Егор Ченкин и Глэйдис Абиева Каприз -...
ЖИВУЩАЯ НА ЗЕМЛЕ
С Егором Ченкиным - вместе
Каприз - для недостижимого препода
Предела одиночеству нет, как нет предела желанию близости.
Геаутонтиморумен (с)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Брелок с именной пластиковой карточкой – Caprice – одиноко-блескуче торчит изо рта замка.
Мой личный коридорный шкафчик – локер – отсек для разных разностей. Ряды локеров с нумерами – все заперты вглухую и лишены ключей. Мой один – исключение. С недавних пор я не забираю ключа. В холле универского центра – или UC – прохладная гулкая тишина – лишь иногда взрезаемая шагами запоздалого преподавателя.
Десять часов вечера.
Студенты давно свалили: в общагу и по квартирам. Уборщики – и те пропылесосили-помыли-почистили.
Он выходит – из кабинета – глаза чуть припухли от долгого разговора с монитором.
Проходит мимо локера, призывно украшенного ключом – мой расчёт прост, банален и верен: необратимо.
Замешкавшись – он готов вынуть из скважины ключ, безусловно чтобы – шел-мимо-случайно-заметил-решил-отдать; из порока любопытства – уверена, более древнего, чем грех первородства – заглядывает в ящик. А там – в темнеющей глубине, среди тетрадей, бумаг и учебников – толстая, одетая в мягкую кожу – книжка со светящейся серебром надписью: Diary.
Поразительно – насколько предсказуема человеческая природа.
Обернувшись – он вытаскивает книжонку наружу. Раскрывает на последних исписанных мной страничках, – и я знаю, уже не сможет оторваться.
Лицо – изменяется – посекундно.
Я могу угадать по нему – моменты прочитываемого.
В нем зреет решение. Остаются колебания – но это последние отголоски взращённого инстинкта невмешательства в чужую частную жизнь.
Пометавшись – мыслями еще чуть – аккуратно кладет книжку на прежнее место – закрывает локер, и опускает ключи в карман своих узких джинсов.
Пара секунд размышлений кончается тем – что он высвобождает ключ из кармана и водворяет на место: несомненно с тем, чтобы снова вернуться сюда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я, как всегда – умудрилась опоздать на самую первую лекцию.
Профессор, лощенный малый недавнего выпуска – облил меня презрением хризолитово-прозрачного взгляда, и спросил фамилию.
Прочтя в журнале моё полное ФИО, с кривой усмешкой – спросил:
– Ваше второе имя, часом – не Забава?..
Блин. Наш препод шарит в русском фольклоре.
Я разозлилась:
– Нет. Не Путятишна.
Во всех моих страданиях виноват мой мамус. Это ей взбрело в голову назвать меня – Каприс.
С какой радости – она меня так никогда не соизволила просветить.
Я прошла на свободное место – и внаглую раскрыла лэптоп.
Вклеившись в экран – украдкой оглядывала нового препода по английской литературе. Я пришла на самой середине его знакомства себя с нами, а иначе – истоптанного остроумием повествования о себе неотразимом. Он аккурат дошел до захватывающего момента – как за три года, экстерном, выучился на филолога и лингвиста. Следом последовала магистратура – по тем же majors, она заняла год. Еще два – ушло на Ph.D. А в промежутке был интерншип – в мягко-грохочущем-славными-именами издательстве. Словом, не профессор к нам пришел – а ленин в кубометрах.
Мне надоело – и я задала резонный вопрос:
– Доктор МакГайер. А почему вы из Нью-Джерси перебрались в Техас?..
Меня смерили возмутительной зеленью взгляда – и пояснили:
– Дамоклов меч приватных причин.
Позже открылось, что его «меч» – это огромное ранчо седьмо-водо-кисельного дедушки – без прямых наследников. Да-да, настоящее техасское поместье – с лошадками, коровками, и – выгонами. Очень и очень звякающее долларами.
Не помню, о чем была в тот день лекция – я занималась тщательным изучением надменного вундеркинда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Доктор Эрон МакГайер. Ph. D. Пунктирный портрет.
Двадцать шесть лет – это если скалькулировать годы учебы и работы. Подсчёт его возраста занял секунды четыре.
Рост – значительный. Худоба: замечательная. Волосы – мягко-русые. С рубленой челкой – на лоб. Лицо – тонкое. Глаза: зеленью растворённого в воде малахита – если б можно было такой получить. Общим чертежом – неуловимо напоминающий мальчика из киноленты «Пианистка», но вылепленный четче – и совершенней.
Нетехасский изыск – дорогой простоты – в одежде.
Есть четыре параметра – по которым характер любого мужчины можно дать с точностью логарифмической линейки.
Обувь. Парфюм. Часы. И руки.
Все остальное – очень и очень барабанно.
За один вдох Армани – скомбинированного с неопределяемым запахом уверенности в себе – я почти простила профессору его откровенную наглость.
Тонкие, почти прозрачные руки, в едва веснушках – из того типа, что машинально начинаешь представлять в действии, и запястье, обернутое тикающей швейцарией – вселили уважение – и неслабый интерес.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В группе – на этих лекциях – я одна с негуманитарного факультета.
Что-то стукнуло мне в глазное яблоко – когда я вместо стандартного инглиша, обязательного для технарей в списке предметов – «общего развития» – решила взять убойный класс британской литературы, насквозь пронзенной туманными меланхоликами, угрюмыми романтиками и пергаментно-устаревшими юмористами.
МакГайер глядит на меня – как на заблудшую овцу – отказавшуюся повиноваться своей Мэри.
С иезуитской насмешкой он дает мне понять – что сухарям, влюбленным в вычерчивание графиков на калькуляторе (чем я часто занята на литературе) – не место в его аудитории. Он не задает мне вопросов по пройденным писательским монстрам, не спрашивает – в дискуссиях – моего мнения: кладет на меня, как только умеет.
Я про себя усмехаюсь. Не секрет ни для кого – что человеку с аналитическим складом ума легче гораздо вдаться в около- и литературную муть – чем чистому гуманитарию когда-либо понять релятивистскую теорию.
Нет разговора – филология вещь серьёзная, и у меня искреннее восхищение перед человеком, реально фантастически одарённым: если он такими темпами мог учиться – и работать.
Но, это вовсе не значит – что ему позволено считать себя умнее паровоза – а вернее, двадцатилетней – жуть какой «тёмной» в литературе – девочки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
26 октября 200* года
На Тебя смотреть готова – не отрываясь – сутками. А могу – лишь жалких шесть часов в неделю. Украдкой. Стачивая друг о друга все ткани-мембраны-клетки – от желания.
Желания.
Влиться пальцами – в короткое золото волос.
Истопить – горячим ртом – белое – платиной – лицо.
Вжаться в эти губы – вскрыть их как раковину – и собрать со стенок и алой змеи языка – слезы нежности. Нежности – я так знаю – предназначенной мне. Для меня. Лишь по какой-то дикой нелепости – мне не принадлежащей.
Мечтаю – промкнуть руки под шёлк рубашки – вытрогать ребра. Медленно. Осторожно. Не дыша – от близости Тебя и Твоего тела.
Изойти – как дождь – исходит землю – облегая тепло-прохладными касаниями.
Гладить тихо – сухо вылепливая на Твоей шее контуры моего рта.
Ты не знаешь – кто Ты. И благо – наверное – что не знаешь.
Тебя не смеешь – даже любить.
Только – склоняешься – перед Тобой – к земле. Моё Боже, как сильно я мечтала бы – служить Тебе.
Как служили жрицы – древним богам. Нет. Не египетским и не ассирийским.
У них не было ничего по большому счету – кроме извращений.
Нет – приникать к земле – солнцепоклонником. В немом – слепом – восторге: перед апогеем Природы – и Красоты. Чувствуя – как с Тобой рядом – сама становлюсь прекрасна – озаряемая божественным.
Услышь меня… Не могу кричать – Любовь нема.
Нема всегда – даже когда мы пытаемся – нелепо! – выразить ее словами.
Неужели Ты не чувствуешь: свой собственный Свет, моё погибание – неутолимое – им. Неужели…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Чего стоит человеческое тело? Да ничего. До тех пор – пока не нужна сущность, сокрытая в нём.
Не понимала никогда – восхищение одной лишь – плотью.
Желание – да.
Наслаждение – да, тоже.
Но восхищение…
Ценность человека – относительна.
И далеко не каждый человек – уникален. Это бред – что в каждом скрыта личность. Во многих сидит среднестатистическая мешанина из инстинктов, рефлексов, страхов, пороков – страхами порождаемыми, и запихнутых – как старые вещи в безразмерный пластиковый пакет – пронафталиненных веками до – мыслей.
Поэтому, так невыразимо-желаемо – заполучить душу. Особенно душу своевольную – и сознающую своё существование и назначение.
Возможно, это сугубо женский позыв – не имея в запасе души собственной – исходя из собственного примера, не могу не согласиться с правоверными магометянами – хотеть до физической боли обладать душой чужой.
Душа мужчины – как недоступность – особенно привлекательна для мусульманских последовательниц.
Я ведь русская мусульманка.
Каприс Ринатовна Месхиева.
Так вот. Ещё старик да Винчи изголялся в изображении этой истины – мадонна с Христом годков трех, оба парят, а мадонна парит над душой младенца.
Мне захотелось воспарить над душой – профессора. Душой гордой, свободной – и без меня прекрасно живущей в эфире дичайшей самовлюбленности.
Но мне – захотелось. Пускай ненадолго даже, но почувствовать ее – в своих руках.
Обычные женские хитрости, в тошноту изученные мужчинами, в этом случае – не прокатили бы. Задача представляла из себя зверски умного – кислотно-концентрированного интеллектуала, с выбивающей пол из-под ног – эротичностью. В принципе, взять он мог любую – внепроблемно. И я стала бы – лишь звеном в шеренге. Боюсь – без номерка даже.
Это меня не устраивало.
Мне был нужен – совсем и не только сеанс половой близости. Я хотела – стать для него во что бы то ни стало: такой же параноидальной почти необходимостью, какой стал мне он. Скажете – эгоизм. Пускай. Но – те, кто испытывал – хотя бы раз – это засасывающее и уничтожающее все клетки мозги и атрофирующее эмоции ко всему сущему, кроме вожжелаемого объекта, чувство – уже не променяет свое сладчайшее безумие ни на что иное, ибо никогда человек не живет так полно – и в принципе, не живет – чем когда кладет свое существование служению одной идее.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
29 октября 200* года
Ты лежишь – на хлопке простынь – в полосе искрящего света.
Нагой – ветхозаветно.
Смотрю на Тебя – чувствуя, как внутри поднимается чистейшее из всех желаний – поскольку искренно и естественно: принадлежать Тебе.
Быть обладаемой Тобой – как солнце обладает небом. Пронизывая его – собой – внебрежно.
Опущусь – перед Тобой – на колени.
Пальцами – выстелю татуаж – ласки.
Языком – приникнув лицом к Тебе близко – вылижу Твою кожу миллиметрово.
Шею. Плечи. Грудь. Ребра. Живот.
Спущусь руками – книзу. Выгладив пах – приникну ладонями к источнику силы – и жизни.
Обниму – горстью пальцев. Ладонью – вомкнусь – в тугое, напряженное тело его.
Вершину – сожму – издрожно.
Предвосхищая будущее – секундное, фалангами – выцелую.
Последовательностью цепких – колючих чуть – укусов, изойду остов Твой ртом.
Приближаясь – к средоточию Тебя – неумолимо.
Склонюсь – касаясь Тебя брызгами волос – прильнув к Твоим ногам своими: взмахом заберу Тебя – ртом.
Утоплю – в честно выстраданной нежности.
Мозаично – выложу на нем мельчайшими шероховатостями языка – узоры ничего не требующей и предназначенной Тебе одному – страсти.
Вымучаю – жгучей лаской – верх Твой. Обходя выкружно – по диаметру – снова и снова. Снова и снова.
Чувствуй.
Чувствуй.
Не сдерживая стонов – живи сейчас тысячами атомов – моей к Тебе любви.
Живи мною, мой свет.
Каллиграфически вычерчиваю на Тебе дактилоскопически точные сигналы – с каждой секундой усиливающегося желания Тебя – моим лоном.
Тайной меня – созданной под резцом – его.
Забираю Тебя неспешными вдохами – глубже и глубже.
Он вытрагивает собой: мои тончайшие ткани.
Целую – нёбом, прижав его к нему – языком.
Глажу – в немом исступлении.
Потактово.
Вжав тонкие пальцы – больно – в Твои бедра.
Сжимая сильнее и сильнее.
Одновременно – лаская Тебя ярче – надзвёздней.
Ещё. Взмах языка. Еще.
Еще.
Еще.
Вода жизни – подступает – ближе и неотступней.
Чувствую её – сдерживаемую из последних сил.
Печатным тиснением языка – вершины Тебя – делаю внутренний поток – неизбежностью.
Сжимаю – вбирая глубже на полу-вздох. Время застывает в моменте переворачивания будущего – такого ожидаемого – в невероятное настоящее – и сквозь мгновение чувствую, как в меня выхлестывается: влажная сердцевинная сущность Тебя.
В меня.
Ты – теперь – во мне.
Рот – горло – залиты Тобой, моё счастье.
Моё – никогда до конца не утолимое – счастье.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
– Каприс. Я полагаю – вы помните, что три опоздания равны одному пропуску, а за шесть пропусков вы можете пёрышком вылететь из моей аудитории?..
Я опоздала – снова.
Провисев до четырех утра в Ворде – и не меняя во имя ничего свое правило душа по утрам – я физически не могла дойти до аудитории вовремя. МакГайер бесится, и до всполохов в радужках счастлив – ему нашлось, за что меня допекать. Причем на виду всех остальных. Садист.
– Может быть, я этого добиваюсь… – Отвечаю с ментоловым холодком.
– В регистрационном офисе есть add-drop лист – он избавит вас от меня на весь оставшийся семестр.
– Профессор. Мне не хотелось бы лишать вас шанса наладить контакт со студентами…
– Мисс Месхиева… Контакт со мной – вполне и очень дорогостоящее удовольствие, чтоб его мог позволить себе всякий, у кого о том запоздало и неожиданно зачешется пятка.
Для профилактики МакГайер – нежным и ледяным блеском роговиц – обводит нашу гоп-компанию: поголовно. Можно расслышать дыхание Дино Санчеса – самого толстого и тупого парня в аудитории.
Бабье – повально – обожает и боится МакГая. Мексиканские мачосы недолюбливают за изыски – рядом с ним они дешевеют на глазах. И все дохнут: от зависти, мелкой радости и восхищения.
Наши с ним перепалки – бесплатное шоу на уроках литературы.
– Каким опытным путём вы определили – какая именно часть моего организма подвергается поверхностным сокращениям кожного эпителия, которые вы именуете термином: «чешется»?..
Спрашиваю – без признаков интереса.
– Чисто интуитивно. Ибо по вашим глазам – в которых на уроках не отражается ничего, кроме маниакального желания как можно скорее окунуть нос в собственный драгоценный лэптоп – я не могу прочесть ничего…
– Мой лэптоп – такая же священная вещь, как ваш ежедневный ланч, и ваша презумпция невиновности, профессор.
– О да. Без сомнения. Поэтому именно, я убеждён – вы настойчиво сводите последнюю к минимуму… Чтоб правосудие имело шанс доказать, кто именно виной вашему неизбежному четвертованию, мисс.
– Моё четвертование – процесс столь естественный для вас, что правосудию не нужно будет искать дальше этого кабинета…
Шумок гогота шелестит вдоль столов. Санчес хрюкает, рыжая дылда Фостер хмекает – с подвизгом.
– Вернёмся к предмету, пока вы не заточили ваш язычок настолько, что истыкаете меня им, как доску для дартсов. – МакГайер усмехается уголком рта. – До вашего опоздания и в невосполнимое ваше отсутствие – мы имели несчастье обсуждать «Алису» Льюиса Кэрролла. Возможно, удостоив нас всё-таки посещением – вы найдёте, что сказать по этому поводу…
Я взглядываю на него – в невыразимом снисхождении.
– Алису?.. «Алиса» – вещь, написанная математиком, а вы – полагаю, не слишком хорошо знаете этот предмет, чтобы пускаться о нём в аргументированные размышления.
– Мда? – МакГай изгибает бровь, не хуже Джима Керри. – Ну, вот я именно и желал бы услышать мнение всех бойлей и мариоттов вместе взятых – в лице вас, мисс Кладезь интеллекта, в трансатлантической степени. – Он размашисто бросается на стул и вытягивает под партой длинные ноги. – Пока же я стою на убеждении, что если б Кэрролл счёл свои теории сугубо математическими – он бы выразил их, не прибегая к изыскам литературы. Сама форма текста говорит много о замысле автора…
– Вообще-то, вы на убеждениях сидите. – Я неторопливо раскрываю мой лэптоп. Очень неторопливо.
– Но ладно. Считаю – в данном случае форма говорит лишь о том, что Льюис любил свою племянницу. И у него не было собственных детей. Хотя – эта книжка для детей все равно осталась недоступна. Я говорю о сути замысла.
МакГай, с прищуром, изучает мой лоб, занавешенный чёлкой, и мои блистающие глаза.
– Чем так сложна, по-вашему, Алиса – для школьников… Аргументируйте.
– Легко… Кэрролл наворочал лабиринтов, полагая – что мозги читателей так же заточены для умственных упражнений, как его собственные. В чём промахнулся капитально. Кстати, наш с вами конфликт – очень схож вообще с литературой. Любое произведение – за исключением сантиментов о природе – зиждется на конфликте. Причем чем конфликт неразрешимей, тем оно занимательней. Согласны?
– Не буду спорить. Не забывайте, впрочем – что одновременно базис искусства в том, что есть вечное стремление преодолеть конфликт. И придти – к истине. А истина одна, мисс Месхи.
– Я сторонница релятивизма.
– Релятивизм – чепуха… Есть много способов достичь конечной цели, но цель одна – всегда. И зерно истины одно также.
– И что – разные способы хороши? – Я поднимаю глаза от лэптопа.
– В принципе, любые. Вы можете быть республиканкой или демократкой – но, повторяю, цель одна: идеальная система.
– О. А это что, новая ветвь католицизма: иезуитство – на основе трансцендентности?..
Мы не успеваем насладиться пикировкой. На этом моменте тенькает чей-то мобильник. МакГай осекается на полу-слове, а мои однокашники сгребают со столов свои канцелярские шмотки – сегодня сокращенная пара.
Месса по поводу недавней кончины декана.
Иначе – не миновать мне – не знаю даже чего. Судя по его сведённым скулам – и глазам, зеленеющих яшмой – аккуратно мне в зрачки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я захлопываю лэптоп, втыкаю наушники – и ухожу из аудитории, не оглядываясь.
На мне обычная одежда. Правда – брендовая – что МакГайер не должен мочь не заметить. Тертые джинсы, тоненькая летняя кофтёнка, сланцы на рюмочном каблуке. На лице – ноль десятых косметики. Не крашусь на эти пары нарочно. Дешевый трюк: соблазнять внешним видом – фактурой, хотя, надо признать – часто срабатывающий. Но в принципе, я даже утром в зеркало на себя смотреть не боюсь – поэтому не использую ничего, что хотя бы на мгновение дало ему понять, что я хочу его – хочу в нашей осязаемой реальности, а не только в сумеречной дневниковой.
Хочу – до потери сознания и атрофирования серых клеток.
И люблю.
Люблю в издрог.
Эту его характерную привычку поправлять очки, этот странный акцент – результат Новой Англии и пяти лет в Бирмингеме, эту спесь – оправданную силой интеллекта. Люблю – шквально. Почти ненавидя – за силу собственной нежности и её абсолютной неукротимости.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
31 октября 200* года
Сегодня совсем не могла сидеть на паре. Бессонная ночь – и Ты в слишком опасной близости, рассуждающий о сексе в высшем обществе восемнадцатого века и его отражении в прозе тогдашних писателей – дали себя знать.
Хотела Твои руки – на себе, в себе – до выворота слез и нервов.
Наконец – не выдержала, и вышла в туалетную комнату.
Заперевшись – в кабине – прикрыв веки, чтобы лучше видеть Тебя – начала ласкать себя. Исходя руками – не своими – Твоими – гладила, вымучивая тонкие, гибкие заребренности до влаги – выскользающей из тканей под пальцами.
Вытрагивала – в боль – и видела глаза: их искрящуюся, мучительно-переменчивую серо-зелень. Глаза – которые я так мечтаю – затмить поволокой – радости обладания мной.
Запрокинув чуть голову – дрожа ресницами, исходи
а каплями – чувствуя Тебя до безумия, и не представляя: как Ты сейчас можешь меня не ощущать, и спокойно продолжать свою болтовню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Обратно в класс я вернулась с мобильным, стиснутым в ладони.
Молча прошла на свое место, уселась – и вышла в сеть. Сразу: йэху-мэссенджер, фэйсбук, мэйл-агент, ася. Пускай видит – все равно ничего сделать не сможет. Нет в уставе положения, что на парах нельзя держать эти программы активированными.
Какая-то сторонняя подружка – сто лет назад засунутая в невидимые – вытащилась мною из них для показательного спектакля. На счастье – у нее был какой-то мужеподобный аватар. Профессор – проходя между парт – косился на моё упоенное переписывание с ней.
– Каприс. Оторвитесь от вашего нежного друга, и сообщите нам, бедным смертным – какие ваши размышления: по поводу чистоты модернизма в творчестве Вирджинии Вульф…
Я слушала его внимательно как никого и никогда, но спросила:
– Простите, вы не могли бы повторить вопрос?..
– Вы не слушаете меня, всякий раз, столь добросовестно – что решительно восхищаете меня этим вашим талантом.
– Я слушаю, но я иностранка, и мой английский не настолько хорош, чтобы понимать его в любом виде и исполнении. Таланты хороши любые – надеюсь, вы не отрицаете.
Он – от злости – даже, кажется, растерялся.
А мне было больно: за то, что я вынуждена отплясывать перед ним эти номера. Но я знала – знала точно – что никаким иным способом его не заполучить.
После записи в дневнике о причине моего ухода в туалетную комнату – я стала выходить туда стабильно. Каждый раз – возвращаясь всё с тем же сотовым, якобы после разговора. МакГайер – не мог сдержать лёгкой ревности и надменного удовольствия – еще бы, он знает все потаенные тайны девочки, которая убеждена, что тщательно скрывает их от него.
И я видела – как он представляет, что я делала эти пять-семь минут отсутствия. Иногда – прикусывала чуть губы, якобы не желая ненароком выдать себя. Утыкалась в ноутбук или тетрадь – словно отрешившись – прожитым, и переживаемым снова и снова.
Я с детства любила шкатулки с двойным дном.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1 ноября 200* года
Хочу Тебя.
Без изысков и ухищрений, делающих так часто – пока люди не стали близки по-настоящему – любовь техникой.
Как в музыке. Настоящий музыкант владеет техникой исполнения настолько совершенно – что ее в его игре не видно. А слышна лишь – Любовь.
Которая – взбираясь не спеша по лестнице приближающегося экстаза – от немыслимой красоты того, что творишь именно в эту данную благословенную секунду сам – священна.
Священна настолько – что ей дозволяется всё.
Пока – ты и инструмент – не одно и то же – бессмысленно пытаться достичь слияния полного – пока вы не чувствуете друг друга – как сцепленные пальцы правой и левой рук.
Я – знаю Тебя – лучше, чем себя. Знаю лучше – чем Ты себя – сам. Знаю все ниши – хранящие тайны и страхи – Твоей души. Знаю – как щемяще Ты улыбаешься одним правым краем рта. Знаю – как Ты иногда вздрагиваешь во сне – и сиротливо – судорожно – ведёшь плечами.
Я знаю. Откуда – неизвестно мне самой. Но это – не главное.
Но именно поэтому:
Желаю отдаться Тебе – всем сердцем – падающим в сокровенное дно меня.
Отдавать Тебе себя – и брать – разряды силы и ласки от Тебя.
Сквозь сокращения – до бескровия. В слезы нервов – задыхающихся от внезапной обнажённости. В – исстоном радость – тканей – темнеющих красной паутиной бархата.
Принимать Тебя – выдыхая – хоралом стонов – в Твое лицо – проживаемую – сейчас – вечность.
Вечность – Тебя во мне – взрезающего – мое влажное небо: в клочья томительной нежности.
Ты владеешь мной – до теснейшего сжатия – каждого из моих колец.
До души – обретающей давно: в Тебе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свалил приступ сезонной аллергии. Слава богам – она у меня без сыпей-болячек, лишь чихи и температура.
Три дня подряд я не делаю записей и не появляюсь на лекциях.
На четвертый – слегка неуверенной от лихорадки, бессонницы и мыслей о МакГайере походкой – я вбредаю в аудиторию литературы. Кроме меня здесь никого ещё нет. Я притащилась четвертью часа раньше.
Постепенно подваливают студенты – процентов семьдесят из них, с мексиканскими корнями – шумные базарно. Они ведут непрекращающийся треп – а у меня крошатся мозги: от их голосов и моих собственных мыслей.
Я почти жалею теперь, что я не бросила курс. Я спокойно могла взять его в следующем семестре у другого преподавателя.
За месяц с небольшим – я измучила себя мечтами – о несбыточном.
Стала паппитом – собственного замысла. Для меня теперь – необходимость вести дневник. Я почти решаю – не оставлять в моём локере снаружи ключей; но я не смогу запретить себе желать этого человека – до перехвата воздуха в горле и легких.
МакГайер наконец появляется.
Не смотрю на него – искренне. Я устала от вечного желания – и полного его игнора меня. Давно мог: отписать мне в самом же дневнике.
Или – хотя бы что-то изобразить на алебастре своего лица.
Он задает мне вопрос – но я не понимаю, что он спросил. Теперь уже честно.
– Простите, повторите вопрос, пожалуйста. – Спрашиваю, равнодушно подняв на него глаза.
Нельзя безнаказанно изводить человека безразличием.
– Вы достигли невероятных высот в своём игноре меня и – литературы, мисс Месхиева.
МакГай смотрит на меня в упор.
Я не понимаю. Ничего не понимаю. За коим чертом – выяснять что-то у всех на глазах.
– Я не испытываю к вам ничего – кроме должного уважения, как к преподавателю. Я больна, и еле стою на ногах – а вы позволяете себе странные намеки в мой адрес. – Меня пробило. Он меняется в лице – сообразив, что выдал себя.
– Простите. Я не знал… Надеюсь – вам сейчас лучше?
– Повторите плиз свой первый вопрос, касаемо предмета – мне хотелось бы на него ответить.
Мы перебрасываемся равнодушными репликами относительно теперь уже английского постмодернизма. Изображение Мак-Гайера плывёт перед моими глазами. И где-то внутри – странная, тупая боль. Какая бывает – когда понимаешь, что не нужен.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
После урока я утомлённо вскрываю замок локера – и размышляю, как я пойду до дорма – когда за дверями тропический ливень, а мой зонт вульгарно висит дома в шкафу. Весь день – я до одури шлялась по митингам. Отчасти – навёрстывая пропущенное. Отчасти: чтобы не думать о своем сокрушительном провале.
Теперь – когда опустело и потемнело то ли в здании, то ли в моих глазах – тщетно запихиваемое внутрь выступило на первый план. В глубине локера так же, как полтора месяца назад – светится своей надписью моя книжка. Ни тогда, ни сейчас никому не нужная.
Убрать – со своих глаз даже. Не видеть. Не слышать. Дожить курс – и все.
Стою, не двигаясь, словно на момент представив себя Мак-Гайера, листавшего здесь – наскоро – мои странички, и не могу оторваться от этой летописи моих чаяний и надежд.
Шаги. Шаги.
НАчерт! сбросить всё – в сумку – запереть этот замок, ключ – вон.
– Мисс.
Его голос режет – почти ожиданностью.
– Хэлло, профессор. – Собрав мужество, оборачиваюсь к нему.
– Что ты делаешь. – Он подходит ко мне, обступая взглядом.
– Закрываю мой локер. Это очевидно.
Смотрит с усмешкой, которая – вижу – сегодня бОльше, чем маска.
– Дай мне руку. – Приказывает, без апелляций.
– Что?..
– Дай мне руку, я сказал.
Протягиваю ладонь. Он облекает её плотно в свою, и увлекает – буднично – за собой. Идём к аудитории, и я только чувствую – пальцы. Прохладность костей и кинетику сжатия. Меня. В белизну. В белизну дочерна. Как то – что он хотел сжать примерно две эры назад, я это сейчас понимаю.
В аудитории – пустой и гулкой, впустив меня – он оборачивается к двери и всаживает ключ в замок – точно и коротко как всякий мужчина, и двумя проворотами отсекает нас – от жизни биосферы.
Эта банально.
Это коротко и банально – как всякое счастье.
Вот она я – его совсем. Доступная и тоненькая как нитка, слишком юная и слишком непокрашенная – то и другое, видимо, ослепительно.
И этот пустой, заплёванный мексиканцами класс – жвачки, бутылки спрайта, столы, изрезанные интерпретациями слова фак – во всех сочетаниях; голые стулья, окна – в топке солнца.
Окно, с угла – в пять рывков за бусинную нить, – МакГай забрасывает рушащимся ливнем жалюзей. Парту – к окну – окаянным перпендикуляром к другим.
– Иди сюда. – Привлекает к себе, в один короткий жест.
Падает – ударом рта – к моему рту, заламливая шею назад. Волосы сгребает узлом – наматывая на руки как шёлк, ненасытно. Моя чёлка смыта со лба, и он пьёт мой лоб и виски – глотками поцелуев.
Глаза. Щёки. Нос. Подбородок.
Я могу умереть – за него.
Я готова умереть: для него. Если нужна ему моя маленькая жизнь.
Вдох моего тела – он хочет его, и я не откажусь. Пускай даже так – в пошлости кабинетного обладания: наскоро.
Лёгкий – кверху – бросок моего тела – поверх парты.
Раскрой моих джинсов – в слепой раздрызг – не жалея молнии. Скрутка их, с трусиками вместе – с моего задика и ног. Два звона-шороха – освобождения его самого – себя – от.
Мои ноги – крыльями чайки-фрегата – своими руками – надломленно – развёртывает, в стороны. Шёпот его пальцев – вздохом, там – внешними фалангами только – как истинный джентльмен: не занести девушке микробы – кран с водой, где возьмёшь кран, – его втопления себя: в мои чресла, крупно и вглубь – сильно, глядя в глаза, чуть зависая над моим ртом русоватой рубленой чёлкой.
Смотрит в глаза, исходит меня внутри – широким, неторопливым размером.
Вкрапляет твердый мускульный стержень – в моё текучее лоно.
Берет – вдоль и вглубь.
Сминая собой – и оставляя росчерки себя – на моих выдрогших судорогами – тканях.
Меня бьет – выстонами.
Пытаюсь схватить ртом – ускользающие обрывки воздуха.
А Эрон – надрезая мою кожу – сорванными поцелуями, полу-выдыхает, полу-вцеловывает мне в шею:
– Ещё чуть. Чуть, моя девочка. Терпи, зайчонок, терпи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через день в папке – с оценкой по проекту за середину семестра – я получаю конверт, а в нем – записку и ключи.
Почерк ужасен: как у всякого филолога. У врачей, правда, ещё хуже.
«Кроха, ангел. Мой адрес Норвич-стрит, 20–57. В шесть буду дома уже.
Плиз, не опаздывай, я хочу тебя видеть – слышишь меня, хочу очень, сдыхаю, сожгу планету; ты слышишь меня – будь в это время».
Мы старались не выдать себя – ни жестом, ни скрипом.
Связь препода и студентки – отличная почва для ба-ла-ла в универе, и крепкий повод затаскать Эрона по судам: за вступление в связь с несовершеннолетней.
Я выскочила из аудитории – торопясь закончить все дела до четырех, чтобы пойти к себе – и довести себя до совершенства. Весь день я представляла себе – одуряюще – что будет нынешней ночью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Без пяти шесть я была на Норвич.
В последний раз – инстинктивно – коснувшись пальцами чёлки, я позвонила в обитую красным деревом дверь заветной квартиры 57.
57-я – на девятом этаже. В чистом холле, увитом плющом – изыск какой-то домохозяйки – в пяти метрах от лифта.
Счастливо улыбаясь глазами, я ждала – когда щёлкнет замок. Тот взлязгнул. Дверь раскрылась.
Женщина.
Ж е н щ и н а.
– Что вам угодно?..
Я застыла – уставившись на нее: неприлично. И автоматом почти – оценивая.
Сорок два-сорок три. Не больше. Не меньше. Качественный, накаченный лаком для волос – почти блонд.
Сетка морщин – едва ещё видных – размытых латексом. Умные – чуть поблекшей берлинской лазури – глаза.
Стройная фигура.
Халатик а-ля готова-для-интима.
Однозначно, из категории: жена значительного белого человека.
– Что вам угодно..?
– Что мне угодно…
Я стояла – не в силах шевельнуться – беззвучно твердя эту фразу. Женщина вдруг негромко сказала – отвернув голову в глубь квартиры:
– Малыш, выйди сюда, на минуту… Здесь спрашивают. Что ответить?
Я вдруг ясно увидела на ментале – глаза Эрона, и поняла, что не могу их увидеть сейчас. Не могу – смотреть на него – неважно, разозлённого или ухмыляющегося. Развернувшись – на двух-дюймовых каблуках – я ринулась с лестницы вниз, перескакивая детски через две-три ступени, чудом не свернув себе голову.
Оказавшись на улице, я вдохнула воздуха – и меня согнуло от него пополам.
Задыхаясь – от собственных вдохов – я подняла голову, и засмеялась.
Когда боги смеются – и смертным должно быть весело.
А ведь здорово. Взять меня в кабинете – заказать для меня новёхонький дубликат ключа (долларов десять работа?..), и продемонстрировать передо мной же всю никчемность моей юности.
Сильная, красивая, зрелая женщина. Вероятно – старше даже моей матери.
Умна. Вне сомнений. Лицо интеллектуалки.
И он – вероятно – говорил с ней обо мне.
О глупой студентке – в растреск души – влюбившейся в своего препода.
Сюжет для мыльной мелодрамы. Дешевый каприз – сгодившийся для одноразового перетраха на парте.
Я способна была понять даже это – но зачем, зачем, зачем сталкивать меня с ней.
Я смеялась – а слезы едкими ручьями – оплывали вдоль вздрагивавших скул.
Кровь – оттоком – выходила из сердца. Поднималась к горлу.
И любовь – против воли, против всего, что творили со мной – захлестывала бешено.
Вытравить её – чем угодно. Как угодно. Только чтобы больше – ничего – не чувствовать.
Мой дневник. Боже. Мой жалкий – на посмешище – дневник. Молитвы фанатика – не нужные даже его Богу.
Затрезвонил мобильный.
Он. Что мне можно сказать – после всего. Что вообще – стоит говорить. Продолжая смеяться – в лёгкую истерику – я утапливала звонки. Не потому даже – что не хотела ответить. А потому что не могла слышать – этот горячий бесценный насмешливый голос. Не хотела – ни оправданий, ни укоров.
Ничего не хотела – уже.
Не помню, как и где я взяла такси. Не помню, как попала в свою комнату – в дорме.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Наутро Месхиева не явилась на мой урок.
Это естественно.
Я прождал её бесцельно весь вечер накануне – мучась мутью тоски и пошлого ожидания: глуша шампанское и тускло поглощая заказанный в квартиру ужин. Её мобильный отвечал мне гудками отбоя. Я был зол и несчастен.
Нервен. Покинут.
Я ненавидел всех – себя первого, – и хотел залечь наглухо в койку – забыться.
Я понял её джоук с Дневником – эту гениальную инсценировку чувства, поставленную ею: для меня одного.
Она мне вполне доказала, что п о н и м а е т – в литературе. Понимает лучше, чем мои зануды-отличники. Она понимала в литературе так, как мне никогда – битьём лба и печени в стену – не понять её треклятой математики. Эта хрупкая уязвимая девочка, так талантливо сделавшая меня – одним своим мизинцем.
Опустим, что происходило с моей душой.
Опустим, что кипятком толкалось – в венах – в теле.
Я не искал её на этажах универа.
Я не заглянул в её локер, призывно блиставший – по-прежнему – снаружи ключом.
Я бесился на эту невероятную русскую: страшно. Мы родились оба с переизбытком самооценки и гордости.
Я не пошёл бы к ней на поклон – никогда – после её игнора, и предпочёл бы подохнуть в моей квартире за нумером 52, куда она вчера не пришла. Я водил авторучкой в журнале – вдоль её имени, не замечая, как выдавливаю под этим именем чернильную полосу. Дурень ты, дурень, МакГайер.
Я выхопнул из кармана джинсов сотовый, выставил опцию «скрыть номер», и набрал её снова. Она взяла.
– Мисс Месхиева. Чем обязан – вашему неприсутствию на лекции?..
– Это была только джоук, – прошелестел с того конца слабый голос.
Я не расслышал – на беду – в этой фразке – вопроса.
Мне было тошно и больно.
– Каприс, я спросил только о лекции.
Она не ответила.
Раздался плеск, и связь заглохла – очевидно, она мылась в душе.
– Капри… – прошептал я. – Бля, Каприс, ответь. Я хочу видеть тебя, чёрт же – ответь. Ответь мне… Я ****усь сейчас, если ты не ответишь.
Телефон продолжал быть бесстрастен.
Чччёрт.
Я кинул трубу на отбой и вышел из кабинета.
– Занятий не будет. Передайте всей группе, – бросил я мексиканской девице, подпиравшей стенку в коридоре.
Если в дУше – значит этот маленькая актриска в дорме. В общаге я был минут через пятнадцать.
– Эрон МакГайер, факультет филологии. – Я выхапнул из джинсов удостоверение, щелчком расхлопнул корочки и блеснул фоткой с печатью перед охранником. – Студентка Месхиева, какой номер?..
Мне назвали.
Скачками я взбежал на четвёртый этаж. Нашёл её дверь. Та была заперта.
С минуту я лупил в дверь плечом:
– Каприс… КАПРИС: ОТКРОЙ.
Я был в ужасе.
Я уже видел – как она с прошитыми лезвием венами лежит на смятой кровати – опустив алебастровые тонкие руки в стиральный пластиковый таз – до краёв залитый водой.
Сотовый, по которому она отвечала мне последний раз, лежит на самом дне, чернея погасшим экраном.
Ни один филолог не пожалуется вам на недостаток воображения.
Я вышибал – уже – ногами. Наконец я выкорчевал ручку и замок в щепы – отверз дверь, широким ударом. В два прыжка сократил коридор и вломился в комнату.
Было чисто, пусто и тихо. Очень чисто. Очень тихо.
С колотьём сердца в груди, пьяными от судорог пальцами я выдолбил эс-эмеску.
«Перезвони – иначе найдёшь тело под окнами дорма».
Она перезвонила через полминуты.
– Ты где? – заорал я в облегчении.
– Эрон, это…
– Я ничего не хочу знать. Где ты, Месхи?..
– Я пью, доктор МакГайер. Да, я пью… Я пью виски – стаканами. В этой долбанной забегаловке на ****-стрит. Я пьяна, и я не хочу вас видеть.
– Не видь меня. Сто лет не видь меня… Топи глаза в алкоголе. Ю андэстенд ми?.. Ты меня вполне андэстенд?? Я похерил лекцию у второкурсников, и мне за это впарят по первое. Сиди и нажирайся виски, но не трогайся с места.
Она засмеялась – нетрезво и грустно.
– МакГай, я не люблю вас. Вы пошутили, я пошутила… Шоу is over.
– Shut up. Захлопни ларингологию… Жди меня – там.
Я пригнал на ****-стрит – и не нашёл Каприс: ни за одним из столиков.
Скорее всего – она солгала. Или – нет?..
Я спросил у барменши – и та подтвердила, что здесь сидела – долго – похожая девушка, и что она ушла с каким-то темнокожим парнем.
– Мистер, уж она выпила, доложу я вам… Она взяла бутылку брэнди, и высосала почти половину. Она была очень пьяна.
Я выматерился и поехал в университет.
Каприс прибрела ко мне через шесть часов – в мою 52-ю на Норвич стрит – с чёрными тенями под глазами, размётанной гривой волос, истерзанной кофточкой – ощущение было, что её неутомимо трахали двое ниггеров или – латинских ребят, или она сама легла под них – с горя.
Я встряхнул её и засадил пощёчину по шее.
Я истерил – от полноты счастья, и от ненависти – что вижу её в эдаком виде.
Она принимала мои шлепки – без протеста.
– Я вдруг подумала, доктор: у вас такой скверный почерк… Я вдруг подумала, что ваша семёрка – была на самом деле двойка, доктор МакГайер. Простите мне моё математическое невежество, – пролепетала она, и я стиснул её – до ломоты костей – до ломоты грудных клеток, выжигая кислотой мои веки – утыкаясь в неё, задавленным спазмом рыдания – падая в неё – насилуя её рот поцелуями, кусая её шею, которую я только что бил, – умирая от полноты и скотской – мыльной – нестерпимости моего счастья, растворившего моё внезапное бесстыдное турбинное одиночество.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С Егором Ченкиным - вместе | Проза
© Живущая на Земле 2009.
Другие статьи в литературном дневнике:
