Гумилев, Ходасевич, Вяч Иванов
Если вспомнить мысль В.Г. Белинского о том, что философ мыслит силлогизмами, а поэт – образами и картинами , то о Н.С. Гумилеве можно сказать, что в его лице гармонично соединились поэт и философ.
Глядя на окружающую природу, он мог спокойно констатировать, что все вокруг – «лишь скудное многоразличье Творцом просыпанных семян». Эта мысль, выраженная в поэтической форме, тем не менее явно отдает снисходительностью скептика или – хуже того – прямотой клинициста: мы все поражаемся красоте окружающего мира, степенной роскоши природы, богатству ее форм, а Н.С. Гумилев во всем этом видит лишь «скудное многоразличье».
Поэт был уверен, что поэзия есть такая же часть природы, как и все вокруг, она теснейшим образом связана с природным миром, а значит, она живет и развивается по законам природы, то есть по Гумилеву, алгеброй можно поверить гармонию. Кроме того, рождение стихотворений Н.С. Гумилев сравнивал с происхождением живых организмов. В статье «Жизнь стиха» он писал: «Происхождение отдельных стихотворений таинственно схоже с происхождением живых организмов. Душа поэта получает толчок из внешнего мира, иногда в незабываемо яркий миг, иногда смутно, как зачатье во сне, и долго приходится вынашивать зародыш будущего творения, прислушиваясь к робким движениям еще не окрепшей новой жизни» . И далее: «Все действует на ход ее развития – и косой луч луны, и внезапно услышанная мелодия, и прочитанная книга, и запах цветка. Все определяет ее будущую судьбу. Древние уважали молчащего поэта, как уважают женщину, готовящуюся стать матерью» . Таким образом, поэт признавал естественность появления поэзии как таковой, ее невыдуманную, природную суть.
Стилистика Н.С. Гумилева насыщена разнообразием символики, иногда она кажется чрезмерно-изобильной, даже эклектичной. Вячеслав Иванов писал о Н.С. Гумилеве: «Гумилев одновременно и акмеист, и футурист (притом крайний), и имажинист» . Поразительно близкую мысль высказывал Вячеслав Иванов об особенности поэтического видения Н.С. Гумилева: «Одной из самых характерных черт эпохи в целом, всей русской культуры того времени было соединение искусства и науки, Моцарта и Сальери, творческого созидания и аналитической работы ума. Гумилев представляет собой один из образцов такого сочетания!»
В силу такого сочетания (образного мышления поэта и рассудочности философа или даже философа-натуралиста) стихи Н.С. Гумилева несли на себе печать и того и другого, приближая его к постижению природы настолько, насколько мало кто из поэтов приближался к ней. Да, он смотрел на природу глазами поэта, и потому ему открывалось заповедное знание на бессознательно-интуитивном уровне: «И за дальними небесами догадаюсь вдруг обо всем».
Поэт признавался: «Мне все открыто в этом мире – / И ночи тень, и солнца свет, / И в торжествующем эфире / Мерцанье ласковых планет». Как видим, уже в раннем творчестве Н.С. Гумилева наметился его космизм, который выражен во многих стихотворениях. Поэт сознавал это: «Я всей вселенной вижу звенья», причем, космизм этот обозначился в его творчестве сразу, определив его натурфилософские поиски а, может быть, и саму судьбу.
Творчество Н.С. Гумилева представляет собой именно систему идей, в которой натурфилософские поиски занимают далеко не последнее место.
Природу поэт воспринимает как храм: «Промчится день, зажжет закат, природа будет храм…», созданный верховной волей, полный чудес и живущий по своим законам, но храм таинственный, что вполне традиционно для русской литературы. Все в природе целесообразно, все имеет свой смысл и назначение, в ней нет ничего случайного, невесть откуда взявшегося, она – живая и одухотворенная. «По узкой тропинке / Я шел, упоенный мечтою своей, / И в каждой былинке / Горело сияние чьих-то очей», – такова первая строфа стихотворения «Осень».
Видишь, как злобно смотрит камень, / В нем щели странно глубоки, / Под мхом мерцает скрытый пламень; / Не думай, то не светляки»
Одушевление природы, как известно, имеет глубокие корни, уходящие в мифологические и религиозные представления древних народов, например, ведизм индусов.
Символ камня – краеугольный в метафоричной системе акмеизма. Известно, что слово «акме» в переводе с греческого – вершина, острие или даже камень.
Согласно Н.С. Гумилеву, нет ни рождения, ни смерти, есть круговорот «вселенской души», без начала и конца. «Убивая и воскрешая, / Набухать вселенской душой – / В этом воля земли святая, / Непонятная ей самой». Так в поэзии Н.С. Гумилева прозвучала тема инкарнации.
В этом природном храме есть тот, в чьих руках находится жизнь каждого. «Русь бредит Богом», – однажды воскликнул поэт, видя во всем проявление высочайшей воли небес.
Мир природы – деревья и цветы, животные и птицы, травы и камни становятся вровень с человеком – таков главный постулат философии природы Гумилева-поэта и Гумилева-мыслителя.
«Людская кровь не святее изумрудного сока трав»
«Мы поняли тебя, земля: / Ты только хмурая привратница / У входа в Божии поля»
«В садах настурции и розаны, / В прудах зацветших караси, – / Усадьбы старые разбросаны / По всей таинственной Руси»
Природа – универсум, она объединяет людей и общества, служит им соединительным мостком, становится основой их взаимопонимания. Более того, в стихотворении «Естество» Н.С. Гумилев утверждал, что «не человеческою речью гудят пустынные ветра…»
Мир, по Н.С. Гумилеву, полон борьбы, видимой и невидимой, и эта земная борьба – отражение борьбы иной, длящейся с тех самых пор, как Денница стал Люцифером. Так философия природы смыкается с философией добра и зла и отражается в поэтическом слове почти с пограничным напряжением душевных сил. Поэт словно видел эту борьбу, почти натуралистично ощущая ее: «И тогда надо мною неясно, / Где-то там, в высоте голубой, / Чей-то голос порывисто-страстный / Говорит о борьбе мировой». И отдавая себе отчет, на чьей он стороне, поэт понимал, что «Разрушающий будет раздавлен, / Опрокинут обломками плит, / И, Всевидящим Богом оставлен, / Он о муке своей возопит…», это сказано в стихотворении с красноречивым названием «Выбор».
В стихотворении «Поединок» поэт восклицал: «Страшна борьба меж днем и ночью, / Но Богом нам она дана, / Чтоб люди видели воочью, / Кому победа суждена».
Гумилев же, бесстрашный воин, отважный путешественник, безоглядно бросающийся в любые битвы, пускающийся в самые опасные походы, презирающий трусов и сам не раз рискующий жизнью и бывавший под пулями, вдруг тихо восклицает: «Я верю – боги в тишине, а не в смятении и буре». Это сказано в произведении «Возвращение Одиссея», и хотя эти слова вложены в уста его героя, они отражают духовную эволюцию поэта, ведь он приходит к мысли, что борьба – это удел незрелых душ, так же, как и страдание, удел же мудрецов и философов – спокойствие сердца.
Равновесие царит в природе, заставляя день сменять ночь, а лето – зиму; равновесие царит во Вселенной, следя за движением планет и светил, распределяя количество солнечного света и тепла; равновесие – это некая мера, золотая середина, высший порядок, золотое сечение пропорций
Бездны – это человеческие заблуждения, уводящие его от спокойствия сердца и мудрого приятия мира, но не равнодушие, не безразличие, а именно спокойствие, как естественное выражение изначальной гармонии вселенной. Как видим, «воля равновесья» проявляется во всем. Поэт признавался, что в его жизни было много лишнего, наносного, но он «томился много по вышине и тишине» и, возможно, неправильно распоряжался временем: «смотрю в века, живу в минутах», – замечал он в стихотворении с красноречивым названием «Вечное».
