готфрид бэн
«Жизнь -- это мостов наведенье над потоком, что все унесет»
Чем же так привлекателен Бенн?
«Мысль — младшая сестра нужды». И добавлял от себя: «Она всегда рядом с топором».
Готфрид Бенн всю жизнь категорически отказывался стать профессиональным литератором. Ему претила публичность, связанная с этой профессией, неизбежная зависимость от издательств, редакций и гонораров. Всю жизнь он предпочитал работать врачом, избегая при этом также и модных блужданий в туманных дебрях психиатрии. Готфрид Бенн был кожник-венеролог, врач для бедных, и когда национал-социалистическая бюрократия лишила его частной практики, запретив к тому же публиковать свои поэтические произведения, Готфрид Бенн в отличие от многих своих современников не уехал заграницу, а выбрал аристократическую форму эмиграции, как он говорил: вернулся в действующую немецкую армию, где служил уже тогда, когда началась мировая война.
Бенн смотрит насквозь. Порабощение человека человеком, угнетение, обкрадывание богатыми бедных, прикрываемое пафосом идеалов и ложью идеологий — неотъемлемая история человечества. Еще вавилонские банкиры давали кредит под двадцать процентов, а Древний Египет монополизировал торговлю благовониями. Герои прославленной Эллады были безнравственны, тщеславны и вероломны. Царь Спарты во времена греко-персидских войн, несмотря на свои победы, вел тайные переговоры с персами, чтобы в случае поражения сдать им и Спарту, и всю Элладу. Алкивиад, блестящий политик и оратор, глава ультрадемократической партии, ученик Сократа, моралист предал всех своих соратников. А Троя, взятая обманом? Не стоит идеализировать человеческую историю. Ее не изменить к лучшему. Она такая, какая есть. Но она движется трансценденциями, а не революциями, говорит Бенн. И принципиально отказывается от социально-обличительной роли, навязываемой художнику обществом. Гораздо большее мужество Бенн видит в том, чтобы взглянуть на социальную историю не как на арену борьбы добра и зла, а как на феномен, и сказать человечеству: «Ты такое, какое есть, и никогда не будешь другим
Один из его горячих поклонников, и в то же время идейных оппонентов Иоганнес Бехер называл Бенна «наркоманом смерти». Действительно, неприятие смерти тотальное, болезненное эманируют его стихи, и он не пытается этого скрыть. Он как бы только об этом и пишет, только об этом и думает. Смерть, неизбежность смерти омрачают для него всю картину бытия. Гибельность, деструктивная картина истории, культуры -- все это не по нутру Готфриду Бенну, но он как бы вынужден честно констатировать, что так вот все и есть. Но на этой констатации совсем даже не оканчивается его анализ бытия, неправы те (многие), кто видит в нем только эту сторону его особливой мрачной духовности. Нет, это не упоение смертью, это приглашение к совершенно новому духовному, творческому напряжению человеческого существования
Одиночка и отшельник поэт-экспрессионист Готфрид Бенн оказал такое же влияние на поэзию XX и XXI века, как Антонен Арто — на театр. Согласно опросам немецкой аудитории, Готфрид Бенн стоит выше Рильке и Валери, занимая первое место на поэтическом Олимпе Европы XX века.
Но в России поэт остается практически неизвестным. Первые русские переводы его стихотворений появились только через двадцать лет после его смерти, а первый сборник — спустя сорок лет.
Готфрид Бенн — поэт элитарный, философский, очень сложный для восприятия русского уха, привыкшего к совершенной иной ритмике и стилистике — мелодичной и благозвучной, с правильной рифмой.
А здесь — все непривычно, начиная от темы, напряженного столкновения Жизни и Духа, и кончая почти неслышной рифмой.
Брехт назвал однажды Готфрида Бенна наркоманом смерти, подчеркивая его патологическую тягу к смерти, но это только на первый взгляд так. Трагическое ощущение бытия и жизни, вовсе не последняя точка поэта. Последняя его точка — творчество, которое есть форма и формула выживания человека, переход в мир, где нет печали. Об этом — последнее стихотворение немецкого поэта, написанное за полгода до смерти и воспринимаемое как завещание.
На этой маленькой, почти детской кровати
скончалась Дросте (в Мерcбурге та кровать теперь эскпонат музея),
на этом диване в доме у столяра — Гёльдерлин,
на санаторных койках где-то в Швейцарии — Рильке, Георге,
на белых подушках в Веймаре
угасли
большие черные очи Ницше,
всё это теперь лишь хлам
или вовсе не существует,
призраком стало,
утратило сущность
в безболезненно-вечном распаде.
Мы носим в себе зародыши всех богов,
ген смерти и ген желанья —
кто разлучил их: слова и вещи,
кто свел их вместе: страданья и это ложе,
на котором страданьям конец приходит,
слёз потоки и эти доски,
кратковременный жалкий приют.
Не надо печали —
так далеки,
недостижимы и те слезы, и та кровать,
нет ответа: ни да, ни нет,
рожденье, телесные муки, вера,
всплеск волнения без имени, без названья,
дуновение, краткое, неземное,
коснувшись постели, потревожило сон
и вызвало слёзы —
усни!
(Не надо печали. 6.1.1956. Пер. В. Вебера)
gotfrid_benn
Стихов интернациональных, по мнению поэта, не существует, они всегда национальны и потому в принципе непереводимы. Переводу на русский язык Готфрид Бенн поддается с большим трудом. Проникнуть в его сознание очень сложно, если вообще возможно.
Тем не менее, попытки найти подход к нему делают многие: В. Топоров, В. Микушевич, О. Татаринова, А. Карельский, В. Вебер, Ф. Иванова… Кто-то более, кто-то менее успешно, но главное — Готфрид Бенн стал доступен русскому читателю.
Начав как экспрессионист, шокировавший публику первыми стихами из небольшого сборника «Морг», Готфрид Бенн никогда не подстраивался ни под общественное мнение, ни под мнение авторитетов. Он сам выбирал свой путь, слушая только себя и свой внутренний голос, предъявляя к себе и лирике вообще чрезвычайно высокие требования:
«…лирика — либо запредельна, либо ее вообще нет. Таково ее сущностное свойство. …И другое сущностное свойство лирики — трагическое для поэта: ни один, даже величайший лирик нашего времени не оставит по себе больше шести-восьми совершенных (законченных) стихотворений; остальные могут представлять интерес с точки зрения биографии автора или его внутреннего развития, но самодостаточных, излучающих непреходящий свет и очарование — таких мало: и ради этих шести стихотворений — от тридцати до пятидесяти лет аскезы, страданий, борьбы».
gotfrid_benn6
Человек в теле и крови — ничто, прах и брение. Назначение человека — выражать себя в искусстве, творчестве, в стиле. Стиль — дороже истины. Здесь Готфрид Бенн — последователь, как и во многом другом, базельского отшельника, поэта и гениального философа Ницше.
Лирик — это тихий маленький человек, который вынашивает стихи в одиночестве годами, убегая от суеты и общественного мельтешения, пытаясь выразить услышанное внутри себя в слове, которое само по себе есть тайна, поэтому стихотворение случается крайне редко.
Ты окружён словами
и значит — совсем один.
Для почестей с цветами
в сей жизни нет причин.
Ты смотришь им прямо в душу,
ища исконный лик,
много уж лет — послушай,
так ты зайдёшь в тупик.
Взгляни — для бесед полночных
свет мягкий в домах людей,
перлом с губ розовых, сочных
слово летит без затей.
И лишь твои годы тают
ради иных дилемм:
слоги твой сон питают,
но ты уходишь, нем.
(Слова. Пер. В. Вебера)
gotfrid_benn11jpg
Родился Готфрид Бенн (1886) в небольшом селе в Бранденбурге, потом семья перебралась в маленькую деревню в Новый Бранденбург, сейчас являющуюся территорией Польши. Родился в семье протестантского священника, у которого и отец, и дед тоже были пасторами.
Мать выросла во французской Швейцарии, до конца дней сохранившая память о красоте своей страны, так и не избавившаяся от французского акцента. Мальчик рос в двуязычной среде и хорошо знал и немецкий, и французский, что чувствуется в его стихах.
О матери он вспоминал с большим теплом, а с отцом отношения не сложились. Мальчик учился во Франкфурте-на-Одере в гуманитарной гимназии и жил в интернате, с грустью вспоминая о том времени:
С какой тоской вспоминаешь время,
когда марка и тридцать пфеннигов
были вопросом жизни,
да, мне приходилось их пересчитывать,
им дни свои подчинять,
какое там дни: недели на хлебе и сливовом джеме
из глиняного горшочка,
привезенного из родной деревни,
на котором еще был отсвет
домашней бедности,
как горестно было все, как трепетно и прекрасно!
По окончании гимназии и по настоянию отца юноша поступает на теологический факультет Марбургского университета, где слушает лекции известного философа Германа Когена, но интереса к теологии у него так и не возникло. Несмотря на это, любовь к философии и теологии проявилась позднее, выразившись в интересе Готфрида Бенна к трансцендентному и запредельному.
Потом он перевелся на филологическое отделение в Берлинский университет, но и здесь проучился недолго. В конце концов, отец согласился на то, чтобы сын получил медицинское образование и Бенн поступает в Военную Академию на медицинский факультет, которую оканчивает с дипломом врача.
gotfrid_benn2
Медицина до конца дней оставалась его основной и легальной профессией, дававшей ему возможность заниматься поэзией, укрываться под этой маской от любопытных глаз, избегать публичности и нищенского существования, став надежным источником заработка, что для него, всю жизнь боявшегося зависимости от редакторов и от гонораров, было чрезвычайно важно.
Медицина стала для Готфрида Бенна легальным убежищем, где он чувствовал себя в относительной безопасности, предпочитая популярности самоизоляцию и уединение в тишине, где годами мог обдумывать всего одну-единственную строфу. Первые его стихи тоже оказались связаны с медициной: работая в морге патологоанатомом и в больнице для бедных венерологом, Бенн передает свой личный опыт в странных, шокирующе-эпатажных стихах:
Рот девушки, долго лежавшей в осоке,
был обгрызан.
Когда вскрыли грудь,
пищевод оказался дырявым.
Под диафрагмой
натолкнулись на выводок крыс.
Одна из сестричек успела уже умереть.
Другие кормились почками и печенкой,
пили холодную кровь,
провели здесь счастливое детство.
Счастливой и быстрой
и смерть их была:
их бросили в воду.
Как малютки визжали!
(Счастливое детство. Пер. В. Вебера)
gotfrid_benn12jpg
Рембрандт. Урок анатомии доктора Деймана
Полторы палаты, тринадцать мест
Беднейшие женщины Берлина,
заключенные, проститутки, бездомные…
У всех одна и та же причина
скрючиться — тот же кричащий жест.
Криков нигде не умеют встречать,
как здесь, привычным таким безразличьем.
Здесь всегда есть кому кричать.
«Женщина, тужьтесь! Понятно, да?
Такое не делается без труда.
Так не тяните! Давайте! Ну же!
Дерьмо попрет, бывает и хуже.
Вы не на отдыхе! Здесь не игра!
Что-нибудь сделать и вам пора».
И все это, чтобы вылезти мог
в моче и в кале синий комок.
Вопль остальных в крови и в слезах
приветствует этот будущий прах,
и лишь из двух прорывается глаз
что-то похожее на экстаз.
Тельце свою сыграет роль,
счастье пройдет сквозь него и боль,
а если в хрипах умрет оно,
еще двенадцать вопят все равно.
(Зал рожениц. Пер. В. Микушевича)
gotfrid_benn13jpg
Анатомическое вскрытие трупа
Стихи, выросшие из опыта вивисекции в холодном подвале для мертвых, составили первый поэтический сборник Готфрида Бенна «Морг и другие стихи» (1912 — 1920). Эта небольшая книжечка тиражом всего в пятьсот экземпляров сделала его в одночасье знаменитым. Отстраненный, холодный и чуть ироничный философский взгляд врача на происходящее в морге и циничное поведение его врачей-коллег шокируют.
Но несмотря на эту эпатажность и спокойный тон, в стихах чувствуется лирическая проникновенная нота, в которой хоть и читается физическая обреченность человека, но ее можно преодолеть духом и артистизмом выражения. Поэт называл себя нигилистом, понимая под этим вовсе не отрицание искусства, как это делал Базаров, а наоборот — его утверждение: сквозь тлен поэт видит таинственный свет Ничто, в котором заключена высшая мудрость.
Единственный боковой зуб девки,
которая умерла безымянной,
содержал золотую пломбу.
Остальные, как по молчаливому договору, были
удалены.
Его выдернул санитар морга,
заложил в ломбарде и пошёл на танцы.
Потому что, сказал он,
только земля должна отойти в землю.
(Круговорот. Пер. Ф. Ивановой)
В стихах физически ощутим распад человеческого тела: человек рождается в дерьме и уходит в землю в таком же состоянии. И хотя поэт относился к этим стихам шутливо, говоря, что-то была лишь месть медицине, опустошившей и выпотрошившей его, однако на поэтическом уровне в сборнике присутствует вся артистическая программа Готфрида Бенна:
человек рожден художником и только так он может состояться и превзойти свою бренность. Изменив тематику, уйдя от моргов и воспевания разлагающихся трупов, поэт не изменил сути своего кредо, разворачивая и реализуя его в последующие сорок пять лет жизни. (Окончание здесь)
Когда увядают розы,
и лепестки кружат,
будто падают слезы, --
плачет и наша душа.
Это -- тоска о начале,
желанье вернуться назад,
тоска перед бездной печали,
куда лепестки летят.
Это -- о воскресенье
несбыточные мечты
перед исчезновеньем:
когда облетают цветы.
ХОД ВРЕМЕН
Ход времен, событий легендарных --
о губительная власть небес,
все вмещающих в себя, коварных,
непостижных для земных очес.
Рушатся незыблемые скалы,
отступает лес, теряет блеск листвы,
и обломки мрамора в провалы
падают, как загнанные львы.
Старый камень благорасположен
покрываться разрастающимся мхом --
у дороги он стоит, заброшен,
спит загадочным и вечным сном.
Всюду старости немые отреченья
от былых властительных ролей,
кроткое, покорное смиренье
ради тонкой струйки новых дней;
темные печати угасанья
вслед за поцелуем, блеском глаз,
ты соскальзываешь медленно в зиянье,
видя чей-то звездный час, --
в распахнувшуюся глубину покоя,
все вмещающего -- яркой славы блеск,
пену тусклого прибоя… --
О губительная власть небес.
АНЕМОНЫ
Сражают меня анемоны:
кругом ничего еще нет,
а венчик бледно-зеленый
несет в себе веру и свет.
В землю недобрую эту,
которой лишь власть мила,
зародыш тихого цвета
посеян меж зерен зла.
Сражают меня анемоны:
несут они веру и свет,
и нимб их бледно-зеленый
весенний венчает расцвет
КАК НИКОГДА ТЫ ОДИНОК…
Как никогда ты одинок
средь августовского обилья:
вокруг награждены усилья --
но где ж с твоих полей оброк?
Хлеб убран, небеса чисты,
проникнуто все тихим светом --
но где же признаки победы
тех царств, что представляешь ты?
Где слово «счастье» ловит слух,
где вещность дарит опьяненье,
там винный пар туманит зренье --
несовместим со счастьем дух.
ДЕНЬ ОКОНЧАНИЯ ЛЕТА
День окончания лета --
поданный сердцу знак:
убыло страсти и света,
пьянящий азарт иссяк.
Лица, пейзажи и даты
смешались во мгле, и поток,
их отражавший когда-то,
ныне уже далек.
Битвы ты знал упоенье,
в сердце жив ее взлет,
но полки с подкрепленьем
ушли далеко вперед.
Розы, лук арбалета,
звон тетивы и злость --
все далеко, все лета
невозвратимость.
ОЛИМПИЙСКОЕ
Возвысься над своей средой прекрасной
бессчетных жен, цветущих на земле,
бесстрашно выступи вперед -- так ясно
любви призванье на твоем челе.
Возвысься над народами, веками,
со всеми жившими признав родство, --
теперь цари невозмутимо в храме,
в тебе соблазн великий, но кого
ты ожидаешь с трепетом сакральным,
кто дар узнает тайного огня
в твоем томленьи страстном и печальном --
ты бога ожидаешь? -- Жди меня!
ЧТОБ СПРЯТАТЬСЯ…
Чтоб спрятаться, на то есть грим и маска,
прищурься, будто свет тебя слепит;
не предавая глубину огласке,
овалом чистым пусть лицо парит.
Среди садов в померкшем освещенье,
под небом, полным ночи и огней,
ты должен спрятать слезы и мученья,
чтоб плоть не выдала, что происходит в ней.
Пробоины, разрывы, все улики
того, что в недрах кроется распад,
спрячь -- сделай так, чтоб с пеньем дальним, тихим
плыла гондола в каждый встречный взгляд.
ЕСТЬ ГИБЕЛЬНОСТЬ…
Есть гибельность особая -- кто знает
ее приметы, тот меня поймет:
росою чистой вздох наш оседает,
руно седых туманов вдаль влечет.
И в самом пылком чувстве нет спасенья
от тянущей воронки, ничего
мы знать не знаем в саморазрушенье,
в душе одной раздольной Волги пенье,
степей чужих, далеких торжество.
Есть гибельность особая -- не больно
совсем, таким уж Бог явился нам;
для счастья беднякам гроша довольно --
для милой петь пойдешь ты по дворам.
БЫЛЫЕ ОСЕНИ
Когда все осени былые
в крови сливаются твоей,
от них окрасились в иные
тона блаженства летних дней,
пора сметать с дорожек розы;
ночь на веранде, пышный бал --
там, где тебе блистали звезды,
лишь тусклый звякает металл.
Гелиотроповых мелодий
стих голос, кончился куплет --
кто ты, ты -- механизм из плоти,
что совершил ты на земле?
МЕЛАНХОЛИЧЕСКОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ
Прочтешь порой, как в колыбели лета
безоблачен, безбрежен день стрекоз,
и думаешь -- да есть ли счастье это,
не ложь ли тут, не заблужденье ль грез?
В медвяном духе, в струнности жужжанья,
в беспечной легкокрылости одежд,
как будто здесь не знают умиранья,
иной уловит тщетность всех надежд:
фальшивое, пустое попурри
агонии, гнездящейся внутри.
Ведь человек каков: едва проснулся,
едва побрился -- и уже устал;
к нему и телефон не прикоснулся,
а уж душа сгорела и пуста.
И высшие, небесные начала,
что в нашем представлении живут,
перед телесным значат странно мало,
для них не подготовлен наш сосуд.
И не способен дух наш воспарить,
его лишь свыше может озарить.
Тут невозможно доискаться сути,
ведь кажется, что Бог бездушен сам,
ему как будто безразличны люди,
он слеп к их бедам, глух к слезам.
Он нас соткал из той же самой пыли,
что применял и для других планет,
раздул горнило нашего же пыла,
и мы как в грезе -- то ли спим, то ль нет.
Вот нас пилюля нежная лелеет,
тьма высветляется, и лед теплеет.
Твое -- в пределах твоего приюта,
а странствия способны разорять.
Себя покинешь -- и начнется смута,
начнешь ты исподволь себя терять.
Из всех цветов ты выбирай такие,
что от ворот твоих бегут в поля,
внеси их в дом -- их лепестки живые
как звуки жизни -- ре, соль, ми, си, ля…
И слушай мягкое звучанье терций,
от черствых звуков каменеет сердце.
Итак, цветы -- то ль прошлого окрестность,
то ль трав грядущего зеленый шелк;
вот весь наш путь: из дымки -- в неизвестность,
из допущенья -- в точный кривотолк,
«От -- До», «Из -- В»; с небес дожди, ковчег
вот-вот вплывет в прибрежную излуку,
и Нил становится рекою рек,
Антоний смуглую целует руку:
анжуйцы, Рюрик, цезари, Распутин --
тебя там нет, ты -- здесь, сиюминутен.
Моллюски -- созидатели жемчужин
растят их мирно в глубине морей,
а люди думают, венец заслужен,
лишь если герма есть среди аллей.
Но дар жемчужный свой скрывает вечность,
она в молчании устремлена
из ничего к тому, что бесконечность,
она -- дитя, что грезит у окна:
вот вам и герма; будущие поколенья
пусть и она приводит к размышленью.
ТОЛЬКО ДВЕ ВЕЩИ
Через «я», через «ты», через «нас» ли
то что выстрадал ты воспел --
все на вечный вопрос о смысле
жизни ответить хотел.
Этот детский вопрос слишком сложен,
и ты попадаешь впросак.
Но поймешь вдруг: просто положен --
смысл ли, морок ли -- вынести должен
свыше данное: нужно так.
Все что здесь на земле ликует,
увядает -- прожив, отцветя.
Только Ничто существует
и невыразимое «я».
ВОСПОМИНАНИЕ
Из красочного моря впечатлений
и звуков, скрытых в сумраке густом,
воспоминанье в морок сновидений
вторгается зарамленным холстом.
Застывший замок с мрамором ступеней,
и тут же, вдруг -- победный всплеск живой
многосмычковых нежных песнопений.
Но здесь, у моря, в темноте ночной
то скрипок множество, поющих нежно, --
не больше чем наедине с собой
смычком коснуться пустоты безбрежной,
цвет извлекая нежноголубой.
ЛЕЖИШЬ, МОЛЧИШЬ…
Лежишь, молчишь, блаженно сознаешь
как счастье близость чьей-то жизни милой;
чья власть над кем? -- Берешь, даешь, берешь,
наполнен мир одной дарящей силой.
Особенное виденье вещей,
особый счет минут в каком-то часе --
никто не исключен из кровной связи
крапивы, ландышей и орхидей.
Но Парки нить порвать всегда готовы,
лишь руку хрупкую ты можешь взять,
извлечь из недр особенное слово
и в этот раз, сейчас -- его сказать.
КТО ЖИЛ В МЕЧТАХ СВОИХ БЫЛЫМ…
Кто жил в мечтах своих былым --
вещественного преступал границы;
так древности курится дым
легенд оживших вереницей.
Все боги живы! -- Да, и в наши дни
они в морях и рощах обитают,
грозой разят, грехи нам отпускают,
и жертвы так же требуют они.
Но зренье притупилось, а тот взгляд,
который в бесконечность простирался,
который перед сущим не смущался,
в нас продолжает жить, как некий клад.
Кто ограничивает колею,
стремясь свою не ранить быстротечность,
тот предает себя небытию;
того, кто углублен -- вбирает вечность.
ПОКИНУЛ ДОМ
1.
Покинул дом принявший столько мук,
сполна испивший чашу слез и смеха,
сражался с плотью он не без успеха,
но не взошел на олимпийский круг.
Он брел по жизни и в мечтах витал,
весны от осени не отличая
и вырубок лесных не замечая,
где безутешный птичий крик стоял.
Вот так, в мечтах, обыгран был всем тем,
в чем явственна природы власть над нами,
скрепленная годичными витками,
всем тем, что заместить нельзя ничем.
Пил рюмочку свою, берег пиджак,
по четвергам довольствовался миской
бесплатной супа, к чисто олимпийской
он сдержанности приобщался так.
2.
В саду читая как-то, он впервые
увидел в облике последних роз:
то не кусты, а существа живые,
и смертный их сковал уже мороз.
Был день как день. Но опустилась книга.
Шли люди, смех в аллее прозвучал,
никто не ведал гибельного мига,
соседствовал со смехом смерти шквал.
Цветки, но с ароматом исполинов,
как будто кедр им силы дал взаймы;
он прочь побрел, в витринах магазинов
мехов охапки заждались зимы.
3.
Конечно, чудно побродить по парку,
на солнышке минутку посидеть,
но вот хозяин в дверь -- и все насмарку,
на слезы милой каково глядеть?
Я мучусь мыслью: может, в «я» нет шири,
в отдельном общие не скрещены пути?
Я мучусь мыслью: можно ли на лире
как Людвиг Рихтер (1) далеко зайти?
Мучительные, вечные задачи,
то к частному, то к общему рывок,
а можешь только то, к чему назначен
своей судьбой, и в ней ты одинок.
Так к черту эвегрины (2)! Пусть влюбляют!
Кедр, солнце, рюмочка -- тоски не утолить,
мечты, хозяина и Бога примиряют
и подлинное «я» лишь оскорбляют --
покинуть дом и мысли затворить.
ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ…
Однажды ночью, той, что создана
из моросящего дождя с туманом
и ядовитой сырости полна,
в селеньице почти что безымянном
людских страстей я сцену наблюдал --
извечный крест любви и смертной муки,
и театральный тот подмост являл,
что создал Бог беспомощными руки
горячие, обветренные -- те,
что удержать хотят нас, но не знают,
как им добиться прочности сетей,
и наугад их там и здесь латают.
Ах, эта ночь, и холод, и туман,
и средь людских установлений сирость,
и преступленье их, и боль от ран,
ах, Боже мой -- о боги! Дрожь и сырость.
РЯБИНА
Рябина -- тускло-розовая медь
лишь только первый признак, за которым
придет последний пламень, осень, смерть.
Рябина -- грозди цвета обещанья,
предсказанных тонов неполнота,
преддверье мига горького прощанья --
все лишь сейчас, и больше никогда.
Рябина -- смена дней, ночей и лет,
от бледных красок путь к тому итогу,
что в зрелости своей обещан Богу --
но где берешь ты прелесть, форму, цвет?
ТВОИ ЧЕРТЫ
Твои черты завещаны навеки
людской крови, у всех у нас одной,
я зрел их ясно, но в дремотной неге
врасплох захвачен был твоей волной.
И несся я в потоке без оглядки
сквозь игрища и темных кубков звон,
меня влекло к словам глубоким, сладким,
я забывал, что это только сон.
Твердь рушится и вымирают виды,
Адамов род, тобою зверь смирён,
рать собрана и боги позабыты --
пусть это сон, но пусть продлится он…
ДАЛЕКОЕ ПЕНЬЕ
Звук отдаленный тихих песен,
что через улицу слышны,
так призрачен и так чудесен,
такие навевает сны.
Здесь тайна, магия прилива,
что движим будто бы извне,
но полон страстного порыва,
подвластен солнцу и луне.
Дана такая сила баркароле,
когда окутан белый мрамор тьмой,
мчит Орион беззвучно, и триоли
вдруг оглашают мир немой.
И воспаряет он, но в чьи владенья,
в чьи царства -- весь разорван, раздроблен,
с крестами, вздыбленными в отдаленьи,
ни к цели, ни к добру не устремлен,
и только звук далеких песен,
неясный зов, приливы, Орион…
Ты над золой костра, один, безвестен --
и бивуак в молчанье погружен.
ПРЕКРАСНЫЙ ВЕЧЕР
Я шел знакомой, хоженой тропою,
была она до странного ясна
в тот вечер зрелой летнею порою,
что сентябрем уже осенена.
И лепестками облачных соцветий
рассеивалась так голубизна,
так лица в золотом лучились свете,
как будто счастьем жизнь была напоена.
И даже я, который рано
и безнадежно стал седым,
в тот вечер беспечально-странный
наполнился сияньем голубым.
ОДИНОКИЙ
Одинокий стоит, сокровенный,
средь потока реки временной,
наблюдая листочков смену,
и в тени ощущая зной.
Чтит свое супоросое темя
он, наследник духовных высот,
ненавидя яростно племя,
что насущным хлебом живет.
Он следит в ожиданье бессмертья
все превратности грешной земли --
вот уж вписан в остывшие тверди
совершенный его лик.
БЕРЛИН
Даже если рухнут стены
и останутся лишь тени
от развалин на песках,
пепелища опустеют,
но они не онемеют --
станет говорить наш прах.
Львам в пустыне будет внятен
звук речей родимых пятен
на остатках от могил;
ордам, племени гиены
скажут рухнувшие стены:
здесь великий Запад был.
КУДА?
Куда, по какой дороге
можно вести того,
кто стоит на звездном пороге,
чуя бездны ночной торжество?
О какой мне мечтать свободе,
когда все бежит из-под ног,
когда зло и добро в природе --
только шелест зеленых осок?
Так какого ж еще избранья
и какой уж тут свет наук,
когда так ясны обещанья,
когда сплел уже сети паук?
ЭПИЛОГ-1949
1.
Пьянящие ливни стихают --
бледнеет голубизна,
яркость кораллы теряют,
вечерняя даль ясна.
Пьянящие ливни промчались,
там кто-то другой был -- не ты,
в руках лишь осколки остались --
образы немоты.
Ливни, пламя, ночные бденья --
и над пеплом вдруг кто-то поймет:
жизнь -- это мостов наведенье
над потоком, что все унесет.
Другие статьи в литературном дневнике:
