Образец графомании
(к 100-летию со дня рождения Ксении Некрасовой)
“Бывает у человека два рождения. Первое — когда он появляется из утробы матери, и второе — когда начинает ощущать мир и вещи. Я открыла глаза и увидела небо. Огромный воздух, наполненный синевой, был, как великий немой, без единого звука. Как я узнала позже, — у меня болели от чего-то глаза и все тело. И бинтовали, и лечили меня. Каждый день снимали марлю с ран и причиняли невыносимую боль. В то мгновение, о котором я говорила выше, было утро, когда врач снял повязки с моих глаз. Так я впервые познакомилась с небом. Было это в больнице на заводе Невьянск”*. Так написала о себе Ксения Некрасова, один из самых интересных, но между тем и самых неизученных русских поэтов ХХ века. * Все цитируемые материалы, кроме специально оговоренных, почерпнуты из архива Ксении Некрасовой, собранного ее другом филологом Львом Рубинштейном и переданного после ее смерти в РГАЛИ, сотрудникам которого я выражаю благодарность за помощь в работе. Синий цвет — первый цвет, который увидела Ксения после того, как с ее глаз сняли повязки, — будет волновать ее до конца жизни. Это цвет и радости и боли одновременно. “Синие мысли” — согласно определению Ксении — это “грустные мысли”, но в то же время устойчивое выражение “белый свет” в поэзии Некрасовой навсегда превратится в “синий цвет”. Строчкой “Есть Азия чудес на синем свете” начинается первое стихотворение из цикла “Азиатские скрипки”. Ксения Некрасова родилась на Урале 18 января 1912 года. Как отмечала в автобиографии, была взята на воспитание семьей горного инженера и учительницы, настоящих же родителей не помнила. Закончив Шадринский педагогический техникум, она уехала в Москву, чтобы поступить “согласно призванию” в Литературный институт. Однако закончить учебу не дала война... Ксения непрерывно сочиняла стихи. На обрывках листочков, на библиотечных карточках, в детских альбомах и самодельных, скрепленных хлебным мякишем тетрадях. Ее стихотворения, кажущиеся такими стихийными, словно бы написанными случайно, за пять минут, на самом деле — результат долгой и тщательной работы. Она возвращалась к готовому по многу раз и переписывала непрерывно, стараясь добиться максимальной точности. Знаменитое свое стихотворение “Урал”, начинающееся строчкой “Лежало озеро с отбитыми краями”, Ксения переделывала на протяжении 10 лет! Впервые оно было опубликовано в 1940-м в журнале “Молодая гвардия”. Отрывок, состоявший из 158 слов, носил первоначально название “Осень”. В 50-е годы, в результате долгих правок, Ксения оставила от стихотворения всего 106 слов и опубликовала его в журнале “Огонек” в том виде, в каком оно известно сегодня. С мешком рукописей за плечами, грязная и оборванная, она пришла в 1943 году к Анне Ахматовой. Их встреча произошла в Ташкенте. Ахматова находилась там в эвакуации. В своей небольшой комнатушке в доме по улице Жуковского, 54 она приняла “безумную” Ксению. О своих мытарствах в годы войны Ксения расскажет в одном из писем: “В 1941 году мы с мужем (горный инженер) и маленьким сыном эвакуировались с шахтами Подмосковья на восток. Примерно в 100 километрах от Тулы наш эшелон бомбили немцы. Мне контузило правую руку... С мужем в эти годы тоже произошло огромное несчастье: он сошел с ума. А я с горя не знала, как мне быть, и ходила по дорогам Киргизии и собирала милостыню. Проезжающие киргизы и узбеки называли меня дервишем, так как я бормотала себе под нос свои стихи или произносила их вслух, а в руках у меня всегда был карандаш и бумага. Иногда киргизы останавливались и делились со мной лепешками или вяленой бараниной. Хлопали меня по плечу и отправлялись дальше, а я шла своей дорогой. В Ташкенте меня подобрала Ленинградская Академия наук”. До самой смерти Ксении Ахматова будет ее ангелом-хранителем. Благодаря ей Ксения получит писательский паек, потом — квартиру, в которой, правда, успеет прожить всего восемь дней. Современники с удивлением приводили слова Ахматовой: “За всю жизнь я встречала только двух женщин-поэтов. Марину Цветаеву и Ксению Некрасову”. Творчество Некрасовой высоко ценили художник Роберт Фальк, скульптор Коненков... Николай Асеев — именно к нему в семинар попала Некрасова, когда поступила в Литинститут, — еще в 1937 году опубликовал стихи Ксении в журнале “Октябрь”, сопроводив подборку развернутой и в целом очень благожелательной рецензией. Однако, несмотря на столь высокое покровительство (непонятное большей части литераторов), Ксения оставалась непризнанным поэтом. В подавляющем большинстве “собратья по цеху” не понимали и не ценили ее стихотворений. Ее не принимали в Союз писателей, не печатали (при жизни вышла всего одна тонкая книжица и несколько небольших подборок). Как отмечает в дневниках близкая подруга Некрасовой О.Е.Наполова, даже Асеев впоследствии отмахивался от Ксении, “как от привидения”. “Некрасова — больной человек. А творчество ее в целом — это, не в обиду будет сказано, — законченный образец графомании”, — написал о ней в 1953 году Александр Жаров. Но неожиданно точно, словно пересказывая ту самую детскую историю Ксении, передала свои впечатления от поэзии Некрасовой критик Евгения Книпович в рецензии на один из ее самодельных сборников, хранящейся в РГАЛИ: “...первая мысль, которая возникает... такова: человека можно на несколько лет запереть в подвале — так, чтобы глаза его совершенно отвыкли от света и цвета, забыли о них. Если в один прекрасный день такого человека сразу без перехода вывести на солнце, то все увиденное им будет таким ярким и неожиданным, каким оно не предстанет даже самому изощренному глазу, не прошедшему такой страшной и искусственной тренировки”. И хотя мнение Книпович о поэзии Ксении было отрицательным, подмеченная ею особенность поэтического зрения Некрасовой — “видеть все ярким и неожиданным” — как раз и восхищает и удивляет сегодня. Порой ее образы настолько просты, но одновременно точны, что становятся забавными: “и рука, как птичья нога, вцепилась в желтую нить мотка...” (“Остров гнева”); или: “женщина прошла, шелками стянута она, как гусеница майского жука” (“Улица”). Будучи мастером сравнений, Некрасова виртуозно сочетала конкретное — с абстрактным, материальное — с бестелесным. К примеру, могла сказать, что звук был грубым, “как башмачная подошва”. В свое время она привела в восторг Николая Асеева строчкой “И хаты утками сидят Среди оранжевых садов”. “Это просто замечательно, — писал Асеев, — ...такая непосредственность наблюдения... даны сразу и приземистось и неподвижность этих хат и их домовитость и теплота...” Особое зрение позволяло ей видеть, как никто другой. Кто знает, может быть, именно болезнь и после — этот необычайно яркий небесный свет — предопределили судьбу Ксении так, чтобы она стала поэтом. Непризнанное в свое время, наследие Некрасовой, соединившее, по выражению Татьяны Бек*, “элементы русского лубка с поэтикой модерна”, сегодня необыкновенно востребовано. * Татьяна Бек. Ксюша, или “Как уместить на четвертушке небо”. — “Арион” № 4/98. После смерти Ксении ее книги (“Стихи”, 1973; “Мои стихи”, 1976 и “Судьба”, 1981) выпустил филолог Лев Рубинштейн (не путать с поэтом-концептуалистом), впо-следствии сформировавший архив Некрасовой. Долгое время изучением биографии и наследия Некрасовой занимался челябинец Вячеслав Тимофеев. Необычная, трагическая судьба Ксении не оставила равнодушными и современных “актуальных” поэтов:
Я долго держал свой талант в черном теле, и носил его, как безумная Ксения Некрасова мертвого ребенка под военным московским небом. (Виктор Полещук)
В наши дни очень современной и актуальной кажется даже неупорядоченность стиха, за которую Ксению ругали, кажется, все, кому не лень. Действительно, лирические миниатюры Некрасовой не имели многих формальных признаков стихотворной речи. Она писала необыкновенной “смесью” верлибра и белого стиха:
Встретила я куст сирени в саду Как угодно он рос из земли и как голых детей поднимал он цветы в честь здоровья людей и дождей и любви... (“Сирень”)
Строчки эти выглядят достаточно оригинально и теперь, не говоря уже о первой половине ХХ века... В лирике Некрасовой, равно как и в самой поэтессе, было ярко выражено народное начало. Именно на эту особенность указывала и Татьяна Бек, отмечая в упомянутой арионовской статье, что в стихотворениях Ксении “разворачивается именно русская фольклорная” традиция, тесно связанная “со звукорядами природы”. Последнюю мысль подтверждает и свидетельство Л.Рубинштейна, описавшего случай, произошедший с Некрасовой: ритм дождя, к которому она прислушивалась, пережидая в беседке, стал темой написанного потом стихотворения. Но не только ритмы природы были ею использованы для создания стихов. Поэтесса не раз говорила о том, что стихи сочиняет, когда ходит пешком. Ритмические рисунки многих стихотворений подсказаны шагами либо другими ритмичными движениями (колкой дров, стиркой, уборкой: “с утра я целый день стирала” или “колоть дрова привыкла я”). Ритмические движения задают стихотворению темп и выполняют роль строительных лесов, наподобие того, как в силлаботонике “лесами” являются заданные размер и рифма. Так, к примеру, у Некрасовой легко выделить особую группу стихотворений об улице. Все они имеют общее в ритмическом рисунке: начинаются со строчек, написанных, четырехстопным размером. Чаще — ямбом: “люблю я утренние лица / людей, идущих на работу” или “иду по улице в колхоз”, реже — хореем: “шла по Пушкинскому скверу”. (У стихотворений, в которых лирическая героиня неподвижна, принципиально иной ритм: “и когда я от долгой дороги присела на камень...”*) Но как только меняется интенсивность движения — меняется ритмический рисунок стихотворения. Причем легко заметить, что движение это впрямую связано со зрением (Станислав Лесневский в одной из своих давних статей справедливо заметил, что зрение Ксении Некрасовой — это всегда “синоним удивления”). Как только Некрасова “включает” зрение и принимается наблюдать, это тут же сказывается на ритме: он замедляется. В качестве иллюстрации приведем две строчки из стихотворения “шла по Пушкинскому скверу”:
Шла по Пушкинскому скверу (четырехстопный хорей) Увидала юношу и девушку (шестистопный хорей с пиррихием на первой стопе)
— можно предположить, что Ксения остановилась, а потом медленно пошла дальше, и это замедление непременно отразилось на “скорости” текста. А вот еще пример:
каждый день возвращаясь с обедом я мимо горы прохожу удивляет она меня на вершине ее кишлак! “Каждый день...”)
Легко заметить, как замедляется течение стихотворения в двух последних строках, начиная со слова “удивляет”, когда автор задержала шаг, засмотревшись. Не менее интересной особенностью некрасовских стихотворений является их цветовая организация. Часто предметы в пространстве стихотворения распределены не по смыслу, а на основании соотношений цвета. Отсюда и кажущаяся непонятность, и обвинения в “бредовости” отдельных композиций. Известно, что Некрасова не игнорировала принципов организации стиха. В ее верлибрах можно наблюдать определенный ритм, музыку, созвучия. Еще один способ организации стиха у Ксений Некрасовой — “цветовая рифма”**. * К слову заметим, что единственное стихотворение Ксении Некрасовой о любви “Когда на ложе счастья / коснешься ты меня...” написано трехстопным ямбом и выдержано в этом размере от начала до конца без сбоев. ** Подробнее об этом см. в нашей статье “Цветовая рифма в поэзии Некрасовой”. — “Ликбез” № 81, 2011. На цветовом контрасте черного и белого выстроено, к примеру, стихотворение “Стояла белая зима”.
Стояла белая зима, дыханием снегов весну напоминая. Игольчатый снежок роняли облака.
река, как нефть, не замерзая, текла в пологих берегах.
Начало стихотворения — это перечисление белого: “зима”, “снег”, “облака”. Завершение и контрастную связку дает появившаяся в конце “река” — понятно, что сравнение с нефтью возникает не столько потому, что вода “не замерзает”, как нефть; поэтесса показывает ее черный, нефтяной цвет. Контраст белого и черного и является той самой “цветовой логической рифмой”. Рифмой может быть не только контраст. Отдельные законченные фразы или даже целые стихотворения выстраивались не на контрасте, а на цветовом повторе. Для иллюстрации приведем отрывок верлибра “Утренний автобус”:
Проходит автобус вдоль Красной Пресни... Уборщица входит с лицом сухощавым в синем халате и красном платочке.
Как видим, “Красная Пресня” (улица, скорее всего — с полоской голубого неба над ней) “рифмуется” с образом уборщицы в “синем халате” и “красном платочке”. Подтверждение нашей мысли мы нашли в записях самой Некрасовой, хранящихся в РГАЛИ: “...размышляя о виденном мною, я обыкновенно рассматриваю репродукции картин... Только живопись может одеть мысли... Вот поэтому я и учусь беспрестанно у свершившихся фактов на улицах и в зданиях Москвы и у мировой живописи старых и современных мне художников — отсюда и нужно исходить, если хочешь понять мои стихи”.
Мы предлагаем вниманию читателей “Ариона” не печатавшиеся прежде стихи из цикла “Человеку и его помощникам”, а также несколько стихотворений, написанных летом 1943 года. Цикл “Человеку и его помощникам” был задуман Некрасовой в 1943-м, в период ее ташкентской эвакуации. Несмотря на выпавшие несчастья — стихотворения цикла светлые. “Утверждение жизни” было одним из поэтических принципов Некрасовой. Она верила, что “люди — это еще не выросшие боги”. Мрачные и трагические темы она называла “синими мыслями” и отвергала, не раз отмечая в записках, что “синее искусство ждет крах”. Цикл, задуманный Некрасовой, привлекает внимание тем, что в нем она в очень своеобразной манере декларирует свое назначение как поэта. В одном из стихотворений, написанных в то же время, она пишет, что молодое государство СССР — это “двадцатилетний сад”, а следовательно роль поэта сродни роли садовника: Я сам О навозе сложу сонет И о почве сложу стихи
Именно воспевая “садовничий труд”, Некрасова пишет о “помощниках человека”: кайле, лопате, пиле. “Следует понятие прекрасного извлекать из людей, которые овладели машинами и пространствами, и на этом извлечении строить современную эстетику”, — размышляет она в своих записках дневникового характера. (Дневниками эти записи назвать трудно. Пришедшие в голову мысли Некрасова записывала на библиотечных карточках или клочках бумаги, не всегда датировала записанное, поэтому проследить последовательность записей практически невозможно.) На протяжении всей жизни Некрасова будет постоянно возвращаться к этой важной для нее теме. К примеру, сборник, задуманный ею незадолго перед смертью, будет называться “Миндаль и цемент”. (Сохранилась лишь запись о названии сборника. Приступить к его составлению она не успела.) При кажущейся будничности тематики, удивляет поэтичность и образность стихотворений. Обескураживающе точны эпитеты, такие, как “тонкий стан” пилы или “прямодушные действия” топора. Интересно, что часть фрагментов написана силлаботоническим рифмованным стихом. (Силлаботоника в чистом виде редко встречается в поэзии Некрасовой.) Можно встретить и регулярную рифму. И хотя иные исследователи приписывают Некрасовой “неумение” владеть рифмой (отсылаем к статье Александра Леонтьева “Искусство Ксении Некрасовой” в “Московском литераторе” от 17.09.2006), нельзя не заметить, что созвучия типа: “подошв — берез” или “века — шурша”, — использованные ею в рифмовке, смотрятся очень органично и естественно. Евгения Коробкова Ксения Некрасова . . . . . . Но что делать И я поэт . . .
Подготовка текста Е.Коробковой
© Copyright: Дмитрий Садченко, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
