Почитывая Толстого почитывающего Шекспира
Да, именно этим я занимался намедни. И отчасти даже благодарен Льву Николаевичу, поскольку наконец-то толком прочёл «Короля Лира». Прежде, признаться, видел советский фильм – сделан мощно, но мрачно – а во студенчестве читал очень бегло перед сессией (только б цитат нахватать :-) ). И вообще, как-то душа не лежала к этой вещи, бо грустновата казалась.
Но именно Толстой, явив в этой своей
статье
пример невероятно предвзятого и «затуплённого» понимания, - сподобил меня прочесть пьесу внимательно и вдумчиво. Должен сказать, Оруэлл совершенно прав: для Толстого это слишком личный сюжет, слишком близкий образ (который заглавный). Только и оставалось Льву Николаичу, что фыркать да брюзжать на каждой странице: «Да ну, так не бывает! Всё натянуто! Всё неестественно! Сплошной авторский произвол!»
Угу. Такие вещи, как женитьба «умницы» Пьера на Элен Курагиной, внезапная страсть «воплощённой душевной чистоты» Наташи Ростовой к фату Анатолю и опытный командир полка, выговаривающий подчинённым: «Господа, вам должно быть стыдно падать на землю при виде этой вертящейся бо…» - это всё очень жизненно и нормально. А в том, что у могучего старика на склоне лет съезжает крыша и он ссорится со всеми родными –действительно, как такое может быть?
К тому же, Толстой, в молодости осчастливив русскую словесность пословицей «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги» (у него в той «солдатской песенке», чуть ли не единственном стихотворном экзерсисе графа, было «чисто писано в бумаге…»), видимо, так огрёб от начальства по шапке за критику, что вкус к поэзии потерял наглухо. Да и прозу сочинял - чем дальше, тем… малоэстетичней и занудней, так скажем. А уж с его неистребимой и всё нарастающей склонностью к нравоучениям – немудрено, что к 75 годам впал в состояние, близкое к маразму.
Ведь по хорошему счёту, это именно маразм, всерьёз заявлять, что на самом деле Шекспир – пустышка и дешёвка, и быть бы ему никем, когда б не «пЕар». Каковой пЕар – есть сговор неких всемогущих критиков, взявшихся превозносить Шекспира и совать его всем в глаза и уши, убеждая миллионы читателей и зрителей, что им нравятся его пьесы. Маразм – как всякая конспирология. И это не дело вкуса даже – это именно характеризует представления человека о мире. Когда в пятнадцать лет парень подобные допущения делает – это означает, что он ещё очень мал и глуп и не видал больших затруднений в жизни. В таком возрасте конспирологические воззрения простительны, как всякая романтическая мистика. Но когда в семьдесят пять дедуля верит в подобные чудеса – это означает, что в жизни он не понял нихера (что неудивительно, когда человек стремится больше поучать других, нежели понимать их).
Скажем, мне лично никогда не нравился Толстой. Я всегда считал его писанину весьма унылой и примитивной, а его самого – долбоёбом, всё же. Но вместе с тем – и великим писателем. Поскольку глупо отрицать тот факт, что миллионы людей держатся о его творчестве иного мнения и читают не в силу «пЕара» и не из-под палки – а потому что им искренне нравится. Ну и на здоровье, что называется. А ещё больше людей – тащатся от Элвиса Пресли, которого я терпеть не могу. Да хоть от Димы Билана, йопты! Моё-то какое дело? По-моему, у нормальных людей всё же где-то годам к двадцати проходит мания превозносить собственный вкус над прочими и лажать чужих кумиров ради доказывания кому-то своей рафинированности (впрочем, что большинство наших интеллигентов застряли в предпубертате – не обсуждается даже).
Лев Николаич, тем не менее, решает учинить старику «Лиру» дотошную аутопсию с тем, чтоб доказать(!) ничтожность автора. И делает это столь забавно (не имея, правда, такого намерения), что, пожалуй, стоит прокомментировать его комментарии.
