З. Прилепин В этом смысле мы весьма свободная страна и в силах вынести истинную широту мнений, на то мы и русские. Имперский народ не имеет права делать иначе, он может только так. (Иной раз: как дурак). Но выбора нет — иначе заройтесь в свою землянку и сидите там в одиночестве, забыв про империю. Нездоровье наше в том, что о Земфире, размахивающей украинским флагом, или о ком там? — о Диане Арбениной с её «прости нас, Украина» — знают едва ли не все, ролики эти смотрят миллионы, обсуждают очередную песню про «глистов» от Андрея Макаревича — сотни тысяч, в то время как, с точки зрения — даже не патриотической, Бог с вами, — а эстетической, есть вещи, заслуживающие куда большего внимания. Мы не хотим проводить прямых параллелей — найдутся всегда желающие поставить эти параллели под сомнение, — но всё-таки, во времена, скажем, Александра Вертинского — сам же Вертинский отлично отдавал себе отчёт, кто он и кто — Блок. Кто он и кто — Есенин. Кто он и кто — Ахматова. Не только, конечно же, Вертинский, но прочие, уже унесённые временем исполнительницы цыганских романсов, или солистки джазовых оркестров: все осознавали своё место. Сегодня иерархии вывернуты настолько, что несовместимые вещи не то, чтоб соревнуются — а даже не сравниваются. Проще говоря, значение поэта Юрия Кублановского — в контексте классической русской поэзии — неоспоримо и огромно, это следующая — за Юрием Кузнецовым и Бродским, — ступень, которая ведёт нас в Золотой век, к Пушкину и Державину. Тем не менее, значимость слов Юрия Кублановского плетётся где-то в охвостье обсуждения того, что сказал или даже о чём смолчал Юрий Юлианович Шевчук. Господа. Ну, ей-Богу… Если кто и наследует классической линии сегодня на всех основаниях, то это, к примеру, поэтесса Светлана Кекова. Дрогнуло веко: вы не знаете кто это? Ну, вот, это она, взрослый и строгий мастер: «Я там, за Волгою, вдалеке, сквозь солнечный вижу гнёт, как Ангел с острым серпом в руке людскую пшеницу жнёт. Под ярким солнцем горят серпы, на лезвиях — кровь и пот, и в чистом поле стоят снопы, и каждый из них — народ. И каждый — в лучшей своей поре, и лечь под серпами рад… Созрели на Карачун-горе и смоквы, и виноград. Срезает Ангел за гроздью гроздь, лавиной идёт огонь. Спаситель распят, и новый гвоздь вбивают в Его ладонь. Настиг нас, грешников, час такой, такая пришла пора, что горе, льющееся рекой, блестит как вода Днепра». Ахматовская, постахматовская сила слышна в этих строках. Признают ли это ахматовские вдовы, сироты, самозванные последовательницы? Нет. У Светланы Кековой — взгляды не прогрессивные, а какие-то совсем другие, пугающие. Пётр Вяземский, поэт пушкинского круга (родившийся раньше Пушкина и намного переживший его) писал как будто ровно по тому же поводу: «В литературном мире ниспровержение законов ума и вкуса, возмущение анархического своевольства против нравственных и умственных властей бывают введением к лже-царствию невежества». Сборники «стихов» Дианы Арбениной и песен Андрея Макаревича лежат в каждом магазине — а сборники поэзии Светланы Кековой, или, скажем, Олеси Николаевой или Марины Кулаковой нужно разыскивать, — впору сыщика нанимать: и не факт, что поиски увенчаются успехом. Когда на книжных полках, меж нашими, с позволения сказать, «бардами», я видел стихи Юрия Кублановского — и не помню. Никто не умаляет песенного дара Макаревича, по крайней мере, имевшего место быть лет… дцать назад, на дивиденды с которого он живёт и доныне (по поводу Арбениной смолчим, ибо про её дар не осведомлены) — но налицо всякое отсутствие иерархий. Мы уже сравнивали наши дни со временами Вертинского — при всей любви к нему, было бы странным, если б в книжных лавках 10-х и 20-х годов Вертинский лежал повсюду, а Блока или Ахматовой было не найти. Но ведь нет же — Вертинскому хватало ума и вкуса вообще себя не издавать, а стихи Ахматовой в первое десятилетие её творчества разошлись даже по нынешним временам оглушительным тиражом: 75 тысяч экземпляров. Обвинять в этой ситуации Макаревича или Арбенину нелепо: всё есть, как оно есть, они чужого не воровали. Но читатель современной поэзии выглядит как, прости, Господи, болван — он ничего не понимает, и никто ему не скажет об этом, а если скажет: читатель не поверит. Он уважать себя заставил. Что это? «Невидимая рука рынка»? Но, вроде бы, и в 10-е годы прошлого века был капитализм. Может, тогда «рука» ещё вела себя прилично? А сейчас ей «всё позволено»? Верю, что не все в нашей Родине согласны с данным положением вещей, и на разумное русское слово настроены по-прежнему многие души. Помнится, как в самый разгар войны между Майданом и Новороссией по Сети начали, набирая сотни и тысячи перепостов, бродить «Скифы» Блока. Тогда же прогремели стихи Иосифа Бродского на отделение Украины — отныне этой оде суждено стать самой цитируемой в его наследии: увы и ах. За (кажущимся) неимением стихов, сложенных сегодня о наших временах, русский человек прислушивается к строкам классики: и неизбежно бывает вознаграждён. Но чудовищный парадокс «века информации» вот в чём. В отсутствии массовых медиа, социальных Сетей, возможности разнести любую строчку в тысячекратном пересказе, русский человек в былые времена всегда знал главное — на ряду с ложным. Непостижимо, но первое воистину народное, но при этом — авторское стихотворение в русской литературе возникло ещё в 1812 году. Тогда, в Тарутинском лагере, поручик московского ополчения, служивший в 1-м пешем казачьем полку, поэт Василий Жуковский написал «Певец во стане русских воинов». Песнь о милитаризме, как сказали бы сегодня. Это был тот самый случай, когда признание культурной среды и, насколько то было возможно тогда, народное признание — полностью совпали. Вдохновенную поэму во славу русской доблести и русского оружия читали повсюду, во всех частях, в каждом читающем доме, в любой мало-мальски культурной семье. Потом подобное повторялось многократно — и, на счастье наше, с лучшими образцами русской поэзии. Со стихами Пушкина — в том числе о «Клеветниках России», со стихами Дениса Давыдова — в том числе с гениальным антилиберальным пафлетом «Современная песня», упоительным образом не устаревшим не единой строкой доныне, со стихами Лермонтова, со стихами Некрасова, Блока и Есенина, с «Василием Тёркиным» Твардовского, с песнями Великой Отечественной на стихи Долматовского, Суркова, Исаковского, с военными песнями Владимира Высоцкого — и со стихами Бродского в том числе. Бродский, любивший не только Уитмена и Одена, но знавший, что начало светской русской поэзии положено одой «На взятие Хотина» Михайлы Ломоносова, другим певцом военной славы России — Херасковым и великолепным Державиным, — не в первый раз — но в окончательный дал себе и своей поэзии такое измерение, какое уже на замолчать никогда. Глупое дело — решить теперь, что на Бродском всё закончилось, и настало время обсуждать, Боже мой, Арбенину или кого там, печальную Рамазанову, будучи убеждёнными, что ничего иного нет. Есть. Вот вам ещё одно, уже после Бродского, мучительно своевременное — и тем не менее безупречное, великолепное стихотворение Олеси Николаевой. По высшему счёту — когда мы оглянемся на нынешние времена — именно этими стихами станет измеряться наша сила и наше благоразумие. Остальное, на чём мы сегодня стёрли языки, сойдёт на нет, и не вспомнится. Слушайте. Баллада о Сашке Билом «Это дух Сашка Билого — неутолённый, мятежный — бешеной слюной исходит, что шелудивый пёс: жуть, злость, жаждет отмщенья, крови, рыщет по Незалежной, вгрызается в плоть, рвёт тёплое мясо, ломает кость. Это никто как он — прелюбодейный — шало пахнущий палёною человечиной в Одессе вдыхает дым, роется в Мариуполе в трупах, но всё ему мало, мало, весь измазался кровью, а — всё незрим. „Мало ещё вы душ загубили кацапских“, — за ушные мочки дёргает подначивает, поддаёт пенделя, чтоб уж наверняка, долбит мозг Коломойского, печень клюёт, вырывает почки. „Это ты, Сашок?“ — тот в ужасе спрашивает у невидимого Сашка. Тот недолго с ума сойти, что со ступеньки… Лютый озноб: серое вещество скисает, как молоко. В ночи Коломойский спрашивает у шкафа: „Билый, чи там, чи тут ты?“ Но до поры ухмыляется, отмалчивается Сашко. Ибо — наутро — знает: глянут все западенцы, все коломойцы глянут в зеркальную даль, и в крик: оттуда стервец Сашко кривляется, грызёт заусенцы, средний палец показывает, высовывает язык. Глянут наутро бандеровцы — родичи, единоверцы — на братков по сектору, и в каждом из них — мертвяк Билый Сашко сидит, застреленный ночью в сердце и заселивший тела живые незнамо как. Глянет и Незалежная в воды и — отразится бритая голова с безобразным ртом, жёлтый желвак, бегающие жестокие глазки, жиденькие ресницы, вылитый Сашко Билый — убивец и вурдалак. Да это же бес в маскировке: плоть, синие жилы, всё как у всех: комар на лице простом… На цепь его посадить, под требник Петра Могилы склонить, с заклинательными молитвами и крестом!.. В берцах, в военном буро-зелёном прикиде, ишь, как всамделишний — щетинистая щека… Да покадит на него иерей, воскликнет Господь: „Изыди!“, и с воем из Незалежной извергнется дух Сашка». Бродский оценил бы эти стихи Олеси Николаевой. И все иные, вышеназванные, оценили бы. Потому что перед нами — едва ли не лучшие стихи новейших времён. Никогда не израсходуется великая гоголевская сила их, до тех пор, пока дух Сашка Билого будет оживать. Что до русского читателя — если ты устал, товарищ, морочить мозги вялой чепухой и прокисшими песенками — думай о важном, сложном, восхитительно сделанном, умно задуманном и безупречно выполненном. Думай о русских поэтах, а не о всякой криво срифмованной чепухе. Потому что так ты думаешь о вечном, а не о суетном и мимолётном. © Copyright: Он Ол, 2015.
Другие статьи в литературном дневнике: |