Прошлое человека – это состояние «скользкой твари», будущее – связано с возможностью попасть в «Индию Духа» и обрести «шестое чувство». Поэт риторически вопрошал об этом в стихотворении «Шестое чувство»: «Так век за веком – скоро ли, Господь? – / Под скальпелем природы и искусства / Кричит наш дух, изнемогает плоть, / Рождая орган для шестого чувства».
«Чувствую, что скоро осень будет, / Солнечные кончатся труды / И от древа духа снимут люди / Золотые, зрелые плоды». Понятно, что поэт имел в виду осень не биологическую, но символически-духовную, и в этой параллели видел прямую связь природного сбора урожая плодов и сбора плодов зрелого духа. Да, поэт перекидывал мостик от материи к духу, и это уже свидетельство масштабности мышления, подлинного космизма.
Словно откровение свыше прозвучали его слова в «Поэме начала»: «Первый раз уста человека / Говорить осмелились днем, / Раздалось в первый раз от века / Запрещенное слово: Ом!»
«И звенело болью мгновенной, / Тонким воздухом и огнем; / Сотрясало тело вселенной / Заповедное слово Ом»
Любовь Рыжкова. «Воля равновесья. Натурфилософия Н. С. Гумилева»
***
Элементы восточной духовности в поэзии Н. С. Гумилёва. Сергей Слободнюк - https://gumilev.ru/about/104/
Наиболее интересный материал для выявления элементов восточной духовности в произведениях «отца акмеизма» дает уже упомянутая ранее пьеса «Дитя Аллаха», в которой самым причудливым образом переплелись христианские легенды, мифы древних персов и арабов, учение дервишей, и сопоставление гумилевских текстов с посвященными суфизму работами (XIX — начало XXв.) вскрывает ряд любопытных параллелей.
Совершенно очевидно, что в пьесе «Дитя Аллаха» Гумилев отражает взгляды той части исламских мистиков, которые полностью отрицали существование зла, так как … все в мире есть произведение верховного существа.
Кроме того, влияние учения суфиев на создателя «арабской сказки» нашло отражение не в изображении загробной жизни царственной особы, а в том, как Гумилев убил своего героя:
Калиф
Но что? Сапфир огромный, цельный,
Сияет, вправленный в кольцо…
Пери
Молчи! Кольцо мое смертельно!
Не смей смотреть, закрой лицо!
Говоря о боге-творце, дервиши представляли его «вечно обнаруживающимся, т. е. вечно творящим не один, а многие миры, существа и вещи».37 В пьесе «Дитя Аллаха» Юноша, отвечая на вопрос Гафиза:
Быть может, ты теперь в раю? —
(ДА, 49)
говорит:
Не счесть обителей Господних… —
(ДА, 50)
и это в очередной раз подтверждает знание Гумилевым основ исламского мистицизма. Но в данном случае необходимо учитывать, что понимание мира как эманации божества, по мнению многих востоковедов, было заимствовано суфиями из индийской философии.38 А элементы последней в поэзии автора «арабской сказки» получили довольно интересную интерпретацию.
Обратимся к стихотворению «Прапамять»:
И вот вся жизнь! Круженье, пенье,
Моря, пустыни, города,
Мелькающее отраженье
Потерянного навсегда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда же, наконец, восставши
От сна, я снова буду я —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья?39
Судя по всему, перед нами своеобразное осмысление Гумилевым отдельных фрагментов теории сансары — чувственных перевоплощений, в которых душа может достигнуть освобождения. Метемпсихоз (переселение душ), пожалуй, единственный из элементов индийской духовности, встречающийся в творчестве поэта. В стихотворении «Стокгольм» автор, пользуясь тем же приемом введения сна, что и в «Прапамяти», снова говорит об одном из перевоплощений героя, одном из бесконечного числа подобных:
И понял, что я заблудился навеки
В слепых переходах пространств и времен.
А где-то струятся родимые реки,
К которым мне путь навсегда запрещен.
(БП, 263)
Нечто похожее на теорию сансары и в то же время совершенно иное, окрашенное гумилевским пониманием этой проблемы, можно обнаружить в стихотворении «Память»:
Только змеи сбрасывают кожи,
Чтоб душа старела и росла.
Мы, увы, со змеями не схожи,
Мы меняем души, не тела.
Память, ты рукою великанши
Жизнь ведешь, как под узды коня,
Ты расскажешь мне о тех, кто раньше
В этом теле жили до меня.
(БП, 309)
Между тем следует отметить, что, если Гумилев и был знаком с учением о сансаре, то он заимствовал от него лишь внешнюю часть — сам принцип круга рождений. Но в ведантизме ряд перевоплощений заканчивался слиянием души с абсолютом — брахманом; в произведениях Гумилёва конец «пути» — это смерть. Противоречие канонам, собственная, зачастую идущая вразрез с общепринятой, трактовка устоявшихся понятий, которую мы можем видеть на примере «гумилевской сансары», красной нитью проходит сквозь многие произведения поэта. Стихотворение «Царица» (1909), вошедшее в сборник «Жемчуга»,40 буквально нашпиговано несоответствиями реальным фактам.
Характерно, что воплощение зла — дьявол — выступает у Гумилёва не только как враждебная сила, но и как друг. А мотив дружбы с духом зла, добровольного соглашения с ним, пришел в Европу из персидской литературы.52 Но у персов друг Иблис выступает, скорее, как губитель. Для Гумилёва же он еще и гносеологическая величина. Эту особенность гумилевского дьявола можно было бы возвести к библейской традиции, поскольку Сатана искушал человека знанием. Однако в поэзии автора «арабской сказки» антагонист бога не просто обладатель некоей мудрости; подобно суфийскому абсолюту, он эманирует в мир свою «красоту». Человеку же в силу собственного несовершенства доступна лишь малая толика этих эманации. Одному дьявол дает возможность видеть «бездонность глубоких пещер, / И роскошных долин молодое лицо», другому раскрывает «все дороги». Для суфия достижение абсолюта, растворение в боге происходит при достижении степени лагут: «С глаз и души этих людей сорвано теперь (материальное) покрывало, и пред ними лицом к лицу предстоит сущность не только всех вещей в природе, но и самого Бога. Теперь они по опыту видят и знают…, что они сами — бог, что, наконец, им должно воздавать божескую честь».53 На предшествующих этапах пути дервиш видит, поскольку совершенство еще не достигнуто, только часть божественной красоты. То же самое мы наблюдаем и у Гумилёва: полное знание дается лишь тем, кто растворяется в дьяволе, отождествляется с ним, пройдя для этого ступени борьбы с антиподом бога, и уничтожен (физически) своим грозным противником: «Мои взоры одел Люцифер в полутьму». Если же какие-то причины мешают полному растворению в дьяволе, то человек возрождается в новом бытии.
Бог в поэзии Гумилёва как предмет действующий, активный практически отсутствует. Он вынесен за пределы движущейся, постоянно изменяющейся вселенной поэта и присутствует в тексте, скорее, как нравственный императив, существующий сам по себе, не влияя на художественную реальность:
Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, всевидящим богом оставлен,
Он о муке своей возопит.
(БП, 88)
Но одновременно он выступает и как царящий над миром фатум: «Не избегнешь ты доли кровавой, / Что земным предназначила твердь». Таким образом, нравственное содержание бога в том пласте творчества Гумилёва, который можно условно назвать дуалистическим, в какой-то мере имеет одинаковую направленность с деятельностью дьявола. Ведь если первый убивает, наверняка желая содеять добро, то второй — чтобы подарить знание. Однако и в убийстве гумилевский бог не проявляет активности сам. Он лишь наблюдатель, как и индийский брахман, смотрящий на мир через «подзорную трубу». Но в отличие от последнего он обладает волением, хотя деятельность все же препоручает другим. В стихотворении «Театр» бог, «наклонясь, наблюдает» за пьесой жизни, а поскольку нарушаются предначертания судьбы: «Если Каин рыдает, / Гамлет изведает счастье», — ход представления вверяется Боли, «глухому титану»:
Множатся пытки и казни…
И возрастает тревога:
Что, коль не кончится праздник
В театре Господа бога?!
И наконец, последний из элементов восточной духовности, который мы хотели бы отметить в поэзии Гумилёва, — теория двойственной истины. Как и в рассмотренных выше случаях, поэт использовал лишь отдельные фрагменты учения Ибн-Рушда, наполняя схемы арабоязычного философа собственным содержанием. Согласно Ибн-Рушду (Аверроэсу), существуют две истины. Они могут сливаться, но они не тождественны друг другу. Первая из них — божественная, вторая — природная. «Знание вообще» принадлежит богу, человек же замкнут в познании природы, которую он познает, чтобы познать бога. А тот, в свою очередь, проделывает те же операции над миром с целью самопознания, ибо в конечном итоге он сам и есть истина. У Гумилёва в роли истины выступает дьявол-звезда, эманацией которого, если исходить из произведений поэта, можно считать природу. Может быть, здесь нашли отражение и взгляды манихеев, считавших дьявола владыкой материи.55 Гумилевские герои познают эманации дьявола, т.е. природу. Интересно, что антипод бога одновременно и растворим в природе (пантеистические тенденции), и отделен от нее. Четкую грань между этими ипостасями дьявола провести трудно. Кроме того, в том случае, когда владыка зла растворен в природе, не отрицается и творящая роль бога:
Я вижу тени и обличья,
Я вижу, гневом обуян,
Лишь скудное многоразличье
Творцом просыпанных семян.
Земля, к чему шутить со мною:
Одежды нищенские сбрось
И стань, как ты и есть, звездою,
Огнем пронизанной насквозь!
(БП, 257)
В последних строках проявляется и отмеченная нами свобода выбора смерти. Бытие, охваченное пламенем, — вот она, «последняя страшная свобода», которую избирает дух героев поэта.
Итак, элементы восточной духовности, по крайней мере те, что были характерны для персидского региона, при всей фрагментарности их отражения в творчестве Гумилёва явно играли немаловажную роль в процессе создания художественного мира поэта. Концепции парсийского дуализма, манихеев в совокупности с пантеизмом суфиев, по всей видимости, оказали большое влияние на созданный «отцом акмеизма» образ дьявола, довольно сильно отличающийся от аналогичных фигур в произведениях серебряного века русской поэзии. В понимании Гумилевым проблемы человека нашло отражение как суфийское, так и ведийское понимание свободы воли. В вопросах, связанных с гносеологией, видна перекличка с элементами теории двойственной истины, бывшей продуктом мысли арабоязычной философии. Безусловно, ни одно из выделенных нами положений полностью не совпадает с тем, что мы находим в трудах представителей того или иного учения. Впрочем, Гумилев, видимо, и не ставил перед собой подобной задачи, поскольку его художественный мир жил по своим законам. В заключение, еще раз подчеркивая важную роль Востока в творчестве поэта, мы хотели бы сказать, что Николай Гумилев был, пожалуй, единственным русским поэтом начала XXв., который постоянно обращался к ориентальной теме. И не только экзотика, наверное, влекла его к «чужому небу». Там, в неведомых таинственных странах, большой художник, постоянно искавший пути слияния культур Востока и Запада, обрел источник духовных сил.
Другие статьи в литературном дневнике:
