Дмитрий тонконогов восьмая нота
Поэзия — вполне реально существующая вещь, но для ее обнаружения не существует никаких измерительных приборов. Все оценки — интуитивны и приблизительны. “Я не понимаю стихов”, — признается умный и честный человек. А что тут понимать? Текст с рифмами и в столбик... В “Арионе” № 2/2011 Глеб Шульпяков пытался разобраться в мотивации творчества: “стихи — вне зависимости от формы и темы, которыми пользуется стихотворец, — бывают наполнены поэзией только в том случае, если рождаются из внутренней катастрофы, связанной с переживанием одной простой вещи. Ее можно сформулировать так: мир прекрасен, а человек умирает”. Мы же поговорим о “конечном продукте”, о том, что рождается из “внутренней катастрофы”. Нередко приходится слышать вопросы: о чем пишете? На какую тему? Или — если автор пришел в журнал: стихи на какую тему вы берете? Каждый раз испытываешь некоторую неловкость. За собеседника в том числе. Вопрос по сути праздный, а главное — выдающий стереотип мышления: поэзия должна предъявлять что-то “осязаемое”, будь то философский взгляд, эмоция, увлекательный сюжет, короче, все, что можно “потрогать руками” или по крайней мере сформулировать прозой. Понятно, что в поэзии информативно все: содержание, особенности языка, образы, ритм, метр, рифмы или их отсутствие. Но что такое “вещество поэзии” и что делает стихи “текстом, ощущаемым как речь повышенной важности” (М.Гаспаров), невозможно объяснить на словах, даже при помощи филологических или литературоведческих познаний. В основе восприятия стихов лежит опыт прочтения. В памяти откладываются моменты измененного стихами сознания, вспышки удовольствия и безоговорочного приятия, которые мы потом сознательно или бессознательно ищем в других стихах. Но опыт бывает разный. Кто-то ищет “приниженного гения могил” Мандельштама, а кто-то “Не ссорьтесь, влюбленные. Жизнь коротка” Дементьева. Объяснять последним, что такое развитый, а что — неразвитый вкус бессмысленно: не думаю, что поклонникам творчества Дементьева и ему подобных будут интересны эти заметки. Нам же интересно, что именно считывает внутренний слуховой аппарат читателя, который попросту остается незадействованным в случае с Дементьевым. Попробуем использовать эмпирический метод. Сделаем из рыбы воблу, лишим стихотворение поэтического замысла, но оставим все эффектные, но вторичные признаки поэзии. Начнем с названия. Часто именно броское название принимается тянуть за собой дальнейший текст. Итак, “Девушка с Газгольдерной улицы”. Девушка явно загадочная, а улица таки существует, что привносит подлинность “времени и места”. Сразу возникает мысль растянуть повествование на несколько частей, ибо с подобной девушкой может происходить масса историй, их можно разбить по годам, а в каждой части прописать только одну характерную для героини черту, будь то бровь в первой или какая-нибудь интимная деталь в последней. Тем самым создадим видимость внутреннего стержня. Пожалеем читателей “Ариона” и ограничимся одной, последней, частью.
Восемьдесят третий год, панельная девятиэтажка. Наша Фирочка, белая, как бумажка, смотрит в окно и видит, как с подъемного крана падает крановщик, тот самый сменщик Ивана, что вчера прижимал ее к стенке и страстно смотрел в глаза. Спрашивал: будешь со мною? Она отвечала: за будь.
подбитая, неряшливая птица.
В зеркало смотрится, хмурится: какая тоска на Газгольдерной улице.
Сюжет прост как три копейки. Во времена “застоя” человек совершает самоубийство из-за несчастной любви. Фирочке это по барабану. Она такая. Потому и названа Фирочкой. В момент трагедии она вообще была раздета. Возможно, предавалась любовным утехам с самим Иваном, забыв про сменщика. Автор пытается сочувствовать герою, изображая его неряшливой птицей, украденной из стихотворения Льва Лосева “Брайтон-Бич”. Рисует лужи крови для достоверности. Заканчивается все тоской. Это беспроигрышный финал. Когда кому-то говоришь важные вещи, а в ответ слышишь “какая тоскааа...”, то поневоле чувствуешь себя идиотом. “Все хотят быть роботами”, но идиотами навряд ли. Поэтому сие творение, вдохновенно прочитанное со сцены, скорее всего будет принято на “ура”, а “трусики на ягодицах” вызовут улыбку. Не ироническую. Это не пример творческой неудачи. Автору удалось сделать все, что он задумал. Но задумано без ума и сердца. Мотивация: чтобы было. Если хотите, это пример творческой “подлости”. Страшный суд это еще когда, а невзыскательная публика не заметит сейчас. Вобла — та же рыба. Не хочется противопоставлять, но придется. Знаменитая “Теорема тоски” Владимира Бурича напрочь лишена внешних эффектов и сюжета.
