаю, Игорь отказался от первоначального названия “Бесполезная поэма” не только потому, что название “Пергамент” лучше в художественном отношении (материал, выделанный из шкур убитых животных), но и по смыслу произведения. Бесполезность он понимал как предначертанность, волю Божью, которая лишает смысла совершения человеком личных усилий для духовного восхождения к Богу, но такая точка зрения не являлась бесспорной, мне кажется, и для него самого.
Вторая причина заключается в том, что констатация Бога не может быть бесполезной. А здесь мы видим описание Бога, но ведь мы знаем: нельзя описать то, чего не чувствуешь. И, может быть, для колеблющихся “Пергамент” послужит еще одним доказательством существования Господа. Вышеизложенным я хочу уберечь многих от соблазна увидеть в этом произведении только притчу (то есть форму), ибо это равнозначно видеть в “Преступлении и наказании” Федора Михайловича Достоевского, только детектив.
Может показаться, что Игорь Лапшин не так уж много написал за свою жизнь. Но даже для написания одного “Пергамента” нужны годы и годы духовной и творческой работы, и то, если Бог даст. Интересно, что после написания своих первых вещей, в которых слышны традиции западноевропейской и латиноамериканской литературы конца XX века, Игорь обращается к такой литературной форме, как притча. Эта форма - одна из самых загадочных и сильных - позволяет ему описывать Бога, не называя его.
Если дальше говорить о литературных достоинствах Игоря Лапшина, то текст его совершенен, язык его, красивый и неторопливый, уходит корнями в классическую русскую прозу. Но Лапшину не хватает уже сложившегося языка, и он где-то подправляет его своими окончаниями слов или другими литературными изысками, дабы не сбивалась какая-то древняя восточная мелодия, звучавшая в его душе. Эта мелодия и есть та красная нить, вокруг которой сотканы его произведения, насыщенные красотой этики и письма.
Нельзя также не сказать о внутренней энергии и страсти Игоря, которые он умел вкладывать в слово, и которые прорываются сквозь его законченные тексты и окропляют читателя, приобщая к высокому творческому строю души автора.
Даже в живом общении он своими, казалось бы, ничего не значащими, только ему характерными фразами типа: “представляю себе”, “ну что ты гонишь”, “не мети пургу”, “один в один” и так далее, буквально заражал всех. Этими словечками пользовался и я, и его соратники по общежитию. Они настолько пробивали всех, что даже порой заменяли мат. С их помощью можно было выразить любое свое состояние.
Энергия литературы переходила в энергию жизни и наоборот. Это именно то, что он сам и исследовал в своих сочинениях». (Хосид Б. – с. 215)
Вот что о процессе творчества писал сам Игорь Лапшин: «Когда предо мной возникает чистый лист, то я, человек честолюбивый, заставляю себя думать об этом кусочке белой бумаги не менее как о долгожданном вызове со стороны искушения в который раз взять в руки перо и снова попытаться написать то, чего я, уже начав это труднейшее дело, еще не знаю. Конечно, я мог бы каждый день на совершенно пустой стол класть в круг света настольной лампы лист бумаги, в тонкости своей, казалось бы, созданной лишь только для того, чтобы доселе обрывочные фразы, отдельные слова бессмысленно и равнодушно летающие в воздухе, еще не насыщенном духом творчества, вдруг упорядочивались на прозрачной ее пленке одним толчком слегка двинувшегося вперед моего сознания, но я не позволял себе этого, пока интуитивно не начинал чувствовать, что сейчас секундно блеснет тот почти неуловимый миг вдохновения, - вещь для меня почти осязаемая и благодаря которой я пишу сейчас, когда даже не представляю себе сюжета произведения и никогда не думал о теме его, но это представляется мне не самым главным. Я просто чувствую в себе особую волну, которая, вместе с илом чего-то ненужного и поэтому вскоре оседающего, несет в себе прозрачную свежесть возбуждающей ум и сознание новизны, предвкушение особого состояния человеческой души, которая частично определяется словом “Творчество”. Я не смогу объяснить природу появления этого чувства, но чаще всего оно возникало после прочтения какого-либо гениального произведения, однако я не расцениваю свой труд, как нечто направленное на слепое подражание, я просто чувствую в себе достаточно сил для того, чтобы написать единственное свое произведение, и не беда, что единственным же читателем его окажусь только я сам. Такое чувство может возникнуть также после содержательной беседы, и это как и то, о чем я говорил ранее, только подчеркивает мысль о том, что вдохновение - это чувство настолько зыбкое и недолгое, что вовремя ухватить его столь же трудно, сколь трудно встретиться с ним вообще; но стоит только дотронуться до его прозрачного савана, сотканного из тончайших нитей озаренного идеей сознания, и ты словно губка начинаешь впитывать в себя чудодейственную силу, подобно античному герою, черпавшему силу от земли, ты успеваешь только механически записывать кажущиеся тебе искусными слова и уже физически устав, но продолжая думать о еще не написанном. Ты с сожалением кладешь перо на стол и еще долго не можешь уснуть, снова и снова возвращаясь к написанному тобой за вечер листику белой писчей бумаги, на которой опосредованно, через особые значки лежат твои мысли, твои чувства, переживания и огромное негасимое желание дописать свое произведение, которое ты уже мыслишь почти целиком». (Соч. – с. 3)
Умер он в тридцать семь лет от острого панкреатита, несколько дней категорически запрещая вызывать врачей. Неотложка приехала только, когда он стал терять сознание. Основные произведения изданы небольшим томиком, на средства его друзей тиражом 1000 экземпляров уже посмертно.
Соч.: Сочинение № ...: Л. альманах «Васильевский остров» №1, 1993. С. 138; Северная Аврора. журнал. №3, 2006. с. 116 – 128; Сочинения: сборник философских эссе. СПб. Дума. 1997
Лит.: Николаев С. Между Сциллой жизни и Харибдой искусства // «Сочинения» 1998. С. 154; Ахматов А. Несколько слов о Лапшине // «Сочинения» 1998. С. 133; Окунь М. Автор повести “Вина” // «Сочинения» 1998. С. 152; Хосид Б. Мой Игорь Лапшин // «Сочинения» 1998. С. 167 Акимов В. О рукописи И. Лапшина “Сочинение № ...” (Апокастасис) // «Сочинения» 1998. С. 90; Пикач А. Оборванное эхо // «Сочинения» 1998. С. 7; Ахматов А. Размышления о современной прозе (О творчестве Игоря Лапшина и не только) // Срез. Сборник литературно-критических статей. СПб., 2001. С.7.
Алексей Ахматов
Произведений: 4
Написано рецензий: 1
Читателей: 1123
Произведения
- Вступление 1991 г - миниатюры, 29.01.2013 17:28
- Пергамент 1990 г - философия, 29.01.2013 13:42
- Сочинение... 1988 г - новеллы, 29.01.2013 13:34
- повесть 1986 г - повести, 29.01.2013 12:58