Город сильно затянул меня. И не то, чтобы по собственной воле. Где эта наша собственная воля и чем таким она заправляет! Всё и всегда что-то другое. Всё построено и ориентировано таким образом, дабы получать от жизни исключительно дурные впечатления. А что, как не они и выстраивают нашу личность. Не знания, не уложения и догмы, а впечатления, формирующие образы, заставляют нас поступать так или иначе, высвобождают эмоции, не считаются ни с логикой, ни со здравым смыслом. Поэтому самое рациональное – это воспринимать любое событие неоднозначно, не то, чтобы в выгодном для себя смысле, такое вряд ли окажется возможным, но всегда стараться предполагать наличие многих степеней свободы для любой частички нашего бытия.
Сейчас сижу дома, сильно простудился, делая работу у Невы. В такое время особенно чувствуешь свою асоциальность. Никому-то до тебя дела нет. Ни фальшивого участия «трудового коллектива», ни сердитого начальственного голоса в телефонной трубке, подозревающего тебя в симуляции, ни деланной заботы друзей со службы, втайне недовольных тем, что теперь придётся им выполнять какую-то работу за тебя. Э-э, как бы я хотел теперь всё это слушать! Причём без тени смущения, зная, что всё это притворное, ненастоящее. Да где же взять настоящего-то? Нет и не надо. «Успокойся, смертный, и не требуй, правды той, что не нужна тебе!» Не знаю, откуда я это помню.
На праздниках был в гостях, куда также был приглашен греческий профессор. Отдельно оговорю, что мои сборы были недолгими, ибо мне был обещан безусловный интерес к моей живописи, чреватый неизбежной покупкой из вежливости. Предложение было заманчивым ещё и с той стороны, что профессор, по словам приглашающих, был владельцем собственной виллы на Крите, человеком очень состоятельным и большим и щедрым другом греческих художников. От предвкушения денег, отливающих серебром, а не медью, как обычно, у меня немного першило в горле и никак не удавалось сосредоточиться на английских словах и предложениях, которые мне теперь было необходимо вспомнить, дабы предварить получение денег изысканным светским разговором. Шести вечера я дождался с трудом. Около пяти я уже был на месте. Картины, проложенные гофрированным картоном, были аккуратно подобраны по размерам и разложены по двум большим пачкам, перетянутыми багажными ремнями. Бутылка хорошего французского вина, купленного мною на последние деньги мне явно мешала, грозила прорвать ближайший к ней холст, сильно раскачивалась при ходьбе, заставляя меня идти медленно. Ожидая заветные шесть часов, я устроился возле дома на лавке под старым тополем. Сердце билось сильно, голова была горячей, память сбоила, обнулив весь мой прошлый опыт, сохранив зачем-то единственное воспоминание, давнее, времён ученичества, совпавшее с кооперативным движением в стране, когда самый тупой из учеников Альховского, по кличке Гуахиро, замыслил извлечь из рисования практическую пользу, приторговывая собственными рисунками в Катькином садике. «Комерцыя должна быть оправдана», – твердил Гуахиро впопад и не впопад, с пыхтением и уханьем вытанцовывая что-то карандашом на листе ватмана. Мы все, молокососы, смотрели на более зрелого Гуахиро с восхищением, полагая, что такой процесс материализации полученных знаний и навыков пойдёт у нас ещё очень нескоро. Если пойдёт. И вот, нервно нарезая круги вокруг лавки, я осознал: «процесс пошёл», как говаривал основатель того самого кооперативного движения. Наконец, подойдя к двери подъезда, я нажал кнопку домофона и отрекомендовался в переговорное устройство. Голос был каким-то чужим, словно простуженным, согласные залипали в гортани, гласные нелепо вытягивались, истончаясь и переходя в шип, но меня всё-таки поняли и впустили. Профессор уже сидел в кресле и пробовал столовый нож большим пальцем, простукивая его и поднося звенящий предмет к уху. Вероятно, когда звон выходил наиболее чистым, профессор удовлетворённо улыбался, вытягивал шею из белого воротничка и победно огладывал комнату. И тут наши взгляды встретились. Вместо приветствия у меня в мозгу неожиданно ярко вспыхнула и засигналила любимая словесная формула художника Зверева: «Деньги давай!» Правда, в отличие от Зверева на всех языках, которые я знаю: «Трэба грошей! Give me money! Уч манат! Пиастры-пиастры!» Хотя последняя кричалка из словарика попугая пирата Сильвера, но именно она наиболее точно выразила переполнявшие меня чувства. Но ответного чувства в его глазах я не увидел. Там не было никаких числительных, а увидел я только нежнейшую душу, которую занимают исключительно образы, представления, метафоры, в общем то, чего у меня самого хоть задницей загребай. Разочарование было подобно холодному душу. Я поинтересовался у него, стоит ли мне разворачивать тщательно уложенные и упакованные работы, на что немедленно услышал его бойкий и задорный голос, что можно-де не трудиться, а лучше сесть за стол и выпить бокал «хорошего вина». Так и было сказано, и вряд ли я настолько плохо знаю английский, чтобы этого не понять. Профессор пригласил всех за стол, точно он тут был хозяин и торжественно достал бутылку вина. Это была бутылка молдавского «Каберне» по 86 рублей за бутылку, в «Пятёрочке» её можно было приобрести за 79.50 со скидкой. К вину я отношусь равнодушно, а в последнее время и вовсе неприязненно. Это случилось после того, как знакомый бизнесмен попробовал использовать меня «за наливай». Верно полагал, что все художники горькие пьяницы. А я не пьяница совсем, мне деньги давай, как говорил художник Зверев. А уж как ими распорядиться я найдусь не хуже булгаковской Аннушки. Тем более, не хочу пить всякую профессорскую дрянь и помои. Не мешкая, я достал бутылку французского вина. Профессор схватил её и долго изучал. С возгласом «оу-уо» он раскупорил бутылку, отодвинул от себя уже нолитое «Каберне» и нацедил только себе полный фужер французского. Затем последовал тост, потом разговор о политике, о России, о США, о Грузии… Всё происходящее меня больше не интересовало. Я сидел и молчал. Профессору это не понравилось. Он спросил меня, что я думаю об Европе? Я ответил ему, что всего лучше об этом спросить штаб-офицера Бутенопа, хотя я отвечу то же самое, что и Бутеноп. Профессор недоумённо завращал глазами, особенно после того, как остальные гости засмеялись. А, собственно, откуда греческому профессору знать про Козьму Пруткова, написавшего:
Если ищешь рифмы на: Европа,
То спроси у Бутенопа.
Хотя мог бы просветиться, ведь Прутков-то был не чужд греческой темы, сочинив стихотворение «Пластический грек». Вот тут-то я и понял, отчего я так легко купился на дурацкого профессора, это Прутков виноват!! Ведь в этом стихотворении были слова: «Люблю… когда золотистый и солнцем облитый ты держишь лимон (миллион рублей)…» Это и засело в моё подсознание, работая, как предопределение, что от грека я когда-нибудь получу лимон (миллион рублей). Это, право, какая-то аберрация сознания! Грек-то золотистый лимон держит, но не даст он некту лимон, хоть тот дерись!
