Р. Тагор
Р. Тагор. Воспоминания (фрагменты) | ШРИКАНТХО-БАБУ
vkams.narod.ru›Names/T/Tagor/Memory.html
Кто создаёт картину жизни на холсте памяти — я не знаю; но кто бы он ни был, он создаёт картины. Иначе говоря, он не для того держит кисть в руке, чтобы зарисовывать всё, что происходит. Он отвергает или избирает, согласно своему вкусу. Часто он уменьшает большое и увеличивает малое. Он, не колеблясь, отодвигает вглубь то, что было спереди, или помещает спереди то, что было позади. Словом, он — живописец, а не историк.
Так, через внешнюю сферу жизни течет поток событий, а внутри одновременно возникает ряд картин. Оба ряда соответствуют друг другу, но они — не одно и то же.
Обычно у нас нет возможности подробно осмотреть скрытую в нас живописную мастерскую. Лишь иногда наш взор падает в тот или иной её угол, но большая её часть остаётся в непроницаемом мраке. Кто тот мастер, что непрерывно в ней живописует, каковы его замыслы, в какой галерее будут вывешены его картины, когда он закончит своё дело — кто скажет?
Несколько лет тому назад, когда меня расспрашивали о событиях моей жизни, я спустился в эту мастерскую за сведениями. Я полагал, что соберу некоторое количество материалов для истории моей жизни, и этим ограничусь. Но когда я раскрыл дверь, я увидел, что воспоминания о жизни не суть история жизни, что они — самостоятельное произведение незримого мастера. Пёстрые краски, рассыпанные по его холстам, не являют нам отражения внешней действительности; они взяты с его собственной палитры и пропитаны страстью его сердца — вот почему повесть его холстов непригодна для показаний на суде.
Но хотя попытка собрать точную историю в сокровищнице памяти и не может привести к цели — есть очарование в её картинах, очарование, заворожившее и меня.
Дорога, по которой шагает странник, придорожный дом, в котором он отдыхает, — не картины, пока он ещё в пути; они слишком необходимы, слишком осязательны. Но когда нужда в них исчерпана, когда странник оставил их позади, они обращаются в картины. Когда мы, перед тем как войти в вечернюю обитель отдыха, оглянемся на города и поля, реки и горы, пройденные нами в утро жизни, тогда, в свете уходящего дня, они — настоящие картины. Так, когда пришёл мой черед, я оглянулся и был захвачен открывшимся мне зрелищем.
Но, может быть, оно было привлекательно для меня исключительно вследствие естественного интереса к своему прошлому? Некоторое личное чувство тут было неизбежно; но картины эти имели и свою собственную привлекательность, как картины. Было бы глубоко неверно утверждать, будто картины, которые Лакшман рисовал для Ситы, привлекательны лишь потому, что изображают её жизнь. В моих воспоминаниях нет чего-либо достойного увековечения. Но художественное значение изображений не зависит от достоинства изображаемого предмета. Всякое подлинное чувство, если только его удастся передать другим, будет для них ценно. Если то, что приняло форму картины в памяти, может быть воплощено в словах, то оно достойно занять место в литературе.
Я предлагаю эти картины, созданные моей памятью, как литературный материал. Было бы ошибкой принимать их за автобиографию. Для этой цели они и слишком отрывочны и бесполезны.
ШРИКАНТХО-БАБУ
В то время у меня был слушатель, какого я никогда больше не встречу. Он обладал столь необычайной способностью приходить в восторг, что уж никак бы не мог занять пост критика в каком-нибудь ежемесячном журнале. Этот старик был похож на спелый плод манго — в его существе начисто отсутствовали кислые или грубые волокна. У него не было и следа волос на голове, доброе лицо было гладко выбрито, рот совершенно свободен от зубов, а его большие глаза постоянно сияли радостью. Когда он говорил своим мягким глубоким голосом, его руки, рот и глаза тоже говорили. Он был старой персидской школы и не знал ни слова по-английски. Он не расставался с хуккой и ситарой, а из его уст непрерывно текли песни.
Независимо от степени знакомства с ним, никто не мог противиться действию его обаяния. Мне вспоминается, как однажды он повел нас к какому-то фотографу-англичанину, чтобы сняться вместе. Он так наивно убеждал фотографа на смешанном хинди-бенгальском наречии, словно своего старого знакомого: «Нет, я не могу платить такую цену за фотографию, я — бедный человек; нет, нет, сахиб, это совершенно невозможно», — что сахиб, смеясь, согласился понизить цену. Даже в этом гордом английском предприятии его столь несообразные просьбы не звучали неподобающе — настолько чистосердечно было его отношение ко всякому человеку; ему и в голову не приходило кому-либо не доверять, ибо в нём самом не было и следа того, что может вызывать недоверие.
Иногда он посещал вместе со мною одного европейского миссионера. Он пел, играл на ситаре, возился с маленькими дочками миссионера, изумленно восхвалял обутые маленькие ножки его жены, и так веселил всех, как этого не мог бы сделать никто иной. Всякий другой, веди он себя таким образом, показался бы бесцеремонным и навязчивым, но его прозрачная простота нравилась всем, и всех заражало его веселье.
Шрикантхо-бабу был недостижим для грубости или дерзости; оскорбления он не воспринимал как таковые, и они теряли по отношению к нему всякий смысл. Наши наняли однажды известного певца. Когда он бывал навеселе, он грубо издевался над Шрикантхо-бабу. Тот невозмутимо переносил всё, даже не пытаясь защищаться, В конце концов, певец был уволен из-за своего грубого обращения с Шрикантхо-бабу. Тот был страшно расстроен и всячески заступался за своего обидчика. «Виноват не он, виновато вино», — повторял он.
Он совершенно не мог выносить страдания других, ни даже рассказа о них. Когда кто-либо из мальчиков хотел поддразнить его, достаточно было почитать ему вслух грустные места из книги Биддашагора «Сита в лесу» или из «Шакунталы». Шрикантхо-бабу протягивал руки, запрещал, просил, умолял прекратить чтение.
Этот старик был одновременно другом моего отца, моих старших братьев и нас, мальчиков; он был сверстником всякого из нас. Трудно было бы найти другого такого любителя стихов. Как любой камешек подхватывается струями водопада и быстрым вращением доводится до восторженной пляски, так и ему достаточно было малейшего повода, чтобы преисполниться бурного восхищения. Однажды я сочинил два гимна богам, в которых, как и полагается, не забыл упомянуть о страданиях земной жизни. Шрикантхо-бабу не сомневался в том, что приведет моего отца в восторг, если продекламирует ему столь совершенный образец поэтического благочестия. С превеликим энтузиазмом он вызвался лично прочесть эти стихи отцу. К счастью, меня в то время не было дома; как я узнал по возвращении, отца очень насмешило, что страдания жизни столь рано стали тревожить его младшего сына, и он даже сочиняет пояры на эту тему. Серьезность их содержания на него нисколько не подействовала. Я не сомневаюсь, что, будь на его месте наш старший инспектор Гобиндо-бабу, он сумел бы оценить эти мои два гимна.
Я был любимым учеником Шрикантхо-бабу в пении. Он научил меня песне: «Не слышать мне волшебной флейты Кришны», водил меня по комнатам всех обитателей нашего дома и заставлял меня петь её им. Я пел, а он аккомпанировал на ситаре, и каждый раз, когда повторялся рефрен «Не слышать мне волшебной флейты Кришны», он восторженно присоединялся ко мне и неутомимо всё вновь и вновь повторял припев, кивая головой, и в упоении заглядывал в лицо каждого из слушателей, словно побуждая их к восхищению.
Он был преданным последователем моего отца. Одна из его песен на хинди была переработана в гимн богу Брахме: «Не забывай его — он сердце наших сердец». Когда он пел его моему отцу, то приходил в такое возбуждение, что вскакивал со своего места и, энергично ударяя по струнам ситары, повторял: «Он сердце наших сердец!» или вдруг, указывая рукою на моего отца, изменял слова: «Ты сердце наших сердец!»
Когда этот старик в последний раз навестил моего отца, тот лежал в постели больной в прибрежной вилле в Чинсуре. Шрикантхо-бабу не мог вставать без посторонней помощи и должен был рукою поддерживать веки, чтобы видеть. В таком состоянии он, в сопровождении своей дочери, проделал путь из Райпура в Бирбхуме до Чинсуры. С великим трудом удалось ему взять прах от ног моего отца и вернуться в тот дом в Чинсуре, где он остановился и где он через несколько дней умер. От его дочери я слышал потом, что, умирая, он пел гимн: «Как сладко милосердие Твоё, Господи!» С этими словами на устах обрел он вечное безмолвие.
*)Т. вырос в аристократической обстановке, и с ранней юности проявил большой интерес к музыке, живописи и сценическому искусству.
«БXАРОТИ»
Рабиндранат Тагор: Секрет великой победы | История | ИноСМИ ...
inosmi.ru/history/20150510/227940970.html
10 мая 2015 г. - Рабиндранат Тагор скончался в августе 1941 года, вскоре после ... Однако на страницах «Писем о России» мы видим ранние указания ...
Рабиндранат Тагор в СССР Rabindranath Tagore in USSR
youtube.com›watch?v=LieNvZLGtc4
Тагор Рабиндранат. Письма о России
indostan.ru›biblioteka/3_2874_0.html
Тагор Рабиндранат. Письма о России. Пер. с бенг. М. Кафитина. ... «Наконец, я прибыл в Россию. Все, что я вижу, — чудесно. Не похоже на другие страны. В корне отлично.
Крипалани Кришна - Рабиндранат Тагор, Читать книгу...
fanread.ru›Книги›4346483/?page=48
Вернувшись в Германию, Тагор вскоре отправился в Соединенные Штаты. На этот раз американская интеллигенция ... Может возникнуть вопрос, почему, несмотря на свое неприятие насилия, Рабиндранат приветствовал революцию в России, не...
Письма о России — Рабиндранат Тагор - LiveLib
https://www.livelib.ru/book/1000504763-pisma-o-rossii-rabindranat-tagor
Рейтинг: 3,5 - ;4 голоса
Книга «Письма о России» Рабиндранат Тагор. Москва. 1930 год. Прошло 13 лет после революции и свержения монархии. Теперь перед нами новая ...
К цивилизации
Другие статьи в литературном дневнике:
