ЗОО БульбулятороффПосвящается Вильгельму Паранойю, чей изюм щедрой рассыпухой всюду, Фосси Паццо - презентовавшему несколько идей и великодушно редактировавшему эту повесть. Попытка авантюрно-гротескной повести с элементами алкоголизации и пост психиатрического ступора. Глава 1
Злые силы кризиса скрутили в бараний рог пыльный, обшарпанный, но уютный городишко. Кочующий зоопарк имени Пржевальского Николай Михайловича прогорал в пух и прах. В тесной, но уютной кибитке сидит человек. Он чёрен лицом, волосы, окрашенные листами канцелярской копирки, длинны, отливают синевой, блестят и лоснятся. «Как так?» - спросите вы. Да всё очень просто. Давно, пятьдесят четыре года назад, когда в горах Кавказа родился долгожданный мальчик, бабушка Гаянэ с упоением читала книжку про Чапая, автор которой Дмитрий Фурманов. Ну, да мы отвлеклись. Фурманов пил горькую, как пьют моряки торгового флота, полярники, строители БАМа, докторанты, студенты, бывшие зеки и бывшие цирковые.
...Дверь хавиры взревела железом по наледи, в щель просочился человечище. Тонкое подвижное лицо, синдром навязчивых состояний - постоянно подмигивает и пучит очи. Огромное тело формой напоминало грушу: грузное книзу, и плюгавой запятой голова висела набок. Немытая косица на лысом спереди черепе и белоснежная бандана в чёрный крап. - Зиновий, будешь коньяку кушать? Зиновию страшно хотелось пива. Фурманов скобленул рысьей лапой синий бритый подбородок, слепо пошарил за спиной и ловко, мягким движением, вырулил на стол пару банок «Амстела». Зиновий сбулькал пару пива секунд за восемьдесят. Утёр рваным рукавом армейского френча мягкие пухлые губы и радостно срыгнул. - Зиновий, будешь коньяку кушать? Фурманов, насупясь, упёрся кулаками в столешню, и вопрос повис над буржуйкой, источая угрозу. - Ясен перец, буду! - весело заблажил Зиновий. Кисе пошло из рук в руки. Пили пока молча, сосредоточено ждали, когда градус достигнет нужной цифры, и возникнет неистребимая потребность витийствовать. Зиновий неловко локтём смёл на пол яблочный огрызок. Фурманов по-прежнему молча, вяло и привычно зарядил Зиновию в ухо. Тот привычно охнул и, чертыхаясь, пополз под стол, шаря раскинутыми руками в поиске огрызка. Фурманов сделался таким благодаря спорту. Боксировать в секцию Фурманова привел дядя Серёжа, тогда еще стоял проливной дождь, и было до лампочки скучно во дворе. И тут дядя Серёжа: «Пошли»,- говорит. - «Не фиг те мякшей болтаться»,- и пошли... Фурманов раскрасил небо серебряным дымом, выдув вздохи, и достал из-под стола Зиновия вместе с огрызком в зубах, дергающегося и ершащегося. Фурманов вспомнил, как на чемпионате он выключил кубинца. Ох, сильная школа была - настырный кубинец тогда попался хорошо, но апперкот не смог сдержать. Ай, да ладно! Глава 3
- Знаешь ли ты Зина, что человек на свет родится для какой-нибудь цели. Он растет, набирается ума и томится в неясном ощущении своего предназначения. Но, будя ещё неразумной козявочкой в люльке, он просит своим «агу-агу», плачем своим просит - ты слышишь меня, Зина?! - просит плотнее его спеленать. Для чего ему это? Ведь, в сущности, он, хоть и тварь божья, но мелочь, можно сказать атом, молекула неразумная. Фурманов встряхнул банку из-под коньяку, и, фыркнув, гневно отбросил пустышку. Крутанув медвежью тушу свою на юрком винтовом стуле для игры на фортепиано, он выдернул из картонного мешка красное крепкое Темрюкского ЛВЗ. Коротким ударом ребром ладони он сбрил запаянную крышку бутылки, чем вызвал щенячий восторг Зиновия. Налив кисе по край, Фурманов одним мощным глотком осушил ровно половину. Остаток, давясь и морщась, втянул в себя Зиновий. - Какое это во мне таинство? Каким образом составилось во мне это соединение противоположностей? Как я сам себе и враг, и друг? Какое, брат, во мне предназначение? - Знаешь ли, Зиновий, что родитель мой был стильный и куражливый, отбою не было от женского пола у него. Мне думается, что сушёные осы унизывали его крайнюю плоть, но ныне лишь могильные черви сшивают его артерии. Зиновий срыгнул недоваренное жарево сквозь зуб, цыкнул на керосинку, хрустнул коленным сервизом своих гребанных мускулистых ног и упёрся в галлюцинации патриотичных мыслей. Зиновию пора было стрелять Фурманова (чека дал точный приказ, время, дату), но не мог - вот висело острым ножом валовое сознание, карябало, расцарапывая душу - даже когда получал по морде и в дых от Фурманова, все равно не было злости - знал ведь, что последнее слово за ним. Очередной раз, получив дополнительный фингал, Зиновий перестал держаться и встал. - Именем, районного комиссариата, товарища Хомченко, именем власти трудового класса, Вы, Фурманов, приговариваетесь к расстрелу. Зиновий вынул из-под яиц бравый наган и выпалил в Фурманова полным зарядом, не сбиваясь с ритма. Было время подумать...
Было время подумать... и было время шарить и действовать. Песню бубучил себе под нос Зина, знатную песню, рождённую лауреатом нобелевским, Иосифом: И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж, я бы в тайне был счастлив, шепча про себя: "Смотри, Простреленный в семи местах Фурманов отделился от телесной оболочки и, паря в горизонте параллельно пыльной лампочке накаливания, с умилением смотрел на своё бренное тело и тихо радовался. Чему же, спросите Вы, мог радоваться безвинно убиенный Фурманов? Он лицезрел, как из его дырявой туши в прорехи сквозных выстрелов выпрыгивают бесы. Они покидали Фурманова из руки и ног, из головы и брюха – словом, из всех пулевых отверстий пёрли бесы. Бесы тоже радостно хлопали в когтистые ладоши, целовали в бледный лоб Фурманова, как бы говоря ему: «Прощай, друг наш!». Но они не исчезли бесследно. Семь радостных бесов, бодро льстились к Зиновию и с каждым глотком воздуха входили в него навечно. Зина, лихорадочно блестя глазами, булькал песней и не ощущал перемен. Глаз за глаз. Просто всё... Так Зиновий стал настоящим Фурмановым: с холодком крен лица, с выжженными под глазами ухабистыми ямками, с выпуклой осетром грудью Мономаха… Кость за кость!.. Жена Фурманова даже узнала в Зиновьюшке свою родинку, встретила, как положено: всё чин-чинарём, со свербливо нахмуренными бровями, устало, обняв за подпоясанную талию, налила штоф, поцеловала в рот, всплакнула по-своему. Кошка Задка вилась вокруг ног, точно стерва-рыбоедка, детишки воровливо кидались бороться, кутенок теребил штанов обметки... И только единственное смущало, как-то селило неуверенность и срам - мозги Зиновия: они стали глупеть и сжижаться, нет, скорее - скукоживаться и хмелеть. Это было страшно... Зиновий в итоге превратился в тупого бессмысленного жизнетворца и щеголя-бездумца, даже какого-то жмота и алкоголика... Дрянно было еще то, что он – Зиновий - осознавал это. М-да...
…Но не будем забегать вперёд и вернёмся к телесному образу Фурманова. Душа и бесы покинули его, но бренная тушка, продырявленная верчеными пульками нагана, лежит посередь хибарки. Зиновий, впитавший соки убиенного и принявший лик его, кроме образа телесного и способ мысли выражать прибрал у Фурманова. Впрочем, значение сих слов он не сильно и понимал, но выражался витиевато и крепко. - Смерть принять на своём пути – благо, - лепетал Зиновий. Зина бессмысленно топтался в тесной хибарке, аккуратно переступая через маслянистые лужи стынущей бурой крови, и рассеяно думал:«Что делать с трупом?» Нутряной вой из медвежьей клети дал ясный и простой ответ на этот архи сложный вопрос. Зина мгновенно собрался. Погрузившись в холодную, леденящую, абсолютно нейтральную иррациональность и безразличие к самому себе. Он искал наградную шашку Фурманова. «Наблюдай и увидишь, что оно борет тех, которые стоят на ногах, склоняя их к тому, чтобы сели; а сидящих увещевает приклониться к стене; оно заставляет посмотреть в окно кельи, побуждает производить стук и топот ногами. Плачущий о себе не знает уныния», - явственно прорезала мозг Зиновия песнь. Он яростно взмахнул рукой и рубанул с оттягом, все мысли улетучились, лишь звенящая пустота в тяжёлом чугунке, и лихая, зверская рубка в руке. Упившись до усеру крови, скидав страшные куски Фурманова в бумажные мешки, Зина дерябнул с устатку двести двадцать грамм чистоганного спирта, зажевав его снегом с крыльца. Уже своё. Поразительно, но ни львы, ни тигры Фурманова есть не стали. Охотно накинулись на прежнего хозяина дикий кабаняка (по инвентарной записи – вепрь), пара гиен - самец и самка, голошеий гриф-могильщик, и что самое поразительное - горилла, любимица Фурманова да и всего заведения, по кличке Кука. Зиновий, потрясенный манерами Куки, трезвел на голубом глазу, но вдавливал внутрь себя панику и тошноту, давил истово, до самого дна перестраиваемого организма. Но и интерес проклюнулся у Зины не шутейный. Заправдашный интерес раньше Фурманов, а ныне - Зиновий, удовлетворять любил немедля. Пошарив слепо на дне набрякшей кровушкой мешковины, он выудил пару пальцев правой руки - средний и мизинец. Мизинец унизан фамильным перстнем с профилем горы Арарат и тенью плота Ноя. Сопя и надрываясь, Зина содрал с каменеющего перста печатку, напялил на собственный мизинец, забыв утереть кровь. Впрочем, Кука тут же гибкой лапой подгреб их в клеть и, урча чудовищем страшным, пальцы схарчил. М-да, чудны дела твои, Господи! Глава 6 Благословен читатель, бредущий вслед за нами дорогой путаной тернистой, где ухабы да провалы! Нет, мы не можем так расстаться со славным Фурмановым. Пусть сия главка будет и короче прежних, и будущих глав - но эпитафия памяти покинувшего нас чудного армянина необходима. «Кто занят дефинициями, тот не ведает судьбы». Печальнее всего сознавать, что не сбылась заветная мечта вечного ловеласа и донжуана. Фурманов грезил другим окончанием своей бренной сущности: «Белый танец - дамы приглашают нас к смерти». Сентенция о том, что лучше умереть настоящим мужчиной, чем тривиальным засранцем, вела его по жизни, давала силы и кружила голову надеждой. Увы, страшный конец. Финал-хоррор достойного человека - что может быть банальней? Фурманов, был деятельным и тороватым езидом. Построил дом в Степанакерте, слизанный страшным землетрясением. Родил сына, сгоревшего в окопах Карабаха. Посадил дерево, и только кустик лощины остался его продолженьем. Были планы много сделать, ещё больше выпить, но «…и мертвым лыжником с обрыва скользит непрожитая жизнь». Если бы наш друг почил на семейном одре, окруженный заботой и негой, то, пожалуй, начертал бы сам шутливую надпись в память о собственном житие: «Я, Фурманов, лежу в земле сырой. Я простудился, выпив кружку эля. Не пейте эля жаркою порой, А пейте спирт — и будете живее!» Но теперь скормлен жутким тварям он, и что сказать можно ему во след? «На помощь Твою надеюсь, Господи! Оно умерло… Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне! Жизнь моя – дуновение. Вот я лягу в прах; завтра поищешь меня, и меня нет! Господь возлюбил его!»… Если Вы не обалдели и не возрыдали, значит, бесчувственны, как кусок заплесневелого сыра. В этом случае Вам надо сунуть в трусы чёрных ос, чтоб разбудить в Вас хоть какие-то эмоции! И «Эль мелех нээман», что означает, -
…Томление в груди Зины достигло высшего предела, его бросало в жар и холод попеременно. Мутило и плющило. Цепляя сафьянными сапожками гребни снега, он брёл бичевой в кибитку, и путь ему был труден и долог. Медленно, моргая в бредовых объятьях Морфия, но - идущий да осилит! Утро вернуло физические силы. Зина на удивление проснулся голубой и огурцом рассольным, но томление жгло грудь и грызло мозг. Вопрос вопросов душил и выматывал Зину: «Прав ли он в своём праве, не нарушил ли он хрупкого равновесия в борьбе? Быть может, необходимо было ещё диспутировать иль нет - сразу стрелять?» Но вдруг… случилось чудо: Зина услышал внутренний голос. После стрельбы, рубки шашкой, спирта с огуречным рассолом и американского аспирина внутренний голос можно признать только чудом, а как же иначе? Голос вещал монотонно, как горловое пение, и смысл слов елеем благодатным оросил иссохшуюся душу Зины. «Одно полезное слово, услышав которое становятся спокойными, лучше тысячи речей, составленных из бесполезных слов». «Зиновий, ты герой, и мы гордимся тобой!». Голос показался Зиновию смутно знакомым, он напряг морщины над кустистыми бровями и вспомнил: голос принадлежал товарищу Хомченко из районного комиссариата. Зиновий всё понял правильно - товарищ Хомченко ждёт его! - Не пора ли мне выбраться из этой мышеловки? - промямлил Зиновий и совершил зарядку, завтрак, обряд поминовения, и полный сбор - всё за сорок пять секунд. Бодро хрумкая снежком, он в три минуты долетел до серого кубического здания комиссариата. - Всё знаю, ничего не говори, - такими словами встретил Зину товарищ Хомченко -человек в бекеше с красными газырями, обритый наголо, с фигурой напоминающей формой керамический кирпич, с глазами лабораторного кролика и мятой от вечного недосыпа мордой. - Кому недостает мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так и для того, чтобы вытерпеть жизнь; кто не хочет ни бежать, ни сражаться - чем поможешь такому? - Довольно об этом! Принято решение тебя бросить на укрепление зоосада, нужен денежный оборот, нужна праздная публика, отвлечённая от передряг кризиса. Нужен «хлеб» - это деньги, выручка, касса твоего грёбанного зоопарка, - ведь у нас нет градообразующих предприятий! И нужно зрелище - пипл должен хавать развлекуху, ежели нечего жрать! Первый этап борьбы завершен блестяще, ты взял власть в наши руки! Принято решение наградить тебя грамотой и алкогольной пайкой. Иди и оправдай наше высокое доверие! Ошарашенному напором Зине не удалось вставить даже полсловечка, его выпихнули на улицу - под мышкой грамота, отпечатанная на финской бумаге, и весомая коробка с перспективным перезвоном. Зина слепо шарил по неприбранному столу в поисках стакана и мучил себя вопросом:«Дружок, а не сошёл ли ты с ума?» Глава 8 …Вдруг в дверь застучали. Нагло. Дерзко. Свирепо. Зиновий подполз к этой двери, выковырял кусочек засратой ваты из глазковой дыры и заглянул. Товарищ Хомченко стоял в кожаной фуражке, на которой мотылялась заветная бляха, рядом грузились две заспанные бардельные лярвы наперекос в аппесдасе. Зиновий, открыв разом, широко впустил дорогого товарища Хомченко в глубь зала и задержался на лярвах. Товарищ Хомченко рухнул на единственный табурет и громко сказал: «Зиновий! У нас здесь с товарищами небольшое партийное дело, пойдите, прогуляйтесь за домом!» Зиновий, потерявший враз «и маму, и папу», говоря образно, выперся на свежий утренник. Жилет на мышином меху из скверной китайской кожи да водолазка под жаккардовой рубахой - особо не загуляешь! Мысль судорожно взвизгнула и указала путь к спасенью: Зина трусцой двинул в конюшню к пони, где пара мелких коников грустила по невинно убиенному другу ослику. Пони пряли ушами, гнули в горб спины, приседали на пышные хвосты в пыреях - беспокоились скотинки. Зина выдернул из щегольского кармана для брегета огрызок моркови, гладил короткопалой рукой морды лошадок и жался, жался к тёплым подрагивающим бокам, крадя энергию и согреваясь. Взвесив все «за» и «против», он решил выждать и первым ситуацию не ворошить: «Каждое личное существование держится на тайне и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна». Даст бог, он не узнан, и всё пойдёт своим чередом. Зина слегка взбодрился и задумал думу, о плане, кассе и праздно шатающейся публике. В голову постучал месье Коэльо: «А третьи искали только золото. Им так и не удалось открыть тайну. Они забыли, что у свинца, меди, железа тоже есть свой Путь. А тот, кто вмешивается в чужую Судьбу, никогда не пройдет свою собственную». Посыл ясен, как косточка граната, и верен, как потёртая ручка маузера, - надо искать свой путь, «ищущий да обрящет», и только так, и никак по-другому. Путь должен быть прост и бесхитростен, он рядом, нужно оглядеться, «посветить днём факелами в самых светлых углах», и вознаградится труд криком "эврика!", и шоры падут, и будет план, касса, и - чем чёрт не шутит - даже орден, привинченный честной дланью товарища Хомченко. «Не по извращенному, но по тому, что вполне сообразно с природой, должно заключать о том, что естественно»,- шепнул на ушко Зиновию Аристотель, и путь стал виден в пределах горизонта. С издёвкой на губах, Зина смотрел, полуприкрыв глаза, на гориллу Куку, и мысленно величал себя гением. Гений-не гений, но план определённо был хорош. Пиплу нужны зрелища - их есть у меня! Пока, конечно, нет, но буквально завтра будут. Афиши заполонят городишко: «Только у нас! Впервые в Мире! Настоящий гималайский Йети, - Снежный Человек!» Если бы Бога не было, его стоило выдумать, - кажись, так сказанул старый пердун Вольтер. Херня, что у нас нет, снежного человека: партия сказала «надо» - мы партии ответим, «есть»! Пони дружно затрясли гривами - словно в знак одобрения, посыпался вчерашний корм, шлепками печатая пол, однако, одна надсадная мысль не давала Зине покоя, и он вдыхал ее со свежей струей вонючего копроса, лаская тёплый сальный бок, его трясло всё больше и больше. «Тварь я дрожащая или всё-таки право имею?» - зачем-то спросил Зиновий Фурманова в своей голове. Фурманов ответил хуком справа. - Срать! Тварь я бухающая, - и изринув из недр жилета стеклянную занычку, стал праздновать свой гениальный план…
Смело, широко распахнув дверь, он ввалился внутрь. Товарищ Хомченко, скинув небрежно на заплеванный пол кожанку, сидел верхом на табурете. Вторая пила из кисе вечерний сбор - настой ноготков на спирту и мускусной железы кабарги. В жирном поцелуе поила товарища Хомченко изо рта в рот этим божественным настоем. Товарищ Хомченко в промежутках затягивался глубоко, глубоко тонюсенькой пахитоской. Выдыхал дым в рот поящей его лярве и в потолок попеременно, задумчиво шептал: «достать чернил и плакать». Шатаясь патроном в раздолбанном барабане револьвера, сутулясь и шаркая яловыми сапогами, товарищ Хомченко убыл с эскортом двух чудесниц. «Всем ли хватит тонкости и жажды познания? Ведь мир природы и жизни так понятен для людей с грубым умом и так не понятен для людей с тонкой душевной организацией и жаждой познания». Надо решаться, другого случая может и не представится. А, где наша не пропадала! Чёрт не выдаст, свинья не съест. Он стал мыслить, как перейти к практической плоскости в воплощении своей сумасшедшей идеи. Выбрасывая всё имеющееся шмотьё в скудном гардеробе, Зина напевал песенку, подслушанную у Фурманова: «Но когда ты один, и ночь за окном «То, что ты затеял Зина, - абсурд»,- нашёптывал на ушко рассудок. Разложив монатки на топчане, Зина намахнул соточку. В целом джентльменским набором он остался доволен. Прежде чем совершить преображенье и исход, Зина задался вопросом, мучившим всё время его после убиения Фурманова, и перехода в его телесную оболочку: «Кто есть я? Есть ли я его продолжение или я лишь тень его, в зеркале моём?». И ответ всплыл чёткими прописными буквами со дна кисе: «Тот, другой, был моим двойником. То, что он говорил тебе, я впервые узнал только из твоих уст. Все это исходило отнюдь не от его знания, а еще меньше - от моего. Это было твоим собственным знанием!» Все сомнения прочь - началось превращение в Йети. В очередь первую, ахая и матерясь, раскрасил вислую задницу красной гуашью… Зина отсёк рукава у съеденной молью шубейки и, кряхтя, натянул на синие ляжки. Руки и ноги нарядил в вывернутые наоборот перчатки. Тело укрыл дохой мехом наружу с потайной молнией. Лицо украсила латексная маска с пышным седым париком. Зина схватился за зеркало, то, что увидел, потрясло и порадовало одновременно. Страшный человекоподобный Йети глядел бешеными красными глазками в упор, и только синюшный пенис уныло висел к низу, к морщинистой сизой скукожившейся мошонке с проседью… Глава 10 …Присел Зиновий оробевший на край табурета. Налил себе с устатку спирту граммов семьдесят, подумал и решил замутить коктейль - без шейкера, прямо в кисе. Влил полста грамм клюквенного морсу, такую же долю самодельной браги на конфетах «Ирис» Тифлисской сладостной фабрики, ложку контрафактной сои. Размешал умный коктейль указательным пальцем и, вытянув губы трубочкой, причмокивая от удовольствия, выпил. «Надо черкануть письмецо товарищу Хомченко, не то он будет в гневе и недоумении», - подумал Зиновий. Он достал из чрева рундука чернильницу-непроливайку и химический карандаш буржуазной фирмы «Кохинор», полученный по ленд-лизу в ту германскую. Карандаш был снабжён стальным пером. Воспоминания накатили на Зину, в памяти всплыли недавние события, когда их было ещё трое: он, товарищ Хомченко и покойный Фурманов… В едином порыве они организовывали, проводили и дирижировали последними выборами. В пять тридцать запустили шарманку с бравурными маршами, настраивающими население на позитив и поход к избирательным урнам. Товарищ Хомченко сидел французским петухом де Голлем, председателем избиркома. Зиновий с паспортом величественно проследовал к столу, сверил документ, получил в руки избирательный бюллетень. Зайдя в кабинку для голосования, обтянутую красным плотным плюшем, более схожую с кабинкой для примерки платья, Зиновий засунул руку во внутренний карман пиджака. Извлёк бумажку схожую внешне с бюллетенем, настоящий бюллетень запихнул в карман. Пройдя к урне, он вбросил в неё пустышку. В машине на улице поджидал Зиновия Фурманов. Получив настоящий избирательный документ, он похлопал Зину по плечу и щедро плеснул коньяку. Дальше всё просто, как всё гениальное. По одному подсаживались к Фурманову подготовленные людишки, получали бюллетень с нужной отметкой галочкой. Проходили в зал голосования получали чистый бланк, тырили его в кабинке в карман, а в урну вбрасывали уже отмеченный в машине Фурманова. Такой выборочный конвейер отработал с утра до вечера. Выборы прошли без сучка и задоринки, и только после сокрушительной победы депутата необходимого товарищу Хомченко, Зиновий сообразил, что означает странная скупая фраза, вскользь брошенная Фурмановым: «Кого надо того и выберут!». Зина вздохнул, моргнул и начал письмо: «Товарищ Хомченко, спешу довести до вашего сведения свой план по сбору денежных средств посредством кассы вверенного мне в управление зоопарка. Так же идея моя имеет цель отвлечь праздных людишек от невзгод кризиса и сопутствующих тягостей в форме депрессий, социальных смут и душевных треволнений». Зина яростно грыз карандаш в районе ластика, - письмо давалось ему нелегко. «Мною решено перевоплотиться в Йети и взбаламутить умы и души. Прошу вас способствовать мне с помощью рекламы, инструмента буржуазии, - афиш, растяжек и баннеров. Так же прошу назначить временного управляющего зоосадом. Меня же необходимо поставить на продуктовое довольствие. После максимального сбора средств я осуществлю побег, и вопрос со снежным человеком будет закрыт. Считаю, что в деле этом крайне важна конспирация, - посему знать о моём превращении будут лишь двое - я и Вы, товарищ Хомченко. С партийным приветом, камрад Зиновий». Зина сложил малюсенький конвертик, запечатал письмо сургучом, предварительно проклеив слюной. Пронзительно свистнул. Минуты через три в окошко влетел голубь-почтарь, специально подготовленный для партийных приветов. Вставив малявку в тонкое кольцо, обхватывающее лапку голубка, Зина подбросил птицу к небу. Зина решительно налил себе в кисе, наполнив его от края до края, граммов четыреста. Ныло сердце, плохие предчувствия угнетали душу партийца. «Редкие животные нападают на человека первыми, это происходит только в тех случаях, когда они вынуждены обороняться. Однако никогда не устраивайте лагерь на звериной тропе и вблизи водопоя». «Как будет мне в клети той? Ой, боюсь не сладко!» - терзался Зиновий в представлении неведомого. «И обратился я, и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их - сила, а утешителя у них нет» - стучали в сердце Зиновия вечные строки, но было ли там сердце?...
В это время товарищ Хомченко блевал на хозчасти Продмаша в цепку крутящих сил элеватора под ольхой. Товарищ Хомченко силился, совал даже ствол в глотку, но все равно не помогало. Тогда он окатил с бочки ржаво-грязной совхозной жидкости глотков пятьдесят пять так, и рванул туда же свои пропитые горем мозоли и разводы, большими винегретными отходами. Срань растворилась. Стало легче. Товарищ Хомченко утёр бороду и слаксы, вновь пришитым рукавом удлиненной косухи, и поскользнулся на жидком дерьме заводских рабочих, коего было в действительности навалом - ешь сколько хошь. В мозгу трудового деятеля встали болт на 20-ть, Зиновьевская харя в сухарях, нетрезвая до померанцев, и очумленно-жопастая Мадлен Дитрих из первого цеха, вся в люрексах. Решил ощупать всех. Но по очереди... Зиновий нахапав умных коктейлей, квёло придерживал голову, смаргивал ржаные сухари и собирался с духом. Сцапав весь алкогольный припас, он духовитости сам пред собою, не прочухал, но – «Как перейти Рубикон, как принять низкий старт - и только вперёд?» Зиновий, мелко гавкая, засмеялся. Он вспомнил философский вопрос, решаемый с Фурмановым, и понял - тяжёлое решенье надо принимать легко: - Фурманов, я не могу сказать, наполовину полон этот стакан или наполовину пуст. Что делать? Зиновий, расправив крыльца, пружинной походкой поспешил к пустовавшей клети, оставшейся в память о Микки - весёлой орангутанге, проданной в цирк-шапито, заезжим цыганам. Товарищ Хомченко взбодренный ощупыванием подотчетного контингента, проникся письмом Зины, даже обмочил гербовую бумагу скупой слезой. И то сказать: «хватай мешок - вокзал уехал!»
Городишко загудел разговорами, сплетнями и пересудами. Рабочие, их пролетарские жёны и дети вытягивали гофрированные морщинистые шеи, ширили в наивном изумлении глаза и столбиком складывали медь монет и тёртые бумажные фантики. Служащие и прочая шваль и сволочь ехидно шептались по кухням, но тоже пороли тюфяки с перепрятанными копейками. «А души, их несчастные души?»- спросите вы. - Что у нас под ногами? - спросил внутренний голос нараспев. Товарищ Хомченко, глядя в огромное окно районного комиссариата, потягивал старый коньяк «Царь Тигран» привезенный в дубовом бочонке покойным Фурмановым. Оттенок корки дуба, аромат солнечной Армении кружил голову - напиток богов! Баритональным тенором, хрипло, но мелкотравчато, он пел: "Спасите наши души! Если сторонний наблюдатель углядел бы профиль поющего посредством третьего глаза, он с изумлением обнаружил отчаянное сходство товарища Хомченко с опереточным Мефистофелем... Глава 12
Первый зёв перемежает глубинный рык и кашляющий лай. Гиена с грубым мехом в поперечную полосу хохочет и хохочет, как дюжина демонов. ****ское, скажу я вам животное, ещё дедушка Хем рассказывал, что они - «гермафродиты, оскверняющие мертвецов». Просто удивительно, как им нашлось место на плоту добряка Ноя?! Уссурийский тигр-альбинос зарокотал подобно скорострельной стрельбе из винтовки Мосина, и на краткий миг все замолкли. Грянула какофония просыпающегося и отходящего ко сну зоосада. Концентрация звука и энергии, энергии безысходной тоски по свободе, резали по живому, но живого вокруг не было - окромя их самоих. Зиновий мелко заколбасился и, сложив губы в папирус трубочки, тонко завыл в общем, хоре. Смотритель Понфутий наполнял миски и лохани вязкой кашей, прелым овсом, гнилой соломой. Зиновию достался кусок мёрзлой ослятины. Понфутий ничуть не удивился новому сидельцу, пиар-акция о поселении Йети достигла и его тугого уха. Товарищ Хомченко строчил ладный доклад в верха о проделанной работе на первом этапе покорения кризиса: «Срочно. Центр. Выслали экспедицию проверить слухи местных жителей о видении Йети в окрестных предгорьях. В составе экспедиционного корпуса товарищ Фурманов, его заместитель камрад Зиновий и тринадцать альпийских латышских стрелков. Йети был найден и пленён. Фурманов сорвался с кручины в бурные потоки реки и поглощён был ею. Зиновий пропал без вести. Альпийские латышские стрелки награждены сухим пайком и алкогольной провизией (список на семи листах прилагается). Йети усажен в клеть и выставлен на коммерческой основе на всеобщее обозрение. Надеюсь на аншлаг и полновесный сбор финансовых средств. Товарищ Хомченко». Зиновий рвал ногти на перстах, истово кромсая каменный кусок ослятины, уливался едкой слезой и вспоминал первую встречу с Фурмановым в вокзальном буфете… «Не привык я к хорошему-то, - объяснился Зиновий, расставив руки и не трогая сервированный стол. - Всюду ржавые железяки из земли торчат. Жил в этом - сам проржавел. Ни одного ананаса в шампанском не видел. Даже боюсь я их как-то». Фурманов тряс в одобрении квадратной головой и лукаво щурил чеширскую улыбку. Зиновий повернулся лицом к стене – и вдруг заплакал старческими слезами, только теперь смутно поняв, что смерть, вероятно, близка и, стало быть, все неправильно и ничто не имеет значения. «Нет меня - и не надо, Зина ринулся к соседним клетям, где в томлении духа пребывали медведи и удоды, зебры и мангусты, волки и кролики. Но нет дела иным до его бед и терзаний, только макаки с облезшими задами, зачумленные блохами, радостно разверзли объятия, признавая в Зине своего. «Мы братья одной крови - иди к нам, братец!» - корча рожи и растягивая резиновые губы, всем видом показывали своё расположение мелкие твари, более всего схожие с чертями, во главе с сутулой верзилой - гориллой Кукой. «Ох, не любят грешного человека Глава 13
"Епстиль-шоколат! Там же бабло на жрач зверью, ай-яй, что делать-то?! Хомченко опять расстреляет! Ёпан-караван! Надо Хомченко трубить!". Услышав такую новость, товарищ Хомченко взялся за наган, слезы скатились по щекам обоих, но тут просиял план надёжи. "Вперед за матрасом, - отбасил Хомченко, - за надеждой на будущее зверей!". Свиновозка теплилась и отдавала парусиной - охотники за матрасом, впрягли усталых свиней в ряд, и, простегав хвостами старых антилоп, маханули в Топкино. Топкино в это время гуляло. Народ топкинский пил, веселился, плясал - гой, гам, - херня валом. "Бегом к Степе! - отхрипел Хомченко. - Быстро!". Степа, поняв, что остатки матраса в опасности бросился в бега в одних сапогах. Но свинарная тачанка настигла за поворотом Степу врасплох. В луже грязи товарищ Хомченко, полосуя хвостами антилоп, пытал Стёпу, но тот не сдавался… Став на карачки, отплёвывал грязь сапогами, мычал «Варяга» и тряс кудлатой бородой. Жопастое солнце пёрло выше и выше. Публика брала штурмом кассы и устремлялась лицезреть Зиновия в лике Йети. Ликующие вопли огласили зоосад. Мамаши с детьми и папашами, любовники и калеки, товарищи и разночинцы - все алкали зрелища. "Дивного Йети увидеть - и жизнь прожить не жалко!". Зиновий оробел от наплыва дикошарой публики, но взбодрился, мысленно слагая логарифмы прибыли: По ту сторону клети бешеной каруселью: раскрасневшиеся хари, цыганские жареные петушки на палочке, сладкая верченая вата, кожура бананов, обертки конфет, эклеры, пиво, сельтерская водица, французские булки… Наблюдая за нескончаемым людским потоком, было трудно поверить, что у каждого из этих людей - бессмертная душа. Куда она денется потом? Тленны ли души, как тленна плоть? А может быть, в такие вот дни они, подобно теням, кружат, полные желаний, вожделения и отчаяния? Кружат, заживо разлагаясь, моля в беззвучном страхе оставить их самими собой, не превращать в удобрение, на котором взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих клетей?! На пути в самоё себя последовательность испытаний и переживаний едина: ад, чистилище, рай. Зина встрял в ад, и в этот миг он отчётливо это понял. С земли на него глядели сотни людей, в глазах у них отражалось пламя, на лбу сверкали бисеринки пота, и люди эти готовы были упасть в объятья поджидающих их бесов. «Не изводи себя из-за ерунды, - спокойно сказал Зине внутренний голос. - Ты уже, наверное, и сам догадался, что целая эпоха твоей жизни подходит к концу. Но эпоха никогда реально не закончится, пока не … закончится». Но Зина слышал лишь тот голос, который понимал, он испытал нестерпимое желание уйти в пустыню, чтобы проверить, не найдется ли в ее безмолвии ответов на его вопросы. В лицо, покрытое латексом маски, летели вопли восхищения, куски бананов и размоченной булки… Включили граммофон,
Глава 14
Зиновий крутанулся на месте, жутко взревел, и ринулся к решетке. Зину скривило от стыда и вытошнило. Пялясь в упор, стояли его жена и два мальчонки погодки. Вдова Фурманова, не ведающая ещё о том, в люриксах, крепко держа за цыпки и бородавки ладошек девочек-двойняшек, в ногах тёрлась стервозная кошка Задка. Не утерпев пытки внимательных взглядов, Зина кубарем откатился в угол, отнял из отрепьев жаркое пойло и припал, яки телок доверчивый - к вымени родной мамы. - Стоило тратить деньги, чтоб глядеть как снежный демон, сродни нашим иродам водку жрёт! - с возмущением затараторила харьковская хохлушка жена Зины. «Ты считаешь, что бросаешь на ветер свои деньги, а я считаю, что бросаю на ветер свою жизнь», – мысленно ответил ей Зиновий и, срыгивая, держал в глотке и гнал назад в требуху грамм этак триста «Забористой особой» георгиевского ЛВЗ. Тоскливое зрелище, братцы вы мои! Тоскливое, но поучительное: не пей, братец Иванушка, водицу, где попало - козлёночком, тьфу, - Йети станешь! Дитятям скоро наскучил пьющая образина в мохнатом наряде, - странно было бы иначе, - лакающих отцов родных лицезрели они ежедневно. Все принялись торопливо красить лица и собираться в дорогу. Не суетился один Зиновий – у него не было другого лица, кроме маски паяца. Стерва Задка вздыбила шерсть и, проскочив в клеть, мягко тёрла бока о ноги остолбеневшего Зины - лишь эта божья тварь признала хозяина и выказывала любовь и преданность. Грусть-хандра села на шею Зине и крепко обняла его за покатые плечи.
Скрипя портупеей, он пёр в районный комиссариат мандат готовить на Йети. Товарищ Хомченко мудростью прирастал с годами. Раз, на партактиве, давно, уж лет двадцать тому будет, он обеспокоил Большого Члена Партии: - Партайгеноссе, прошу тебя, найди мне череп, чтобы размышлять, глядя на него, о перманентности сего момента. Я думаю, что таким образом мне будет легче сосредоточиться в Бесконечной Борьбе… Большой Член Партии обещал ему это, но, придавая много значения такого рода вещам, он принес не один череп, а два. - Партайгеноссе, а почему два черепа? - изумился молодой и неопытный номенклатурщик. - Чтобы удвоить твое рвение! - отвечал он. - Гляди, товарищ, это два черепа великого Дзержинского: один, когда он был молод, а второй - на склоне лет. «Надо вечор наведать Зину, взбодрить его и поддержать камрадским словом и партийным приветом», - размышлял товарищ Хомченко, строча мандат и меланхолично закусывая осетровым балыком коньячок «особый выдержанный» - память о бренности всего сущего, особливо вкусная и ароматная память о чудаковатом армянине, так ничего и не уразумевшего в текущем моменте. Товарищ Хомченко чокнулся с зеркальным ликом своим и объявил тост: - Я страдал прекрасной болезнью, которая омрачала мою юность, но которая очень подходит политику. Я люблю смерть. Товарищ Хомченко вздернул чубом резко, выкидывая холку на залысину, и глухо ударился об дверной косяк, кочевряжась и оседая. Звезды посыпались на товарища Хомченко. Он уснул, как обычно. Во сне несколько раз пробегал Зина. Хомченко пытался его выстегнуть, но тот улепетывал, и снова возвращался, и мялся возле - будто бешенный какой. Тогда товарищ Хомченко вытянул свой старый маузер из резинок пролетарских трусов за номером 30867 и, целясь в двигающую мишень Зиновия, пару раз стрельбанул того по пяткам. Зиновий паснул и начал густо ржать, тогда Хомченко, лично прицелился в лоб Зине, и прошипел патрон, вонзаясь в ствол лобных столбов. Глава 15
«И не знают вельможные каты, …Сморгнув сон, и тряхнув чугунком - гоня прочь дурь и ересь, товарищ Хомченко начал по-бырому собираться в зоосад. Зина, гнутый депрессией, нахлынувшим раскаяньем, а более всего - сожалением и страхом неясных перспектив, подвывал в общем вечернем хоре. Этот вой только изощренной фантазией можно было принять за доброе пение, скорее эта жуть пугала и отвращала людей. Но товарищ Хомченко из другого теста замешан - что всем страх то ему малина! Подойдя к клети с Зиной, он замер восстанавливая дыхание и собираясь с мыслями: «Никогда не знаешь, с чего начать, особенно, если разговор предстоит трудный. Какой путь избрать из всего возможного? - Ну, что, детинушка, не весел, что головушку повесил? - Хомченко решил принять заведомо насмешливый тон, задрать, быть может, разозлить Зину, но вывести из гнусного оцепенения. В ответ меж прутьев просунулась какая-то лживая, злорадно гримасничающая рожа. - Зиновий, не будь тряпкой возьми себя в руки - зло и жёстко прорычал товарищ Хомченко, наливая в алюминиевую миску добрую понюшку «анисовой на кошачьих лапках». Зиновий припал к миске, крупно глотая и оживая на глазах. Слёзы присохли, грудь вздыбилась, кулачища сжали прутья, свежий выхлоп освежил дыхание. -Ну, что, брат Зина, повоюем ещё? Чай, недолго осталось? Всё прёт по плану и сверх того!» -Повоюем, как есть повоюем, всех победим! - сипло в унисон прогавкал Зиновий. Они сплели руки сквозь решётку и стройным дуэтом грянули: …И Что вы скажете, - Сегодня скажете, - То, что, - не знаю я, Не знаю сам, В края далёкие, - в края Печальные уносит Жуткая судьба моя. Судьба суровая, - Судьба надзорная, - Определённая , тебе, и мне, и всё конвойные, заговорённые, уводят в ведут к стене. К стене представятся, Распишут здорово, и Зачитают мой приговор, - и Распатронят, мя, мля, чёрным вороном и уведут меня в казенный дом…
«А по утру, они проснулись». У любителей квасить сон, как известно крепкий, но короткий. Товарищ Хомченко, добудившись денщика и ординарца в одном лице, убыл на фабрику по производству консервированной продукции. Директор фабрики Митрич с привычным раболепием распахнул врата приватной ванной комнаты. В купели, смешиваясь, пенилась пахучая жидкость - смесь капустно-огуречного рассола и винного маринада. Спешно скинув портки, товарищ Хомченко с вожделением погрузил своё ещё пьяное, но упругое тело в волшебный коктейль. Листья лавра и ароматные жгучие бутоны гвоздики, косточки и мезга винограда, имбирь и аннато с тонами мускатного ореха - божественный суп в котором плакал товарищ Хомченко. Плакал и рождался на свет наново, похмелённый телом и просветлённый душой. Митрич на подносе, расписанном под хохлому, преподнес два предмета. Стопку водки «Давай За!» и бокал ледяного кваса. Зина в обличии Йети встречал утро не столь куртуазно. Но главное - чувство вины: оно сжирало Зину и мешало жить. Зиновий метался по клетке, в одном углу дурно испражнялся, мучаясь животом, в другом вливал в себя горькую, пытаясь унять физический недуг и залить совесть. Утренние посетители жирной вереницей тянули любопытные и нахальные рожи к клетке. Зина вдруг понял - время замерло: — Только один, — прошептал поражённый Зиновий. Он начал плевать в зевак, метать в них остатки пищи и куски вонючего компроса: - Сгиньте ироды, пропадите твари ничтожные! Зина всплеснул руками и, рухнув, уполз в самый дальний угол клети, где зарылся в отрепья. Администрация зоосада спешно объявила санитарный день, о чём вывесила упреждающую табличку на входе. Но завтра Зина, не ведая своей судьбы, обречён был на встречу, которая многое изменит в его участи…
«Вместе с раним рассветом Глава 17
Нам, это не дано, Злотые волосы венчиком одуванчика отжигали предрассветные лучики. Девушка, красивая, как Царица Небесная, и юная, непорочная, как ангел белокрылый и розоволикий. Кленовой расчёской прибирала богатые власы и тихо напевала песенку. Красота не принадлежала девушке и не являлась ее собственным свойством – просто ее лицо отражало красоту, как оконное стекло – невидимое за крышами домов солнце. «Я знаю, что умру», – думала она. – « И знаю это лучше всех – вот в чем все дело, вот почему то, что кажется вам просто хаотическим нагромождением звуков, для меня – и плач, и крик, и ликование; вот почему то, что для вас будни, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы». Близкие много обсуждали странного Зверя объявившегося в зоосаде. Прекрасная незнакомка решила взглянуть на уродца. Ласточкой весенней долетела она до зоопарка, не переведя дух, не глядя на иных, прошествовала к клети, где томился Зиновий. Один только взгляд прекрасной незнакомки – и Зина окончательно погиб. Удар кнутом с вплетённой свинчаткой вытерпеть легче, чем кроткий, мимолётный взгляд, скравший сердце и взявший в вечное рабство душу. Незнакомка отшатнулась от клети и тихо молвила: – Смерть. Вы носите смерть, как другие носят платье, отливающее разными цветами. Это и есть ваш настоящий любовник, по сравнению с ним все остальные ничего не стоят. В лёгкой утренней дымке растворился лик её, оставив на память изумлённому и поверженному Зине тонкий аромат ладана и мускуса. «У оленей домашних режут пупки — в них мускус родится, а дикие олени пупки роняют по полю и по лесу, но запах они теряют, да и мускус тот несвежий бывает». Скользким червём с хвостом-трещоткой буравил мозг Зины один-одинёшенек вопрос: «Не судьба ль моя явилась мне? Увижу ли взор её ясный? Явит ли лик свой чудный девушка - не сон ли, то был? Иль сгинуть мне, не напившись из уст её, умереть в тоске и злобе?» Великая скорбь и печаль тягучей конфетой, сладкой мукой обернула в кокон Зину. Нет дела ему до праздной публики. Пустыми глазницами провожает он дразнящих его и восхищающихся им. Я так и не знаю, делал ли он это, чтобы почтить память исчезнувшей девушки, или в знак протеста против библейского ветра, который все уносит, как прах, как пыль…
Не знаю… Человек - когда он один и выключен свет? То, что он сам о себе может и не сформулировать никогда. Да, бывает поздно, и существования уже нет, только эфемерная оболочка, телесный образ. Он ходит, дышит, спит и ест, но вовсе уже и не живёт. Можно отмахнуться от этого, прогнать избыточные душевные муки, сделать вид, что жив… но куда деть страх? Ужас небытия, поглощающий, изнуряющий и трансформирующийся во зло. Ответ на страх – желание творить зло. Масса злого на свете является местью другим за то, что самому зло творящему - страшно? Не знаю. Зиновий спал, и сон его был безмятежен и чист. Вот Зина – маленький мальчик: кубарем летит со снежной горы, теряет напитанную снегом варежку и смеётся, сплёвывая снег и утирая слёзы. Зина - юный папаша: купает в ванной первенца, и нет его счастливей на свете…
- Товарищ Хомченко? - уверенным тенорком зарокотала трубка. Хомченко мгновенно покрылся холодным потом, буквально с загривка до пят. Товарищ Кипритиди был идеологической звездой партийного бомонда, навроде партайгеноссе Геббельса, и звонил впервые - досель блистательного оратора и риторика товарищ Хомченко лицезрел, и внимал ему токмо по ТиВи. - Да, товарищ Хомченко на проводе, - просипел ошалевший Хомченко, ненавидя себя, за то, что каждый звук приходиться буквально с силой выдавливать из сдавленного спазмом горла. - Мы отправляем к вам на днях светилу мировой антропологии Зеву Лейбовича Виндзюбатого, наверняка слышали о нём. Трубка крякнула и тонко запукала короткими гудками, камрад Кипритиди закончил речёвку. Хомченко переваривал, внутренне холодея, ценные указания партайгеноссе.
Зина вздрогнул и проснулся, спокойный и отрешённый, и чистые слёзы мыли свирепое лицо:
Глава 19
Рядом с отёкшими руками этого парня стояла полукруглая клетка большого размера, дно клетки выстелено пушистой шкурой, но обитателей не видно. Жить в этой клетке могли хомячки или хори, но, быть может, и попугай крупного рода. Сверху на клетке разместилась девочка с насупленным лицом. Мольберт, живописно разбросанные фрукты, убедили Зину, что видит он мастерскую художника. Зиновий моргнул, и виденье исчезло. - Мне как объекту ассимиляции, представилась чудная альтернатива: потерять совесть или жизнь. - Но совесть давно пропита и изжита, стоит ли бороться и цепляться за жалкую жизнь? Его умственные построения и модуляции не многого стоили, всё предопределенно свыше. И вот замыслил Зиновий побег. Ближайшей ночью, скорее вечером, но поздним, ладно смазанный засов отщёлкнул жизнь Зины на новый, последний круг. Смело и отрешено без оглядки Зина покинул пределы клети и зоосада. - Я ждала вас, Зверь, хоть и будет вам это странно. Вещий сон приснился мне и в нём –Вы... Зина, приняв трепетную и прозрачную десницу девушки, баюкал её молча, долго-долго, как усыпляют ребёнка или замаливают грех... Внезапно Зиновий заговорил, и речь его была страстна и горяча, так не скажут на партактиве, и даже на маёвке не скажут. Омыв печали и грехи свои чистыми слезами искупления, Зина исповедался судьбе своей, исповедался первый и последний раз в своей странной, причудливой и страшной жизни... Глава 20 Кратким может быть всё, кроме любви и смерти. О смерти мы умолчим, но любовь, любовь принадлежит всему роду людскому, как мужской член или женские груди, что неотъемлемо с нею сочетаются, тем самым позволяя ей возрождаться вновь в вновь, хотя в них самих нет ничего человеческого. Случилась любовь меж зверем и агнцем, соединились инь и ян, слились в едином порыве белое и чёрное. И что? Мир стал другим? Ничуть. Лишь чёрное стало немножко светлее, но белое осталось белым – к светлому и непорочному грязь не липнет... Товарищ Хомченко, ау-ау, где вы? Спокойнее друзья, ведь голос камрада Кипритиди эхом резонирует в голове Хомченко и сам великий учёный Виндзюбатый сбирается в путь дорогу. Товарищ Хомченко, жалея Зиновия, достал из личных запасов понюшку первоклассного яда и заспешил в зоосад. В голове своей, прокручивая варианты предстоящего разговора с Зиновием, он ровным пасьянсом раскладывал не убиваемые аргументы в пользу гуманного самоубийства. Но выучка брала своё, и Хомченко словил себя на том, что автоматически он оглаживает ручку маузера, и патрон уж дослан из магазина в обойме в патронник. - Да уж, воистину доброе слово и кольт в руке действуют гораздо убедительнее, чем просто доброе слово! - криво усмехнулся товарищ Хомченко. Обнаружив в зоосаду голяк, и удостоверившись, что Зина убёг, товарищ Хомченко заскрипел зубами и показал кусочек своего партийного характера всем приспособленцам, шлындающим по зоосаду. Через несколько минут хладнокровие вернулось к товарищу Хомченко. - Эх, Зина-Зина, дурья твоя башка, ты сам, мил человек, развязал мне руки, и осталось мне только их омыть. - Нет, твоей крови на мне не будет, и так с достатком. Объявлю я на тебя, дружок, охоту –как на самом диком западе, по жанрам и законом североамериканского вестерна! В сером кубе исполкома вся партийная и околопартийная шваль в полном сборе. Товарищ Хомченко газанул краткий, но схожий с фейерверком спич. - Йети убёг, что само по себе скверно, но ещё более погано то, что доподлинно стало известно компетентным органам: зверюга ВИЧ инфицирован, болен бешенством и птичьим гриппом. Надобно было вам видеть лица внимавших товарищу Хомченко. Народ проникся и готов был на всё, говоря проще, народ созрел убить Йети. Зина с прекрасной незнакомкой не ведали, что час пробил и "ату, его ату". Возлежали на пленэре, и травы изумрудные альковом сладостным для них служили. Облик Зверя прекрасной девушке, вручившей честь свою и девственность, был мил уже, привычен был. Однако, Зина зароптал в душе и облик ненавистный, пресытивший его, хотел отринуть. Читатель, догадался ты уже, что дальше было? Да, лик звериный прикипел к Зиновию навечно. Его порывы тщетны и желания несбыточны, увы!.. Глава 21 Для влюбленного любое прикосновение ставит вопрос об ответе; он кожей требуется ответить. - Да, Зверь, я вся твоя, но миг расставания близок и неизбежен. Зиновий под звук сладкого голоска, льющегося как хрустальный ручеёк, тяжелел головой и засыпал, засыпал... Он вспомнил видение в момент принятия решения об исходе из клети - раненого юношу, девочку, обнажённую хрупкую женщину - и с облегчением подумал: он другой, иной, он нарисует натюрморт ещё лучше... - Откуда явился я, не знаю. Но куда направляюсь, могу вам сказать: в преисподнюю… "Свою душу очистивший йогой
На санях и лакированных лимузинах, крестьяне и бритая братва, партийцы и сочувствующие – все ринулись окропить землицу красненьким. Сложно сказать, что движет иными: первобытная страсть к безнаказанному убийству, Весенние небеса - Зиновий мотает головой в облаке своего дыхания.
Колёсики паровоза стучат по стыкам, хорошо стучат, резво. Вот и чай в мельхиоровых подстаканниках подали, просим вас ласково чаю отпить, крендельков с пряниками глазурованных откушать! Знать не знает, товарищ Хомченко, что в купированном вагоне едет его судьба-судьбинушка. Эх, помедленнее, кони б, помедленнее... В чахлом и носатом, как обезьяна-носач, человеке с истинно русской фамилией Виндзюбатый, трудно усмотреть вершителя судеб. Учёный шмыгал носом, гоняя ком хронических соплей, и меланхолично пролистывал антропологический справочник в самой полной редакции на тысяча семистах листах. А охота в разгаре. Холмы, косогоры, леса и пролески добросовестно расчёсывают ярые и расторопные вояки. Главный воитель товарищ Хомченко наливает и закусывает. Верит в успех дела да и не может быть по-другому - всё завязалось в один плотный узел. Узлы нужно рубить, сие открытие ещё Сашка Македонский завещал. Вот товарищ Хомченко и разрубит... Тут хочет автор сделать малое отступление, букв в сотню не более того, но повесть наша в чём-то путанная, в чём-то противоречивая, но не отступайте. Профессор Виндзюбатый прибыл к перрону. Инкогнито, не создавая ажиотаж, избегая публичности, рванул в зоосад. Профессор был человеком глубоко неверующим и также глубоко непьющим. С изумлением обнаружив отсутствие Йети, Виндзюбатый вспыхнул юношеским азартом и включился в преследование. Схватив первого попавшегося шаромыжку и одарив его рубликом, он споро приближался к развязке, но с другой стороны. Обычно овца, загнанная в угол обернётся волком, но это не наш случай. Зиновий ловил губами последний крап дождя, пил воздух, жил, последние мгновения жил и, быть может, был счастлив как никогда. Но и во сне душе покоя нет: Товарищ Хомченко и трясущийся человек, который остался безымянным: забулдыга, сраму не имущий, но право имеющий, - настигли Зиновия вместе. Зиновий упал на спину и смотрел снизу вверх, глаза в глаза, бывшему другу и командиру. - Стреляй, стреляй! - Ярился Хомченко, оскользнувшийся на вязкой глине, и потерявший номерной маузер. Безымянный человек с глазами цвета говна выстрелил, и ещё, еще, ещё... Приглядевшись к безымянному человеку, с изумлением обнаружили, что он не мужик и не баба: толи трансвестит, толи гермафродит. Как есть Маруся Никифорова – тот же азарт, белёсые глаза в рже и жажда убить, во что бы то ни стало. Зина, вырвавшись наконец из шкуры ненавистной образины и воспарив над бренными останками, смотрел на происходящее смиренно, как смотрит физик-ядерщик на последствия атомной бомбардировки.
Твёрдой и учёной рукой сорвал с умирающего Зиновия маскарадный костюм. Свидетелей тому было изрядно, все охотные парни прибыли в срок. Вернёмся друзья мои, к нашей девушке - Царице Небесной - так будет веселей и справедливей! Глава 23, последняя
Примыкая к нему, аккуратно расположился декоративный заборчик. Уютный мостик, удобными сходнями соединяет промышленного монстра декаданса с огороженным двориком. Дворик закатан в асфальт. Небольшой фанерный домик, с прямоугольными окнами, прикрытыми жалюзи. Тёплый день, асфальт мокрый, бодро капает с крыши. Женщина стоит на пороге. Уходит в дом, возвращается с зонтом. Ни прошлого, Эта женщина достала из изящной сумочки листок затёртой бумаги. Развернула, старательно сложенный лист и в тысячный раз прочла: «Ты носишь судьбу и дом свой и печаль свою и радость свою внутри себя. Она так живёт, более года, каждый день, начавшийся с утра и закончившийся в полночь, проходит в одних и тех же декорациях. Жизнь идёт по кругу, каждый следующий день - сотый близнец прошедшего. Кто эта женщина? Она не человек и не зверь, она не дух и не ангел... Мы замолкаем. Я задумываюсь и отодвигаю ноутбук от себя, мои руки уходят с клавиатуры, наверное, это финал. Не будем мешать этой женщине, она через мгновение вернётся в свой домик. Мы с любопытством заглянем через плечо женщины мамы и увидим девочку. Жизнь состоит из двух сил, называемых в общем любовью; одна сила - это любовь рождающая(родовая сила), другая - любовь образующая (сила личности). На одной стороне - роды, на другой - смерть: роды в смерть и смерть в бессмертие... Всё, уходим, пусть остаются двое, нам пора...
© Copyright: Параной Вильгельм, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