«Начинается драма Лира сценой разговора двух придворных, Кента и Глостера. Кент, указывая на присутствующего молодого человека, спрашивает Глостера, не сын ли это его. Глостер говорит, что он много раз уже краснел, признавая молодого человека сыном, теперь же перестал. Кент говорит, что не понимает слов Глостера.
Тогда Глостер в присутствии этого сына говорит: "Вы не понимаете, а мать этого сына поняла и округлилась в животе и получила сына для колыбели прежде, чем мужа для постели. У меня есть другой, законный, - продолжает Глостер, - но хотя этот выскочил раньше времени, мать его была хороша собой и there was good sport at his making {было очень забавно, когда его делали (англ.).}, и потому я признаю и этого выб..ка".
Таково вступление. Не говоря о пошлости этих речей Глостера, они, кроме того, и неуместны в устах лица, долженствующего изображать благородный характер. Нельзя согласиться с мнениями некоторых критиков, что эти слова Глостера сказаны для того, чтобы показать то презрение людей, от которого страдает незаконнорожденный Эдмунд. Если бы это было так, то, во-первых, не нужно было заставлять отца высказывать это презрение людей, а во-вторых, Эдмунд в своем монологе о несправедливости презирающих его за его незаконнорожденность должен был бы упомянуть об этих словах отца. Но этого нет. И потому эти слова Глостера в самом начале пьесы, очевидно, имеют целью только сообщение в забавном виде зрителю того, что у Глостера есть законный и незаконный сын».
Что видно уже из этого первого пассажа? Ну, что у Толстого суровые проблемы с чувством юмора – для меня, ей-богу, открытием не стало (поэтому хорошую шутку с conceive - естественно, он мимо ушей пропустил). Что он не понимает расхождения в понятиях приличий между своей ханжеской эпохой и шекспировской разудалой – озадачило несколько больше. А уж что не уловил он ни тона, ни смысла слов Глостера – непреложно следует из первых двух посылок.
На самом деле, Глостер рассказывает о своём «отродье» Эдмунде пусть фривольно и легкомысленно (хотя никакой пошлости там нет), с явными благодушными смешками, но – неприкрыто гордясь им и предлагая Кенту разделить это чувство. Что тот и делает.
Do you smell a fault?
KENT:
I cannot wish the fault undone, the issue of it being so
proper.
- По-вашему, в том грех?
- Греха такого не желал бы избегать, когда последствие столь ладно. (Ну или: «Тот грех не стал бы исправлять, когда настолько плод хорош»)
Из этого, к слову, понятно, что Эдмунд – хоть и негодяй на всю голову, но парень очень видный, сразу внушающий людям симпатию. И словами – тоже умеет подлизаться с достоинством. Чуть дальше:
KENT:
I must love you, and sue to know you better.
EDMUND:
Sir, I shall study deserving.
- Тебя наверно полюблю я, и знать хотел бы лучше.
- Сэр, буду стараться заслужить (Буду учиться соответствовать)
Отец же, Глостер, отзывается о своих отпрысках так:
- But I have, sir, a son by order of law, some year elder
than this, who yet is no dearer in my account.
Что значит примерно: «Но есть у меня, правда, ещё и законный сын, годом постарше этого, однако ж, он мне нисколько не дороже».
И что из этого следует? Нет, это не просто констатация факта, что он РАВНО любит обоих сыновей. А того констатация, что бойстрюка Эдмунда – он любит БОЛЬШЕ. В память о матери, хотя бы (yet was his mother fair). А Эдгара – скорее всего, не очень любит. Какая-то между ними кошка пробежала. Так и чувствуешь, что поминая его – Глостер едва не морщится.
И это проливает свет на многое. В частности, на ту лёгкость, с какой обаятельный подонок Эдмунд разводит и влюбляет в себя всех вокруг. Особенно – как запросто ему удаётся накрутить отца против брата. К слову, не лишнее там и упоминание о том, что Эдмунд был девять лет в отлучке и вернулся недавно (я даже точно могу сказать, где он был: учился в университете на континенте). И именно его, а не брата, отец тащит на приём по случаю раздербанивания королевства Лиром.
Читаем Толстого дальше:
«Вслед за этим трубят трубы, и входит король Лир с дочерьми и зятьями и говорит речь о том, что он по старости лет хочет устраниться от дел и разделить королевство между дочерьми. Для того же, чтобы знать, сколько дать какой дочери, он объявляет, что той из дочерей, которая скажет ему, что она любит его больше других, он даст большую часть. Старшая дочь, Гонерила, говорит, что нет слов для выражения ее любви, что она любит отца больше зрения, больше пространства, больше свободы, любит так, что это мешает ей дышать. Король Лир тотчас же по карте отделяет этой дочери ее часть с полями, лесами, реками, лугами и спрашивает вторую дочь. Вторая дочь, Регана, говорит, что ее сестра верно выразила ее чувства, но недостаточно. Она, Регана, любит отца так, что все ей противно, кроме его любви. Король награждает и эту дочь и спрашивает меньшую, любимую, которой, по его выражению, интересуются вина Франции и молоко Бургундии, то есть за которую сватаются король Франции и герцог Бургундский, спрашивает Корделию, как она любит его? Корделия, олицетворяющая собою все добродетели, так же, как старшие две, олицетворяющие все пороки, совершенно неуместно, как будто нарочно, чтобы рассердить отца, говорит, что хотя она и любит и почитает отца и благодарна ему, она, если выйдет замуж, то не вся ее любовь будет принадлежать отцу, но будет любить и мужа. Услыхав эти слова, король выходит из себя и тотчас же проклинает любимую дочь самыми страшными и странными проклятиями, как, например, то, что он будет любить того, кто ест своих детей, так же, как он теперь любит ту, которая некогда была его дочерью. "The barbarous Schythian or he that makes his generations messes to gorge his appetite, shall to my bosom be as well neighboured, pitied and relieved, as thou, my sometime daughter". {Варвар, скиф или тот, что делает свое потомство трапезой для удовлетворения своего аппетита, будет столь же близок мне, встретит такую же жалость и помощь, как ты, некогда моя дочь (англ.).}»
Для начала – один вопрос: откуда следует, что Гонерилья и Регана олицетворяют все пороки, а Корделия – все добродетели? Какие-то критики так написали? Ну а Шекспир-то тут причём?
Он всё же хоть и «сказки» сочиняет, но – на то и мастер, что нет у него ни абсолютно злодейских, ни абсолютно ангельских характеров. Пафос – есть. Страсти – есть. И есть жертвы страстей.
В моём разумении, и старшие сёстры не воплощение абсолютного зла, и Корделия – здесь больше прямолинейная зануда, чем светоч правды. Во многом же – и «ребёнок». Как и Лир. Только он – УЖЕ в детство впадает, а Корделия – ЕЩЁ не вышла из него толком. Вот и находит коса на камень.
Лир, вообще говоря, явно дурачится, затевая этот конкурс под лозунгом «кто похвалит меня лучше всех – тот получит большую конфету». Это явно видно из наигранности трагического пафоса его речуги:
“Meantime we shall express our darker(!) purpose”
“To shake all cares and business from our age;
Conferring them on younger strengths, while we
Unburthened crawl toward death(!)”
То есть, речуга очень патетическая, выспренняя – но это всего лишь представление, для антуража и шутки ради. Поскольку королевство уже поделено и все прекрасно знают, как (что сообщается в первых же строках пьесы).
Иными словами, Его Величество изволит валять дурака и хочет, чтобы ему подыграли. Старшие дочки – делают это. Но Корделии – реально претит эта комедия. Она не желает уподобляться сёстрам, поскольку, вообще-то, терпеть их не может. И вот она вламывает правду-матку: «Люблю я тебя, папа, но не больше, чем долг велит, а половину сердца – для мужа оставлю по-любому» (кстати, это не последней важности момент, что старшие сёстры УЖЕ замужем, а Корделии – только предстоит соединить судьбу с одним из двух претендентов).
Что она говорит - это честно, это резонно, но королю на это плевать. Ему казалось, что он ясно задал правила игры – и считает за вопиющую непочтительность, когда их игнорируют столь демонстративно. Это ж его «бенефис», в конце концов! И поведение Корделии – всё равно как на юбилее сказать: «Вообще-то, виновник торжества ничего особенного из себя не представляет, ни как человек, ни как специалист, но мы его поздравляем, раз уж вместе работаем и раз уж стукнуло ему сколько-то там». С одной стороны – правда, с другой – хамство. Но бывают такие подростковые натуры со своими правдолюбивыми капризами, которые наперекор «атмосфере фальши и притворства» непременно так выскажутся (именно поэтому их стараются не допускать до торжественных событий).
То, что Лира приводит в нескрываемое неистовство такое упорство любимой дочери – с одной стороны, вероятно, сенильное явление, но с другой – он действительно взбешён, что она его так позорит перед всеми, отказываясь уважить прихоть. «Ты чо, овца тупая, решила всю малину мне засрать со своей долбанной принципиальностью?» Поначалу – пытается вразумить: «Поправься, доча, почеши папочке за ушком, как надо!» - а потом разражается громами и молниями.
По-моему, всё довольно естественно даже при такой самой расхожей трактовке.
Есть, правда, ещё предположение, что Лир вообще не хотел на самом деле отдавать Корделию за кого бы то ни было до своей кончины. О чём он, возможно, проговаривается:
“I loved her most, and thought to set my rest
On her kind nursery”.
Спрашивается: и где это он намеревался вкушать отдых и дочернюю заботу Корделии? Во Франции? В Бургундии? Но это ж не патриотично!
Нет, думается, начни Корделия распинаться о своей всепоглощающей любви к отцу – это было бы как пощёчина обоим заморским соискателям. Да, их пригласили, коль посватались – иное было бы невежливо – но замысел Лира, возможно, был таков, чтобы этак деликатно их отшить. Может, ему казалось даже, что уж любимая Корделия сама желает остаться при нём и только при нём до последнего, гоня мысли о женихах. (Можно пойти дальше и допустить, что он договорился с ней заранее, как она будет себя вести). А тут вдруг она заявляет: «Неа, пап, вообще-то, я замуж хочу!»
Облом. Поэтому король восклицает:
“Let pride, which she calls plainness, marry her!”
То есть, это его последняя надежда: отшить женихов, лишив Корделию приданного и тем самым всё же удержать её при себе. А тут второй облом. Француз соглашается взять и так. Действительно, огорчение. На фоне такого наорать ещё и на Кента – мелочи жизни.
А можно – истолковать действия Корделии так, что она вообще главная интриганка в пьесе, хладнокровная и циничная, похлеще Юлии Тимошенко. Но эту детективную версию – оставим для отдельной статьи :-)
Во всяком случае, что хорошо у Шекспира – его творения заставляют задуматься над интерпретацией смыслов, трактовкой образов и т.п. Это огромный плюс особенно в драматургии, поскольку даёт некоторую свободу действия постановщикам. Хотя, понятное дело, если выдавать читателю во всех случаях развёрнутые «мыслеграммы» персонажей вкупе с авторскими оценками мотивов их поведения – всё будет предельно чётко, но пресно, постно и назойливо, как у… Толстого :-)
«Не говоря уже о том напыщенном, бесхарактерном языке короля Лира, таком же, каким говорят все короли Шекспира, читатель или зритель не может верить тому, чтобы король, как бы стар и глуп он ни был, мог поверить словам злых дочерей, с которыми он прожил всю их жизнь, и не поверить любимой дочери, а проклясть и прогнать ее; и потому зритель или читатель не может и разделять чувства лиц, участвующих в этой неестественной сцене».
Что-то очень большие у меня сомнения в том, что Толстой достаточно владел английским (тем более, шекспировского времени), чтобы выносить сколько-нибудь не бредовые заключения о стилистике речи персонажей. Но суждение о том, кто кому мог и не мог поверить – оно как-то всё же слишком наивно даже для великого морализатора и гуманиста. Нет, мы выгоняем из-за праздничного стола «правдорубов» и оставляем «льстецов» вовсе не потому, что верим или не верим в искренность их слов.
Главное – что за странная манера говорить о неком абстрактном «зрителе или читателе», особенно, когда прекрасно знает, что у большинства зрителей вовсе не такие эмоции вызывает Шекспир. Да говорил бы честно за себя, ей-богу: «Вот тут я не въехал, а тут не проникся!»
«Вторая сцена "Лира" открывается тем, что Эдмунд, незаконный сын Глостера, рассуждает сам с собой о несправедливости людской, дающей права и уважение законному и лишающий прав и уважения незаконного, и решается погубить Эдгара и запять его место. Для этого он подделывает письмо к себе Эдгара, в котором Эдгар будто бы хочет убить отца. Выждав приход отца, Эдмунд как будто против своей воли показывает ему это письмо, и отец тотчас же верит тому, что его сын Эдгар, которого он нежно любит, хочет убить его. Отец уходит, приходит Эдгар, и Эдмунд внушает ему, что отец за что-то хочет убить его, и Эдгар тоже тотчас верит и бежит от отца.
Отношения между Глостером и его двумя сыновьями и чувства этих лиц так же или еще более неестественны, чем отношения Лира к дочерям, и потому зритель еще менее, чем в отношении Лира и его дочерей, может перенестись в душевное состояние Глостера и его сыновей и сочувствовать им».
О реальной любви Глостера к Эдгару – уже было. Нет, думается, не очень-то нежно отец его любит. Скорее всего, Эдмунд стал плести свои сети не на пустом месте. И вполне компетентно плетёт. Артистично. Умно. Всячески «оправдывая» брата, «вступаясь» за него. А Глостер – не хочет верить (“He cannot be such a monster”), но он знает почерк сына, а возможностей писцового дела в Европе – не знает.
В любом случае, эта история кажется мне всё же более правдоподобной, чем байка об уступке первородства за чечевичную похлёбку. Однако ж, и тот сборничек популярностью некоторой пользуется.
«В четвертой сцене к королю Лиру, поселившемуся уже у Гонерилы, является изгнанный им Кент, переодетый так, что Лир не узнает его. Лир спрашивает: "Кто ты?" На что Кент почему-то отвечает в шутовском, совсем не свойственном его положению тоне: "Я честный малый и такой же бедный, как король". - "Если ты для подданного так же беден, как король для короля, то ты очень беден", - говорит Лир. "Твой возраст?" - спрашивает король. "Не настолько молод, чтоб любить женщину, и не настолько стар, чтобы покориться ей". На это король говорит, что если ты не разонравишься мне после обеда, то я позволю тебе служить мне.
Речи эти не вытекают ни из положения Лира, ни из отношения его к Кенту, а вложены в уста Лиру и Кенту, очевидно, только потому, что автор считает их остроумными и забавными».
Конечно, явление Кента в «бомжовом» обличии прямо к Лиру, гостящему у Гонерильи, - это прикол. Впрочем, с учётом того, кем был Кент и какие у него связи в этой избранной сотне рыцарей, – не такой уж невозможный прикол. На а что он речь намерен изменить ИМЕННО под стать своему НОВОМУ положению – это он открытым текстом сам заявляет: “If but as well I other accents borrow, that can my speech defuse”. Соответственно, и ведёт себя как некий блаженный калика перехожий, явившийся к «королю без портфеля». Какие претензии-то могут быть?
К слову, откуда следует, будто Лир действительно не узнал Кента? Из того, что он не бросается сходу в объятья? «Кентяра ты мой неглядный! Как же я был неправ, что отправил тебя в изгнанье под страхом смерти! Ну да ничего, царское слово твёрже гороха: сам дал – сам взял!» Так, что ли?
Впрочем, мог и правда не узнать. По слабости и глаз, и рассудка.
Что до реплик, вложенных автором в уста Лира и Кента – так автор не без основания считает их забавными. Если, конечно, не переводить их так громоздко и бессмысленно, как у Толстого.
«If thou be as poor for a subject as he is for a king,
thou art poor enough» - «Когда средь подданных ты так же беден, как этот среди королей – то беден ты достаточно». Т.е., говоря “he” – Лир явно на себя намекает.
KING LEAR:
How old art thou?
KENT:
Not so young, sir, to love a woman for singing, nor so
old to dote on her for any thing
- Сколько тебе лет?
- Не так я молод, сэр, чтобы полюбить женщину за пение (красивый голосок), не так я стар, чтоб обожать её безумно хоть за что.
Эти речи не вытекают из положения Лира и Кента? А какое, собственно, сейчас у них положение? Вот вне зависимости от того, узнал Лир Кента или нет, - как, бога ради, прежнее положение графа должно сказываться на этом «собеседовании»?
Дальше Толстой с огромнейшим знанием дела и в той же безапелляционной манере рассуждает о несоответствии реплик Лира и Шута их положению. Oh boy, give me a break! :-)
Впрочем, с Шутом там интереснее как раз понимание Толстым смысла острот (с этим, конечно, у Льва Николаича туговато).
“После этого приходит шут, и начинаются совершенно не соответствующие положению, ни к чему не ведущие, продолжительные, долженствующие быть забавными разговоры шута и короля. Так, например, шут говорит: "Дай мне яйцо, и я дам тебе две crowns". Король спрашивает:
"Какие же это будут crowns?" - "А две половины яйца. Я разрежу яйцо, - говорит шут, - и съем желток. Когда ты разрубил посредине свою crown (корону), - говорит шут, - и обе отдал, тогда ты на своей спине нес через грязь своего осла, а когда ты отдал свою золотую crown (корону), то мало было ума в твоей плешивой crown (голове). Если я, говоря это, говорю свое, то пусть высекут того, кто так думает".
В таком роде идут продолжительные разговоры, вызывающие в зрителе и читателе ту тяжелую неловкость, которую испытываешь при слушании несмешных шуток”.
Не, понятно, что образец истинно изящной искромётной шутки – примерно такой должен быть:
«- Buonaparte? - вопросительно сказал Билибин, морща лоб и этим давая чувствовать, что сейчас будет un mot. -
Buonaparte? - сказал он, ударяя особенно на u. - Я думаю, однако, что теперь, когда он предписывает законы Австрии из Шенбрунна, il faut lui faire grаce de l'u. Я решительно делаю нововведение и называю его Bonaparte tout court».
А эти всякие обыгрывания crown в реплике Шута (и ass, кстати; во времена Шекспира уже совершенно точно была двусмысленность) – действительно, и совершенно не в тему, и не забавно нисколько. Особенно, если перевести настолько уёбищно. Если “If I speak like myself in this” переводится как « Если я, говоря это, говорю свое…» - вопросов нету.
Вообще же, упрёк в затянутости сцен и пустоте разговоров от Толстого(!) – это феноменально.
Меж тем, критег и дальше пеняет Шуту на низкое качество юмора, выбирая то, что кажется ему особенно несмешным. Например, вот это:
«А почему семизвездие состоит только из семи звезд?
- Потому что их не восемь, - говорит Лир.
- Из тебя вышел бы славный шут, - говорит шут»
Ну да, действительно, туповато, если не дать себе труда узнать, что Seven stars – это Плеяды. А Плеяды – это дочери Атланта, которые, огорчённые участью отца после Титаномахии, покончили с собой и вознеслись на небо (одна из наиболее распространённых версий мифа). Поскольку же античные аллюзии были в большом фаворе в шекспировские времена – для тогдашних зрителей подтекст очевиден: «Почему всего семь звёзд? Потому что на Плеядах верные дщери и кончились». По-моему, довольно изящно. Как и большинство острот этого Шута.
В иных же его перлах – ей-богу, смысла больше, чем во всём творчестве Толстого.
“Thou shouldst not have been old till thou hadst been wise” – поди плохо сказано? И будто бы конкретно к этому критегу обращено :-)
Другие статьи в литературном дневнике:
