***В тот день, сразу, как только над крышами Жмеринки взошло солнце, что-то переменилось и в городе, и в людях, и, может быть, даже в целом мире, и то, что было вчера важным и единственным, перестало быть таким, потому что по непостижимому для человеческого разума закону жизни наступило время перемен, как бы этому не противились самые душевно заскорузлые горожане, уставшие от обид и скользких неопределённостей вконец измучившей их непонятной войны. Ближе к обеду солнце затянула огромная туча. Город притих в предчувствии плохих новостей, а жена местного (...), Оксана Чуб, крепкая грудастая украинка лет сорока пяти, ещё не тронутая сединой и дряблостью, решила, что пришло время выговориться и сбросить накопившуюся тяжесть от всяких страхов, сомнений, подозрений, давно истерзавших душу и усевшихся на самом кончике её языка. Описав замысловатую траекторию, Оксана подошла к своему мужу Степану, который застыл на диване в позе тягостного раздумья человека усталого и безнадёжно отчаявшегося, и, как бы невзначай, заговорила тихим бабьим голосом: - Послушай, Стёпка, а может, пёс с ней, с Украиной? Понятно любому дурню, что ничего у них не вышло, и пришёл им конец. Только лучше здесь правильно себя вести, чтобы насмерть не убиться. Я вижу, как ты мучаешься, и сама уже еле живая. Может, как-то мы с тобой всё обдумаем и на чём-то хорошем остановимся? Не подыхать же нам вместе с придурками, если они хотят этого, а мы нет? А потом - мы не бандеровцы. Я в пионерлагере была вожатой, а ты в горкоме электриком работал. Мы чистые, нас не прижмут! Выговорившись так, как это бывает, когда делятся чем-то тяжёлым и наболевшим, Оксана упёрлась крепкими кулачками в бёдра и оглядела комнату, ища поддержки в нажитом со Степаном имуществе, особенно, в вещах старых, помнящих всю их по-украински путанную, однако прожитую душа в душу жизнь. Вещи выглядели обыкновенным, притёршимся к быту, барахлом людей среднего достатка, и только настенные часы в доме Оксаны Чуб были особенные - ходики с гирьками, доставшиеся ей от бабки, безвылазно прокоротавшей свой век в селе под Черниговом при козе, корове и большом огороде; они поддерживались Степаном в исправном состоянии, тикали и наполняли дом некими флюидами позабытой неторопливой мудрости предков, имевших строгий, расчётливый быт, читавших потёртое Евангелие и посещавших церковные службы с верой в правильное течение жизни. Однако жизнь уже давно была другой. Чувствовалось это душой, понималось умом, беспрестанно давило на совесть и терпение, побуждавшее к высказыванию, пусть даже ради простого душевного облегчения. В общем, момент для разговора был выбран Оксаной правильно. На кухне, постукивая крышкой кастрюли, варился борщ, погода стояла паршивая, требовалось чем-нибудь заполнить время и растрясти мужа, хандрившего уже не первый день и, наконец, очнувшегося то ли от спячки, то ли от дурной болезни. - Пионерка, говоришь? - вздохнул Степан, пошаркав тапком по полу и выдержав мрачную паузу. - А дочь твоя кто? Забыла? Проститутка она - все знают. И дом знает, и город знает, и два села поблизости знают нашу Мариночку. Я уже и глаза не опускаю. Привык к такой дочери. При-вык! Сучья жизнь, Оксана! Довели нас до помойки, помоями измазали и стали в помоях топить. - Ой! - вскрикнула Оксана, чувствуя, что разговор уходит в сторону от её замысла и может не получиться. - Борщ помешать нужно. © Copyright: Игорь Снежневский, 2024.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
