Егор Ченкин Глэйдис Абиева Обратная сторона Земли
ЖИВУЩАЯ НА ЗЕМЛЕ
С Егором Ченкиным - вместе
ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЗЕМЛИ
Us, and them
And after all we’re only ordinary men.
Me, and you.
God only knows it’s noz what we would choose to do.
Pink Floyd
Dedicated to the Man of mine.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И все-таки не в тему я сегодня вырядилась. Пушистая газовая юбка до колен цвета недозрелого латука: «хелло, я балерина», непонятно-лиловый топ, на ногах – пумовские кеды. Слегка алеющие – от сладкого чернозема скотного двора, на который меня загнала злая собака – в одно из шатаний по весям Дикого Запада. Своего испуга при виде насторожившихся быков не забуду, даже если доживу до ста. Впрочем, до ста – при моем обрамлении жизни – я не доживу точно.
Так вот.. я отклонилась от темы.
Начинать стоит с того, что вообще на ре-юнион – аналог наших «ежегодных встреч выпускников» – идти мне смысла не было. Друзья у меня патологические везуны – и среди них одной мне то что-то снова не катит, то в очередной раз напрочь сносит голову. Похвастаться – кроме бледно-зеленой юбки и кедами в оправе навозного аромата, приправленного Гуччи – нечем. В кои веки собралась эпатажнуться – и снова – бред, а не эпатаж.
А теперь я еще и простужусь. Как-никак, Нью-Йорк и январь месяц.
Я опять начинаю путаться. Текила-коньяк-виски – как выяснилось, не очень влияют на способность ясно излагаться. Хотя, я и в школе – за сочинения хватала симпатичные нули и вызов родителей: «за аморальность мышления и разлагаемую психику». Мышление с тех пор у меня не морализировалось, психика – так же разлагается и все чаще пованивает депрессняками. Ну – да не важно.
Хату, на которой собираются наши – я еле нашла. Таксист измучился. Колесил – до выдури по Манхэттену, пытаясь найти: «ну знаете, старинный такой должен быть дом, обит медью, на перекрестке – ох, погодите, дайте вспомнить».
Встречавший меня портье – кажется – чуть не заработал себе грудную жабу, когда я предстала перед ним во всей своей прелести, и как-то уж очень отчаянно заморгал – когда я царственно-небрежно дала ему снять со своих плеч пыльное, измятое, черное пальтенко. Лифтер, парнишка лет семнадцати, тоненький и некрасивый, тоже долго косился на мои оголенные ноги – пока я не спросила: «Wanna screw me, boy?» Он, бедняжка, онемел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дверь мне открывает Аида. Моя бывшая лучшая подруга. Как обычно – салонно-красивая. С величайшим трудом уложенные «легко спадающие, естественные» полу-локоны цвета темного, напоенного солнцем меда, прищуренные недобрые глаза с чуть опущенными уголками, из-за чего кажутся всегда грустными, высокие, едва подчеркнутые ружем скулы. Аида – в белом платьице. Что-то из шестидесятых. Крайне просто и поднебесно дорого.
Моя подруга – тоже временами слегка не в себе, но все уверены, что она страшно умная – и она действительно неглупа, и потому легкие чудачества, вроде кришнаитства и коллекционирования изделий из битого стекла ей прощаются. Аида расцеловывает меня, не моргнув:
– Ну здравствуй, дитя эпохи стьюпидизма. Как дела?
– В норме. Как сама?
– Пойдет. Наши почти все уже здесь. Ждем только Бэйли. Она, видимо, на правах беременной решила заявиться луи четырнадцатым на придворный прием. Проходи.
«Наши» – это выпуск 200* года и несколько постоянных то ли друзей, то ли примерных поставителей выпивки, травы и антидепрессантов.
Это уже четвертая ежегодная встреча, но никогда еще она не проходила в настолько приватном и дорогом месте. Разглядывая незаметно квартиру, пока иду по коридору до гостиной – я изумляюсь, какой идиот доверил такое чудо Хамиду – бессменному устроителей любых пати. На стенах – вещи голландцев восемнадцатого века – на мой взгляд, тяжеловато для современного интерьера – но не надо быть оценщиком из Сотбис, чтобы назвать стоимость подобной «тяжести». Пол, потолок, стены – обиты резными, деревянными панелями. Композиция и качество резного рисунка – уникальны.
Когда мы доходим до ливинг-рума, соединенного со столовой, я онемеваю. Даже не сразу соображаю поздороваться.
Девятнадцатый век во всем своем практико-романтическом великолепии.
Со всеми его шелко-паркетно-пианинными задвигами.
Мне даже как-то хочется, чтобы у меня сзади – как куриная гузка – был пришпилен турнюр. Мои друзья, сидящие в плотном облаке, пахнущем дымом кальяна, виски, и какой-то восточно изготовленной ерундой, убийственно не сочетаются с интерьером.
Мы все – однотипажные. R'n'B – в личке. Неофутуризм – в поведении. Азия – в манерах.
Халид, Хамид, Ярик, Парвиз, Мухаммад, Сынг А, Аида.
Со мной и Бэйли – девять человек.
Лишний – только Халид. Ему давно не двадцать три, и он никогда не учился в нашей школе. Бородатый, в традиционном суннитском наряде – честно, хоть сейчас засовывай в телевизор и выдавай за одного из пособников Аль-Каиды. Я не могу назвать его лучшим другом Хамида или Мухаммада, и в то же время он с ними неразлучен. Бес его знает – что там за космическая связь между ними.
На столике – из неприлично нежного розового дерева – стоят баккарди, бэйлис, текила, содовая. Бокалы-стаканы – и прочая столовая дребедень. Рядом – прямо на паркете – расположился походный газовый мангальчик. На нем жарится тонкими ломтями говядина. Два кальяна – стоят по обе стороны стола.