В угол локтя вписана окружность головы
ничего доказывать
Редкий пример поэтического замысла практически в чистом виде. Невозможно запихнуть в чемодан велосипед, при этом не разобрав его на части. Это будет уже не велосипед, а именно чемодан, но с железками. Поэтический замысел тем и ценен, что его невозможно скрыть или разобрать.
“Отличие художественной литературы от беллетристики: в художественной литературе к характеру придумывают сюжет, а в беллетристике наоборот”, — писал Владимир Бурич. Вот один из примеров поэтической беллетристики. Стихотворение Андрея Родионова.
Те, кто с детства привык беречь свою шкуру по примеру и папы и мамы, рассказать ли про прачку вам, тетю Шуру, хоть поймете вы очень мало.
улыбнитесь, кивните молча, ты, загадочный киевский страшный мыслитель, ты, московский больной добровольчик.
возник некоторый энтузиазм, должна тетя Шура стирать рабочую одежду, коль будет заказ, вот ведь маразм.
театральные обноски, их много, тех вещей, что особенно после посещения артистами столовки выглядят странно и убого.
В следующих семнадцати строках пожилая тетя Шура берет больничный, избегая оскорбительной для нее стирки. Грязные спецовки накапливаются, все начинают возмущенно интересоваться: где же тетя Шура и когда появится.
Тетя Шура выходила на работу все реже, и как-то и вправду вдруг слегла прачка, но стирать чью-то рабочую одежду не стала она, словно батрачка.
Умерла, а не стала стирать старушка, но и после ее смерти довольно долго заходили из цехов насчет постирушки.
Меня ты считала лентяем, но любила. По твоему примеру, что касается литературы, хочу, чтоб и со мной нечто подобное было.
В этой истории нет поэтического замысла. И не предполагалось. Полное соответствие жанру — именно беллетристике. Допускаю, что история документальная, поэтому сюжет и характер придумывать не пришлось. Повествование — получилось. Могло бы оно существовать в прозаической форме? Безусловно. Но выглядело бы поскучнее, поэтому Родионов прав, зарифмовав и разбив текст на строки. Последнее четверостишие напоминает финал кавказского тоста. Хороший тост может быть художественным произведением, но не в области поэтической. А вот иной случай — история Виктора Полещука.
КРИК ЧЕРЕПАХИ
Вспоминаю бабку Марию: родом она была с Дона, во время войны взяла на воспитание мальчишку-сироту (государство ей выделило положенную сумму) и изготовляла черепаховые пепельницы.
черепаху в кипяток, ибо только так мог отделиться панцирь от тела, и уже после этого приступала к работе.
как кричит черепаха: то ли захлебывающееся верещание, то ли писк, то ли тусклый шепот, но и он постепенно смешивается с бурчанием кипятка.
как она сидела в нашем дворе и все жаловалась на годы: спрятала в духовку четвертную бумажку, да и забыла, старая, затопила печь.
гранитная глыба мяса — было недвижно, глаза закрыты, и если бы не холодное шевеление губ, исторгавшее свой смутный заговор, то запросто можно было подумать, что она, сидя на табуретке, спит.
Тоже повествование; отличие от прозы, на первый взгляд, минимальное — кажется, что только в разбиении на строки. Но здесь именно сам сюжет является поэтическим замыслом. Вообразить крик черепахи может только поэт. (Даже два поэта, но каждый по-своему. Могу предположить, что автор не знаком со стихотворением Дэвида Лоуренса “Черепаха кричит”.) Неожиданные переходы, сдвиги в повествовании — все это и делает текст поэтическим.
“Крик черепахи”. Вот о чем “повествует” поэзия. Его нельзя нарисовать, сыграть на сцене, сфотографировать. Только поэт способен нащупать и воспроизвести эту несуществующую, отдельную восьмую ноту.
ВОСЬМАЯ НОТА © Copyright: Дмитрий Садченко, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
