Елена Скульская.ПУТЬ К ДЕРЕВУ ПЕРСИДСКОЙ СИРЕНИ Евгению Рейну Металась рыба и забрасывала глаз в мои глаза, пока мои же руки оглаживали вяленый живот и отделяли снедь от свежих ребер, чтоб обнаружить полость для песка и солнца, и прохладного дыханья. Другие рыбы женщинами шли по берегу и раздували жабры, как складки на просторах летних платьев, и трогали под солнцем животы, тяжелые от грез, но углубленность, какую знают полые кувшины, им не дана была, и потому они одышкой объяснялись с миром и стряхивали тени с рукава, как гусениц, с брезгливостью, но томно. Сирень персидская была подобна гарему вырвавшемуся на небеса, растерянному ужасу невольниц, растерзанному шарфику на бедрах – чрезмерности – но волновали только два копошившихся под веками шмеля. Пронзить зрачком их – значило надеть их на булавку смысла, этим правом не пользовалась ни волос оправа, густых и шатких, ни прямая речь. Хватались корни за голову, как хватает ястреб сжавшуюся ношу, – впивается чехол засохшей крови, как ножны в когти, продолжая страх. И дерево росло и на ветвях баюкало, как первое цветенье, случайных рук и тел прикосновенья не без усмешки, впрочем, на губах коричневой коры. Такая ясность была под силу только одному, ведущему от слова «потому что» отсчет сознанию. И снова на песок вели шаги, и начинался берег умеренный, как вечности урок. Любовь есть скорбь. И потому песок то попадал в глаза, то без его участья рыдали люди, починяя снасти, и верили в спасительный улов. Как грецкого ореха скорлупа хранит навеки отпечаток мозга, запоминала желтая вода табачный запах просмоленной лодки. Торжественно ломалось горло птиц – стеклянный скрежет разбивался в скрипку. Трава поспела и пасла калитку. И с лиц, укрытых кровельной накидкой, как пот, стекали голоса. Металась рыба и забрасывала глаз в мои глаза, как невод. Право, странно надеяться, что созерцанье дает способность думать и понять в раю, приблизив запах канифоли, который жизнь и смерть согласно холят. И в самом финале: Женя рассказывал мне не только о проводах Бродского в Нью-Йорке, но и о том, как потом Поэта решили все-таки похоронить в Венеции. Эти вторые похороны, по словам Рейна, были проникнуты не только скорбью, но и очнувшимся в людях желанием продемонстрировать себя и свои заслуги перед литературой… Словом, этот рассказ Евгения Рейна побудил меня написать стихотворение, посвященное Иосифу Бродскому: ПЕРЕЕЗД В ВЕНЕЦИЮ …и донна Смерть, аристократка, входила в залу и украдкой нагар снимала с канделябров, меняла свечи, мелкой рябью мельчила воду; и агностик в венецианские обноски свой прах завертывал и к впалой груди прикладывал каналы, как ящик в письменном столе; пока столетие кончалось, он кончился, и начиналось посмертной славы торжество, а что до ящичка, пенала, до хронологии анналов, – краснодеревщик и меняла стихам мистерии вменяли и охраняли божество от серых волн, идущих парно к тем берегам, где древних арник не помогает медицина, а цинк надежнее хинина… 1999–2016 © Copyright: Эль Ка 3, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