Меня встречают сдержанно, но – приветливо. Хамид поднимается навстречу, как организатор встречи. Остальные не считают нужным, ибо я – женщина.
– Хелло, Эл Джей! Давно не виделись.
– Аха, ровно год. Как ты? Слышала, цветешь и пахнешь..
– Ну, можно так сказать.. открылся недавно, но уже есть первые клиенты.
– А мистеров вашингтонов отец дал?
– Да, отец. Но ты идем к столу. Что будешь? Коктейль состряпать?
– Ты же знаешь, я пью только виски. Причем чистый.
– Сопьешься.
– А тебя это топчет?
– Да нет, делай что хочешь.
– Ну вот и все.
Хамид наливает мне в широкий, словно небольшое ведерко, стакан виски – прозрачно сгущенного, орехового цвета. Халид посматривает с легким неодобрением: правоверная – ведет себя как самая распущенная нечистая. Я, принимая стакан из рук Хамида, взглядываю прямо в глаза Халиду, и не могу удержаться от усмешки, вдруг невыразимо ясно представив себе, как он – отмолившись с ковриком на ночь, вызывает к себе тайских проституток или онанирует, насмотревшись европейского порно. И как его длинная борода, лоб и шея, занавешенные нестрижеными волосами, начинают при этом покрываться мелкими, чуть масляными каплями пота, и глаза – черные, как два раскаленных уголька – заволакиваются мутной, неприятной пленкой.
Мне надоедает смотреть на него, и я обращаюсь к Аиде, которая сложилась калачом в кресле, примостив на широкой ручке свой непременный и вечно включенный лэптоп:
– Аид, кто отец ребенка Бэйл?
– Сегодня должен появиться вместе с ней, если не сбежит, конечно.
– Они давно знакомы?
– Слушай, Эл Джей, откуда мне знать? У Бэйли знакомых и парней – как у меня друзей на Фэйсбук.
– У меня мало друзей на Фэйсбук.
– У тебя вообще мало друзей, дорогая.
Мы замолкаем. Я тяну свой виски. Аидка курит.
Халид, Хамид и Парвиз переговариваются между собой по-арабски.
Корейцы тоже сидят о чем-то шепчутся. Похоже, обсуждают, как лучше зажарить мясо. Сынг А спрашивает нас:
– Вы свинину совсем-совсем не едите?
– Тебе говядины не хватает?
– Вроде того. Мы купили половина на половину – свинину с говядиной, но теперь думаем, что говядины на всех не хватит.
– Я мясо не ем совсем, так что одним ртом меньше, – отзывается Аида.
– Ну, я тогда тоже не буду, – я не стала вегетарианкой, просто нет желания лопать кусками жареное мясо.
– Что вы тогда есть будете? – Сынг А – добровольный кормилец. Она, как правило, не пьет, и только следит за тем, чтобы никто не остался голодным и в процессе перепитья не оказался в туалете, уткнувшись в уделанный рвотой унитаз – как это однажды было с Мэй. Она училась с нами до одиннадцатого класса. Японка, скрипачка – была сильно влюблена в своего аккомпаниатора, двадцатипятилетнего корейского пианиста – и решила напиться – впервые в жизни, чтобы забыть о нем хоть на несколько часов. Чуть не умерла в рест-руме. Хорошо, вовремя нашли и успели вызвать скорую.
– Халол какой-нибудь есть в холодильнике?
– Сейчас гляну, – я ставлю свой стакан и иду в бар-кухню-столовую, разительно отличающуюся интерьером от гостиной. Здесь все зелено-фиолетовое – с оранжевыми декорациями. Стол, стулья, стойка – целиком из цветного стекла.
Немаленький холодильник забит до отказа. Неужели раньше нельзя было вынуть хоть часть еды? Я достаю форель, копченую телятину, аспарагус, брокколи, сыр, сок. В пакете на стойке лежат турецкие лепешки. Ни один хлеб с ними не сравнится. Раскладываю еду по тарелкам, ставлю на поднос, тащу к столу. Парни – набрасываются, словно три недели питались одним рисовым отваром.
На время все, увлеченные едой, перестают разговаривать. Не ест – одна Аида. Засунув в рот ветку брокколи и запив ее соком, она снова затягивается кальяном.
Парвиз – прожевывая кусок форели – спрашивает ее:
– Ты спишь тоже с лэпом и кальяном?
– Нет. С подушкой.
– И как?
– Между ног она ощущается очень эротично.
Мухаммад, Парвиз и Халид опять начинают свой бесконечный разговор по поводу того, какие американцы – козлы, и как Иран им еще покажет. У всех троих абсолютно характерная внешность: нос паприкой, чернильные кусты бровей, глаза крупными, мясистыми оливками. Плюс невысокий рост и обильная всетелесная волосатость. Хамид – молча слушает. Он таджик, и ему до фонаря аладдина, кто кого притесняет. Из наших азиатов он – единственный cute boy. Рост – метр восемьдесят пять, прямой нос, четко вылепленный немаленький рот, яркие, темные глаза, завернутые в длинные, изогнутые ресницы, благородная посадка головы. Из того терпко-сексуального типа парней, которых неимоверно хотят женщины всех возрастов.
Ярик – молчит. Они с Аидой, когда курят, почти не разговаривают.
Я думаю о том, что ночь вся впереди, а мне уже скучно. И лучше бы я поехала – как обычно – в клуб со своими по курсу. Я учусь в Адельфийском университете на правоведа. Учусь, правда, сильно сказано. Беру минимальное количество классов, поддерживаю самый средний GPA, не состою членом ни в одной из идиотических академических или общественных студорганизаций. Дни проходят – я даже не могу точно сказать, как они проходят. У меня вечно кто-то ночует, перекантовывается, обедает. Ночами – если не парадный going out – так хотя бы вылазка в Walmart – за чепухой вроде туалетной бумаги. Лишь бы не находиться в комнате.
Судя по цветущему виду моих сегодняшних собутыльников, они все ведут образ жизни благополучный хотя бы внешне. Парвиз – катается по Нью-Йорку на своем би-эм-дабл-ю – и хочет вступить акционером в компанию по производству гламурных часов для идолов американского рэпа, основанную бухарским евреем. Ярик – так же занимается теннисом и водит к себе в апартмент каждую ночь восточных девочек. Хамид – открыл собственную звукозаписывающую студию. Халид – не знаю, чем помимо легких наркотиков занимается Халид – но то, что он преуспевает – это факт. Мухаммад – прилежно учится и скучает по маме, оставшейся в Кувейте. Сынг А – по-прежнему безнадежно влюблена в очередную обесцвеченно-наманикюренную звезду южнокорейского разлива. Аида – целыми днями занимается сочинительством даже ей самой не нужных рассказов и своим бойфрэндом – любовью.
Бэйли, и та забеременела.
Ну вот, легка на помине. Настойчивый, истеричный звонок в дверь. Так может звонить только Бэйл. Хамид идет отпирать.
Мы слышим возбужденно-жизнерадостный писк подруги, спокойную, чуть насмешливую дружелюбность Хамида, и незнакомые, едва с акцентом интонации – очевидно – того самого храбреца, которого Бэйли обещала привести и которого мы – зная ее характер – увидеть даже не надеялись.
– О! Вы все уже здесь! Я так рада! Аида, детка! Халид, ты все такой же! Яяяяярик!
С приходом Бэйли начинается движение – как будто в комнате поднялись невидимые магнитные бури, шумные визги на одних восклицательных создают моментально атмосферу напряженной веселости, какая обычно бывает на вечеринах, объятия вызывают чувство скученности и хаоса. Но я не замечаю, какую чепуху несет Бэйли, и что отвечают ей остальные, как происходит сцена приветствия, и куда кого теперь рассаживают и пересаживают. Я смотрю на стоящего – теперь уже не рядом, а чуть поодаль из-за окруживших Бэйл наших – ее парня. Кажется, о нем, как и обо мне все позабыли, но он относится к этому на удивление спокойно. Стоит себе, чуть склонив набок четко вылепленную, русую голову – и лишь оглядывается.
Я чувствую, как по телу разливается мягкое, светлое, прозрачное. Как, знаете, при проявке фотографий черное пространство постепенно разреживается нестерпимо яркой белизной.
Вот только на этом моменте не надо фыркать и восклицать: «Ну да, сейчас она влюбится в парня своей подруги с первого взгляда!»
Мое состояние при виде его не «удар молнии» и не фоллинг-ин-лав. Это бред. Никого нельзя полюбить с первого взгляда.
Просто я только что увидела своего ангела. Можете смеяться, сколько влезет, но это так.
Ангелы – интересные существа. Они выглядят как усредненные единицы человеческого рода, смеются, влюбляются, пьют, рождают детей – до тех пор, пока не встретят своего подопечного. Встретив того, кому им предназначено служить – они начинают совершать массу бессмысленных на первый взгляд поступков: ни с того ни с сего меняют работу, интересы, местожительство, отказываются от старых привычек, приобретают несвойственную им прежде жертвенность. Ни родные, ни друзья понять это не в состоянии, а ставший чьим-то ангелом никому ничего разъяснять не соизволяет.
Так вот, предполагаемый жених Бэйли – мой ангел.
Я страшно боюсь заговорить с ним, но понимаю, что сделать это необходимо.
Этот человек красив – в ослеп. Мне его трудно описать, потому что я боюсь отвести глаза даже на секунду – кажется, еще чуть, и он растворится в творящемся бардаке, как свет пропадает в толще прибрежного тумана. Он кому-то улыбается, и я, очнувшись от своей реальности, вижу, что Бэйли, взяв его за руку, представляет нашим. Слышу – сквозь мутные потоки своих мыслей и внезапно подступившей к горлу соленой горечи:
– Это Сашка, мой типа почти муж. Ну, как он вам?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Типа почти муж» – русский эмигрант, которого Бэйли подцепила на одной из студенческих тусовок, где он подрабатывал не то официантом, не то ди-джеем, и который якобы тут же стал без ума от нее, а она сначала случайно с ним переспала, а потом поняла – что беременна, и решила завязать с ним семью.
Мы молча разглядываем Сашку с минуту. Ну не похож он на ди-джея и тем более на официанта, хоть трижды наряди его в наушники или фартук.
Я автоматом наливаю себе полный стакан виски. Аида захлопывает (!) лэптоп.
Стайка наших арабов-корейцев откровенно пытается узреть в Сашке потенциального спутника довольной, ухмыляющейся Бэйли, радующейся нашему шоку.
Бэйли – дочка работника госдепартамента. Наполовину узбечка, наполовину американка. Настоящее ее имя – Мухаббат, но ее огайская мама, которая не могла выговорить это сложнющее для английского слуха имя – как-то назвала ее Бэйли, и никто с тех пор под другим именем ее не знал. У Бэйл – единственной и поздней – есть все и даже больше, чем все. Видимо, для полного счастья ей не хватало только ребенка от русского.
Бэйли подходит ко мне, впаянной в жесткий, атласный диван. Я – единственная, кто не разохался по поводу ее положения, и сейчас она мне отомстит:
– Эл Джей, родная, ты неплохо выглядишь.. ну, лучше, чем я ожидала..
– Бэйл, подожди еще с год.. к тому времени я как раз закончусь.
– Зачем ты так.. я же о тебе беспокоюсь..
– Да ладно тебе. Скажи лучше, каково ждать бэби?
– Ой, столько проблем новых – но и радости тоже!..
Сказать честно, не похожа Бэйли на беременную. Да – чуть появился живот, начинает портиться фигура, но такое бывает и при обыкновенном отсутствии диеты.
Сашка – подходит к Бэйли. И обращается ко мне, обалдевшей при осознании того, что сейчас между нами расстояние не больше полуметра:
– Добрый вечер, юная леди.. вас зовут Эл Джей – я правильно понял?
– Эл Джей – моя кличка. Как у собаки. Имя у меня другое. Но можете называть меня так. Я не обижусь.
– Я хотел бы узнать ваше имя.
– Вы будете смеяться. Лучше не надо.
– И все-таки?
– Лоэнгрина. Мамин прикол. Вычитала где-то – и ко мне приспособила.
– Прекрасное имя, – он мне улыбается. Эл Джей, тебе в кои веки кто-то улыбнулся, – ваша мама молодец. А я – Александер.
– Весьма приятно. А вы всегда такой учтивый?
– Нет, только с крайне заинтересовавшими меня девушками, – я онемеваю. Мне кажется на секунду – что Сашка издевается, но он так серьезно на меня смотрит, что я оставляю эту недостойную мысль.
Бэйли удивленно поглядывает на отца своего ребенка. Удивленно – и только. Ни раздражения, ни беспокойства – пускай даже легкого – откровенным флиртом Сашки. Я на секунду задумываюсь – может, я зря сама так ревнива, ведь говорят – ревность – чувство недостойное, а моментом спустя думаю, с другой стороны – люди всегда остаются людьми, и жажду новизны – следовало бы добавить восьмой к остальным семи грехам: из-за нее обычно они все проистекают. Но – чужие отношения есть бескрайние потемки, тем более у такого человека, как Бэйли.
Бэйли – счастливо улыбается, и восклицает:
– Сашка, я хочу выпить!
– Тебе нельзя, детка, – «детка», о-май-гуднесс, вкрапляю короткие ногти в ручку кресла так сильно, что – кажется – они сейчас целиком врастут в пальцы.
Да какой мой бизнес, кто и как кого называет, и не разрешает пить.
К счастью – очень сомнительному, впрочем – звонит мобильный Аиды.
Она кидает взгляд на панель, взбрасывает брови, помедлив чуть, кидает кончик пальца на экран, подносит к уху:
– Хелло, это кто? – пауза, – Да, я. Ну да, да – я, Аида. А вы кто, собственно? – пауза снова, и пробивающийся в извне чей-то сдержанный, напряженный голос. – Ч-что? Ох алла… – мы все обалдело взглядываем на Аиду. Она никогда всуе не поминает исламский ник Б-га. Еще с минуту она молча слушает голос в мобильнике, а затем так же без слов разъединяется.
– Алим умер, – проводит тыльной стороной руки по глазам, словно боясь света, – Я.. я.. мне надо на кухню.
– Как умер? Аида, ты что? Какая кухня? – мы задаем вопросы на трех языках. Кому какой ближе. Я смотрю на Бэйли, которая сложила руки на коленях – как в первом классе – и пристально их рассматривает. Сашка – смотрит на всех нас по очереди. Аида поднимается с кресла – чуть медленней, чем сделала бы это обычно. Пожимает стройными плечами – едва. Я с детства удивлялась ее хладнокровию.
– Обыкновенно умер. Убили.
Алимджан. Дикий мальчик – с небоскребным обаянием.
Не идеально красивый – но вечно сияющий, улыбчивый, непостижимо самоуверенный.
Лет до четырнадцати он был одним из нас: до того, как его отца скандально разжаловали за взяточничество – или что-то в этом духе. Алим из гордости перестал с нами встречаться и отвечать на звонки, порвал с Бэйли – своей морковкой чуть не с младенчества, и начал промышлять традиционным героином – благо имелась в наличии соответствующая родня.
Бэйли – глотала таблетки, вскрывала вены, прыгала с мостов. Умри – но дай ей ее «джаника». Ее отец – естественно – о наркомальчике и слышать не хотел, хотя, я уверена сам занимался помимо основного бизнеса тем же самым, и Алим – словно растворился в городе. Бэйл услали сначала в Лондон, где она взвыла от отсутствия хотя бы кого-то из наших – а затем переплавили в Нью-Йорк. В Йорке Бэйли встречалась – до полного утраха – с кем попало, даже с латинос, накупала шмотья – в неизнос, и никогда не говорила об Алиме.
А теперь она сидит – примерно уложив руки на голубом шелке юбки в расклеш – и мне почему-то хочется, чтобы ее пальцы – хотя бы вздрогнули. Но они не шевелятся. Тонкие, белые – мертвые.
Коню ясно – за что и как примерно умер Алим. В этой сфере долго не живут.
Бэйли берет со стола едва початую бутылку баккарди, и молча уходит в глубь квартиры. Аида – выходит из гостиной, и мгновением позже мы слышим, как она с грохотом открывает и закрывает на кухне холодильник. Сашка недоуменно хмурит брови: он ведь ничего не знает. Я смотрю на него – закусывая губы в кровь, чтобы не сделать очередную глупость вроде разговора с ним, или просто пересаживания поближе – чтобы разглядеть каждую его черту – б
юсь, что он не поймет и примет за пьяную, нелепо разряженную бывшую одноклассницу Бэйл. Я мучаюсь так с четверть часа – и наконец, устав от бесконечной минуты молчания – парни молчат, пьют, и курят – отправляюсь к Аиде.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В кухне Аиды нет. На столе хаотически художественный беспорядок.
Я дергаю наверх кран – и мне на руки начинает литься слегка теплая, нежная вода. Я поворачиваю под нею ладони так и эдак, и думаю – даже самой сказать трудно – о чем. Поливаю ладони я водой долго – видно по набухшим – словно хлебный мякиш пальцам.
– И долго ты так собираешься переводить запасы воды на планете? – сухой, прохладный голос Аиды выводит меня из забытья. Я оборачиваюсь. Аида стоит в дверном проеме – кажется, бледнее, чем обычно. Она сильно похудела – за те полгода, что мы не виделись. Под глазами – голубизна теней. В руках – тонкость пергаментная.
– Ты была с Бэйли? Как она?
– Упражняешься в риторике? – Аида устало садится за стол, и начинает перекладывать с места на место лежащие на салфетке вымытые огурцы, – Она выдула уже с полбутылки виски, ревет навзрыд, и повторяет: «его нет… его нет больше – нигде.. никогда.. его – нет..» Я успокоила ее – а вернее, влила вместе с виски снотворного. Она уснула. Может, Алим ей приснится. Кто знает.
– Но слушай, лет шесть же прошло – с расставания.
– Она мне сказала.., – перекатились два огурца, – что все эти годы, – еще один огурец, – она надеялась – хоть и понимала, что зря – на встречу. Любую, идиотски случайную встречу. Пускай на пять минут, пускай на полминуты. Знала – что он где-то ходит, кого-то любит, чему-то смеется. А теперь.. этого нет – ничего больше нет… ты не понимаешь, Эл Джей, этого, ты ничего не понимаешь.. ладно.. не будем.
Аида замолчала. Я закрыла кран. Что-то вытерла.
Подошла к Аидке – и увидела у нее на левой руке на сгибе, у локтя – синие разводы от уколов.
Глянула на правую руку – там была такая же экспозиция.
– Аида, блин, что с тобой? Это что такое?
Она словила мой взгляд, и пожала плечами:
– Да ничего страшного. Эл Джей, тебе понравился псевдомальчик Бэйли, правда..?
– Какой мальчик?
– Псевдо. Бэйл же прокатила нам по ушам – очень мощно причем. Помнишь ее повернутость на фигуре?
– Помню, конечно, а что?
– Так вот. Она просто поправилась. На десять кило. Что-то произошло с обменом веществ – из-за вечной экспериментации с едой.
– Обалдеть. Погоди… а.. а…
– Мальчик – не ди-джей, а вообще посторонний кто-то. Она его попросила на вечер сыграть ее парня – не знаю, чем уговаривала, но не собой и не укропом. На жалость скорей всего надавила – а он – добрый, видно же. Потом бы придумала выкидыш – падение с лестницы в стайл скарлетт-о'хара, или нечто подобное.
– Почему она рассказала тебе?
– А ей теперь все равно. Поправилась – не поправилась. Без разницы. Хамид тут мне тоже выдал. Устроили – вечер откровений. Притащил нас в квартиру своей престарелой любовницы, а теперь возмущается, что я пошла в ванную комнату салфетки для Бэйл отрыть.
– Кого?
– Хамид у нас теперь куртизан. Нашел себе мадам – я вытрясла из него инфу – лет под пятьдесят. Она ему студию выкупила, эту квартиру оставляет на «пожить». Обалдеть – неужели он так много умеет, что она такие средства за это выкладывает.. anasin ko'ri…
– Аид, а что это выражение значит, кстати…? Никак понять не могу..
– Я сама не знаю точно. Говорю, когда есть сильное желание отплюнуться и оттьфукнуться..
Я ничего не отвечаю, придвигаю к себе разделочную доску, кладу на нее продолговатый, жизнерадостно-зеленый огурец – и разлагаю его на две половинки повдоль, затем каждую – еще раз разрезаю, прибиваю половинки друг к другу плотняком – и исхаживаю теперь поперек тонким, зазубренным лезвием.
На исходе двенадцатого огурца Аида спрашивает:
– А кто это все будет есть, Эл Джей?
– Не знаю. Какая разница?
– Ты что, из любви к искусству этим разрезаловом занимаешься?
– Я люблю резать салат. Люблю – и отстань от меня.
– У тебя есть кто-нибудь?
– У меня всегда кто-нибудь есть. И еще у меня в холодильнике очень много салатов. Разного состава. И все – неодинаково нарезаны.
– Погоди. С кем ты сейчас? Причем здесь салаты?
– Мальчик-серб. Красивое тело. Приятно смотрится на простыни. Сливочно-белое, цвета парного молока. А глаза – темные. Тонкие руки, тонкие ноги. Почти ребенок.
Надо бы его оставить. Рука не поднимается – он, дурак, успел в меня влюбиться.
– За что бы…
– Ну, как за что. Я была так недосягаема для него: манеры-деньги-стать. Это цепляет сильно. И к тому же я – его первая женщина.Мне пришлось всему его учить. Смешно, правда? Я с ним переспала со скуки – пойти некуда было, а для него – этот случайный секс – упал камнем нежности на голову.
– Он тебе совсем никак?
– Аид, я сказала тебе: у него красивое тело. Для меня на этом все исчерпывается. Over. Я давно вышла из вечно возбужденного состояния пубертатности, склонного каждый приступ выброса гормонов называть любовью.
– Ладно, сербчонок переживет. Не первый, не последний. Лучше скажи мне, какого все-таки беса ты помешалась на салате?
Я кладу нож на доску, и протягиваю Аиде свои руки. Пальцы слегка дрожат. Сначала в чуть сбивающемся анданте, затем, очень быстро ускоряясь, переходят в дикое аллегро.
Объясняю:
– Когда делаю механическую работу – отпускает. А так – переходит постепенно на все тело.
– Черт, отчего это?
– Я такая без таблеток.
– Каких таблеток?
– Кругленьких. Мне их Халид продавал. G-58. Приятные сновидения – небеса в изумрудах, и прочее.
– Давно принимаешь эту гадость?
– Достаточно. Иногда даю себе передышку – как сейчас, например – а потом снова. Да блин, Аида, кто бы говорил: «гааадость» – я же видела твои вены.
– Ты совсем погнала? Я никогда в жизни не трогала эйч – и не собираюсь. Меня- реально – лечили. Эл Джей, вообще идиоткой стала!
– Прости, прости, Аид, но что с тобой? Ты же ничего не рассказываешь.
– Что рассказывать мне тебе, Эл Джей, что? – Аида встает из-за стола и проходит к холодильнику. Повернувшись ко мне спиной, ищет что-то на его поверхности пальцами, продолжая вполголоса, – Действительно, Ринка, здесь и говорить не о чем. Бесконечные гинекологи, мазки, препараты, УЗИ, прочая ерунда. Где-то когда-то сильное воспаление-инфекция – не суть – а теперь в любую минуту меня может скрутить, и если 911 вовремя не приедет – я запросто подохну. Процесс – рассказывать не буду. Он не слишком изыскан. А обычно.. обычно: перед месячными – дикая боль, понервничаю – снова боль, простужусь – раздирает так, что простынь насквозь прокусываю. Но это можно пережить.
Аида замолкает. Я молчу тоже – боясь.. не знаю – чего я боюсь, но мне вдруг становится детски страшно, словно меня вот-вот запрут в темную комнату, а я жду – надеясь молчанием выпросить свет и свободу. Я не хочу, чтобы Аида продолжала, но меня никто не спрашивает. Аида наконец отворачивается от холодильника, взглядывает мне в район надбровья своими коричными зрачками и говорит:
– У меня не будет детей. Странно, да? Из всех нас я одна не глотала дрянь, не кололась, не пила и не спала с кем попало – а вышло вот что…
Я смотрю на Аиду, находясь в совершенном несостоянии заговорить о чем бы то ни было. Выдавливаю еле:
– Айка, – Аида вздрагивает от этого давно забытого детского прозвища, – прости меня. Прости. Прости. Я же представить не могла.
Аида смотрит на мою растерянность с искренним снисхождением.
– Ладно тебе. Проехали. Я не знаю – зачем рассказала. Даже мать не знает. Не говоря уже о моем парне.
– Он вообще в курсе твоих проблем?
– Слегка. Зачем я буду его расстраивать и привязывать к себе чувством долга? У меня никак не хватает силы воли сделать так – чтобы он ушел сам. И не мучился комплексом вины и прочей ерундой.
– Ты – любишь?
– «Милочка, мы не говорим об этом». Копирайт Форсайтов. Я хочу, чтобы он легко жил и спокойно засыпал. Называй это, как хочешь.
– Аид, а ведь ты ни за что его не оставишь.. а если оставишь – не сможешь сама..
– Тебе откуда знать?..
– Я же помню гжель. И ты – помнишь, только признаться не хочешь.
Аида хмурится.
Мы были совсем еще маленькие, когда она увидела по телевизору посуду, разрисованную гжелью. Ей так понравилось – что она начала рисовать узоры в синем-голубом-бирюзовом днями напролет. Смеялись мы над ней нещадно: что ни рисунок – то блюдце в лазурных цветочках-лепестках. В конце концов Аида рисовать перестала совсем. Ни за какие пирожки невозможно было ее уговорить взяться ни за гжель, ни за тем более что-то еще.
Я смотрю на Аиду – вспомнив почему-то групповую фотку за восьмой класс. Подруга посередке – сложив руки на коленках – счастливая и еще некрасивая. Странно, чем она становится недоступно-привлекательней – тем реже улыбается. По-настоящему – улыбается. Не оскалом человека, гордого своими зубами, а искренним, беспечным разлетом уголков рта – вверх – радостно и внезаботно.
Наливаю себе коньяка, чудом застрявшего на кухне.
Аидка впивает в меня свои темно-прозрачные, ореховые глаза:
– Почему ты сидишь здесь, со мной?
– С кем я должна сидеть?
– Сашка без призора. Он же здесь совсем чужой. Почему ты боишься подойти к нему? Тем более, что он совсем один.
– Как – один?
– Обыкновенно. Ты разве ничего не слышала: наши уехали по делам.
– Какие дела? – я взглянула на часы, – Первый час ночи.
Аида пожала плечами:
– А я знаю?
– И он до сих пор один там? Не ушел?
– Он спросил у меня, как Бэйл, когда я решила пройти сюда через гостиную. Я ему сказала, что она в порядке – относительном, конечно, и что я все о нем знаю, и он может уйти. А он не уходит. Эл Джей, ты, что, впервые в жизни с парнем знакомишься?
– Здесь – другое..
В двери возникает Сынг А. Мы совсем о ней забыли. Она – не дизастрофически, но очень хорошо пьяна. Подходит к столу походкой моряка, и тяжело опускается на оранжевую подушку стула:
– Эл Джей, вот скажи мне… плиз… вот скажи… ведь правда же – черные – лучшие трахари…?
– Сынг А, солнышко, зачем тебе это сейчас..?
– Я хочу знать. Очень-очень хочу знать..
– Если ты хочешь по принципу молоток-гвоздь-дерево – тогда, да – тебе нужен черный.
– Ты спала хоть с одним?
– Спала – но в бессознательном почти состоянии – так что это не считается. И у меня потом неделю – все ныло – зверски.
– А я так мечтаю… в Корее позор – признаться, что нравятся черные… это слишком грубо… а я не хочу, понимаете, не хочу корейца… корейцы – как женщины…. все маленькое и узкое…
– Ыхымц… а тебе нужно большое и длинное… Сынг А, кончай… тебе первой стыдно после будет – опять начнутся разговоры, что брутальность – это не твое, и прочая херь… надоело, – Аида, как всегда, выступает в роли вытрезвителя. Сынг А с грустью замолкает, подперев смуглые плоские щеки ладонями. Она боится Аиды.
Я невольно улыбаюсь. Женская логика – подбадриваемая спиртным или наркотиками – отличается лихими виражами и неожиданными поворотами. Любой гёрлятник начинается с чая-пирожных и бесед по поводу того, насколько важна верность и самоуважение, и что измена – это все-таки не такая простая вещь. Когда девушки начинают развлекать себя коньяком и вином, постепенно они приходят к справедливой мысли, что живешь один раз, а попробовать надо успеть всех, чтобы на пенсии не чувствовать себя обделенной; начинаются поиски мужского порно, ближайшего стрип или просто клуба, и если нет поблизости хотя бы одного знакомого мужчины в здравой памяти – все обычно заканчивается вполне банальным перетрахом из серии «дело было вечером, делать было нечего».
Я думаю, Аида именно из-за этого в свое время бросила пить совсем – когда влюбилась. Любимому мужчине ведь не объяснишь, что все произошло случайно – само собой, и является результатом вовсе не распущенности, а обыкновенного перепитья.
Аидка смотрит на меня, явно зная, о чем я размышляю:
– Эл Джей, помнишь, как Бэйл пропала из клуба с ниггером?
– Не с ниггером, а с черным.. помню, конечно.. только я не видела ее после – а потом забыла спросить..
– Оо, ты не знаешь эту историю..?
– Нет, а там была история..?
– Конечно! Ты же знаешь, Бэйл – как перепьет – готова хоть под фонарный столб лечь…
– Ну и..?
– Так ты слушай. Очень ей тот черный понравился. Какой-то рэпперюга малоизвестный, кажется, был.. Она отжигала с ним всю ночь, а под утро они вместе исчезли. Наши машины были припаркованы рядом; боже мой, я даже представить не могла – что в корветте при закрытых окнах настолько плохая изоляция. Но это ладно. Когда уделанная Бэйли отключилась, рэппер пропал – вместе с ее часами, телефоном и всем кэшем. Он неплохо отоварился за свое мастерство. Она попала тысячи на три, не меньше.
– Идиотка.
Аида еще что-то говорит, а я думаю о Сашке, который уже часа полтора сидит один. Я отчаянно, невыносимо хочу пойти к нему – и просто сесть где-нибудь поблизости. Рядом. Те несчастные десять минут нашего знакомства – были странно-спокойными. Словно мне под голову сложили подушку с горной травой, пахнущей небом и солнцем. Я смотрела на него и мне было само собой ясно, что все будет хорошо. Все устроится.
Я выпиваю еще коньяка, налив себе порядочно из смешно выпятившей свой живот бутылки, встаю из-за стола и молча выхожу из кухни. Аида ничего не спрашивает. Мы слишком друг друга знаем, чтобы между нами оставались подобные необходимости.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дойдя до гостиной, застываю в дверном проеме. Сашка – сидит на диване, поджав под себя свои длинные, худющие ноги в сизо-бледных джинсах. Плечи – в сером свитере – чуть ссутулены. Улыбается мне – спокойно и серьезно – ангельски, одним словом:
– Я знал, что ты придешь.
– Ты все знаешь обо мне. Странно, правда..?
– Тебе кажется это странным, Лоэнгрина. На самом деле все абсолютно естественно.
Саша только смотрит на меня – без вопроса, без просьбы, просто – смотрит.
Я прохожу в комнату и сажусь перед ним на ковер. Счастливая – как, верно, бывали только блаженные – когда им являлись видения. Поднимаю глаза на Сашку. Заглядываю аккуратно в его зрачки – два темных камня, окруженных апрельски-зелеными кольцами роговиц. Мне не надо ни прикасаться к нему, ни даже придвигаться ближе – я знаю-слышу-чувствую – его всего. Осязаемо-недосягаемого.
Он подносит пальцы к моим волосам. Касается – неслышно, а мне ударяет в сердце разрядом катастрофической нежности.
– Ты – красивая, Лоэнгрина, очень красивая.
Небесно плохо – от счастья – захлестывающего селевым потоком.
– Кто ты..? Ты не парень Бэйли. Ты не ди-джей и не официант. Но это ерунда. Ты не похож на нас. Совсем другой.
– У меня все очень и очень банально. Без колоритных личностей и сценарных эпизодов. Ты разочаруешься, если узнаешь.
– Я перепила – или с тобой всегда так просто разговаривать..?
– И то, и другое. Коньяк?
– Аха. И виски. И текила, кажется. Хотя – не уверена.
– Пьяная женщина – нечто совсем иное, нежели трезвая.
– Не бойся, – я невесело смеюсь, – я не собираюсь вешаться тебе на шею, пользуясь своим состоянием.
– Я не боюсь.
– Можно вопрос? Я не задам его – когда протрезвею.
– Не обещаю – что отвечу, но задавай.
– Зачем ты среди нас..? Вокруг тебя – светло. А здесь.. я боюсь, что к тебе прилипнет наша грязь. Понимаешь..? Я, кажется, несу чепуху – но ладно..
– Ты устала, Лоэнгринк… просто – устала. Тебе надо отдохнуть.
– Не отправляй меня никуда, ладно..? Я хочу посидеть. Здесь. Рядом с тобой.
– Я – здесь. Я – с тобой. Посмотри мне в глаза, смотри без отрыва, – Сашка берет мои скулы ладонями – нежно – пыльцой с крыльев бабочки, поднимает лицо к себе, я смотрю в его глаза: цвета проточной воды, сквозь которую неясными бликами просвечивает светлая зелень молодых ивовых веток, и мне вдруг становится так больно – что слезы скапливаются дождевой водой в устье глаз, и – не выдерживая сфокусированного на них света – срываются вдоль отвеса скул. Я прижимаюсь – к коленям Сашки – с отчаянием незыблемой близости, зарываю свой нос в его джинсу, и плачу – как не плачут обычно при мужчинах – тихо, горько, и светло одновременно. Он гладит меня по волосам, как тяжелобольную.
– Девочка… моя маленькая девочка….
Я знаю – что могу сейчас рассказать ему. Могу. Но не стану.
О сне – единственном сне, который я вижу много лет.
На меня несется огромный бык – с молочно-шоколадными глазами, опушенными густыми ресницами – с непросветно-темными зрачками, смотрящими упрямо и настойчиво. Смотрящими – как тогда – в мои шестнадцать лет, в залитой майским солнцем учительской, на старом, насквозь блохастом гостевом диване.
Парню – восемнадцать от роду. Много наглости и мало ума. Лицо белолицего фавна с ищущими глазами и нервным изгибом капризного рта.
Внезапный переход от флирта к действиям, просто – короткий день и никого в школе, и незаметно запертая дверь, моя юбка – слегка до середины бедер, задранная резко и грубо, серия коротких приказов, пережим запястий, треск раздираемого белья – а следом – следом – следом меня – в дикую, животную боль, выбрызг слез, слепящие комки солнца, засаленный плюш, и глаза – эти стеклянные, неморгающие, темные глаза.
Пошлость нежеланного опыта – который даже изнасилованием назвать будет слишком торжественно.
И только сны – даже спустя шесть долгих лет – и страх. Страх, которого нет в эту минуту – с этим человеком, чье присутствие я так жадно вдыхаю.
Сашка прижимает мою голову к себе, и что-то приговаривает, а я сознаю, что я искала – его – бесконечными переездами, встречами, отношениями, таблетками.
Не знаю, как долго мы сидим так.
Наконец он говорит:
– Малыш, пошли умоемся.
– Я не хочу.
– Тогда я принесу тебе воды. Я скоро.
– Окей.
Сашка встает – и выходит на кухню.
Я слышу смутные голоса. Не могу разобрать – и не пытаюсь.
Вижу наяву – грустное, улыбающееся лицо Сашки, и вдруг понимаю, что это для меня наша встреча – счастье. Я представляю до слепоты ясно – как мы будем встречаться, и начнем жить вместе, и как у меня начнутся – скорее, возобновятся – мои бесконечные срывы, и как я буду бояться, что он уйдет, потому что я слишком проблематична, и как ему придется вытаскивать меня из таблеточных алмазных снов и спасать, когда я вдруг перепью, вообразив, что он уже меня оставляет, и как он не сможет жить спокойно со мной ни один день, начиная с этой ночи – потому что со мной вообще нельзя жить. Собственная мать не выдерживает моего длительного присутствия на одной с ней площади, потому что я слишком часто кричу во сне по ночам и меня сводит судорогами, и приходится вызывать скорую.
Нет. Это чересчур – даже для ангела.
Я слишком ничего не стою, чтобы позволить себе такую роскошь, как испорченная жизнь еще одного человека – достаточно того, что я проплевываю ни за просто так свою. Я встаю с пола – легко и без сомнений: впервые в жизни я точно знаю, что мне надо делать.
Подскакиваю к подоконнику – главное, успеть до Сашкиного прихода – дергаю нитку, раздвигаю жалюзи, расхлопываю пластик окна, забираюсь на подоконник. Мне в лицо – хлещет морозный ветер – девятый этаж, январь, Нью-Йорк. Подо мною – чернеющее полотно ночи, прошитое неоновой гладью реклам и крестиком огней бессчетных домов. Газ юбки прилипает к голым ногам, лицо щиплет укусами воздуха. Я жадно глотаю партии концентрированного азота – и вспоминаю яркой вспышкой, как ходила ребенком по подоконнику: целыми днями сидела одна: читала и свешивала ноги с седьмого этажа – я улыбаюсь самой себе, думаю о Сашке, и о том, что он не успеет сильно обо мне пожалеть, потому что не успел привыкнуть: он же ангел – ему всегда найдется вторая подопечная, а после – там – мы, безусловно, еще встретимся. Я думаю о нем – с несказанной нежностью, и впервые за свои двадцать два года – ничего больше не боюсь: ни снов, ни себя, ни всего меня окружающего. Передо мной – только белая радость, несмотря на темноту вокруг.
Я вбираю полную грудь воздуха – и на мгновение думаю, как ужасно не сочетаться будет бледная зелень юбки с алым шарфом крови вокруг меня – и как мои покачают головой с видом «доигралась», и как удивленно приподнимут брови мои бывшие – не более, и что я не успела увидеть, как тихо искрятся радостью Сашины глаза, когда он счастлив, и как бы я хотела один раз, всего лишь один раз сходить с ним куда-нибудь, куда угодно – хоть в Центральный парк; я вдыхаю еще глубже, и соскальзываю с подоконника, слыша последним звуком – шорох сзади, и звон разбитого
стакана: мелькает в голове – он пролил воду, и недо-оклик, и, наконец, злой рывок – сердитыми наручниками пальцев, за моё предплечье – грубо назад, и мой кувырок, всем телом вниз, чуть-чуть не головой об пол – и худые руки, и недышание глаз, склонённых надо мной – убивающей ошарашенной зеленью.
Морем зелени и зла.
– Ты сдурела? – Почти не-голос: остатки голоса в глотке.
– Хренова кокаинистка.
Он сгребает меня в облегчении ужаса, почти обрушенную на пол – балеринская юбка почти шаром, тонкие ноги в нелепости спортивных туфлей, поднимает кое-как, но я не стоЮ и сваливаюсь снова на мой гипюровый зад, и он садится опять, рядом со мной – под самым окном – и мы сидим так, пустые нутром, от этого адского подоконного рывка, этой дикой минуты, – к моему горлу, кислотой отвращения, подступает выпитый ёрш из бэйлиса и виски, и бьёт в гортань тошнотой, и я делаю тупой посыл встать, чтобы двинуться к рест-руму, и Сашка, усталым эхом, говорит в мою спину:
– О, дура. Маленькая чёртова дура… Я всегда знал, что встречу тебя именно так.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С Егором Ченкиным - вместе | Проза
© Живущая на Земле 2009.
http://saitbesplatno.su/
Другие статьи в литературном дневнике:
