НАВОЗ БОЖЬИХ КОРОВОК
Вольные хлеба
Вечером шел мелкий, как крупа, злой снег.
Большая среднеазиатская овчарка Зайка
сидела в конуре, на охапке сена, и смотрела
на окна дома, где горели разноцветные
огоньки новогодних гирлянд. Зайкой ее
звали потому, что по паспорту она была
Грета, но заходивший к Аникиным почти
каждый день занять пятьдесят, или сколько
получится, рублей сосед Толик звал ее
Зойкой, в честь своей тещи. «Не в честь, а в
вычесть», как он не уставал поправлять.
Когда Светка, жена Аникина, воспитывала за
разные провинности Грету веником,
которого собака изо всех сил старалась
бояться, то ругала ее Зойкой, а когда чесала
за ухом, то Зайкой. Оказалось, что это очень
удобно – менять всего одну букву вместо
того, чтобы менять выражение целого лица
или настроение. Поскольку Светка была
женщиной доброй и чаще чесала собаку за
ухом, чем лупила веником, то Грета
незаметно для себя и окружающих
превратилась в Зайку. Больше всего этому
превращению был рад сосед Толик. И волки
были не в курсе, что над ними смеются, и
овцы хохотали до упаду.
Зайка сидела и думала о том, что год
заканчивается хорошо. Будку ей летом
построили новую. Такую большую, что в ней
поначалу с удовольствием играли хозяйские
дети, и Зайка даже начала сомневаться, кто
в этом доме хозяин. Куриных костей вот
принесли с кухни и большую миску остатков
винегрета, из которого Зайка аккуратно
съела все, кроме зеленого горошка.
К утру потеплело, и снежинки стали
большими, добрыми и слезливыми. Когда
Аникин проснулся, синицы во дворе успели
не только позавтракать, но и пообедать
привязанным бечевкой к ветке яблони
салом. Зайка сидела метрах в десяти от
своей пустой миски с едой, прикидывалась
веткой яблони или старой канистрой из-под
керосина, и терпеливо ждала, когда какая-
нибудь сорока или ворона соблазнится
десятком горошин из съеденного винегрета.
Тут-то она как выскочит, как выпрыгнет и,
как всегда, не поймает.
Увидев Аникина во дворе, с рюкзаком за
спиной и фотоаппаратом на боку, Зайка
побежала в сени, к крючку, на котором
висел ее длинный прогулочный поводок, и
стала стягивать его зубами. Аникину не
очень хотелось брать собаку с собой, но
чувствовать себя последней скотиной,
лишившей Зайку прогулки, ему хотелось еще
меньше. Он шел далеко, в соседнее село
Березовка. От его Мостков до Березовки
было километров пять, если перейти по
поваленной осине через неширокую, не
шире банного полотенца, речку Синичку и
идти не по проселку, а напрямую по холмам,
держа курс на белую колокольню
Березовской церкви.
В Березовку Аникин ходил регулярно – почти
каждый раз, когда удавалось приехать к
родителям в деревню. И не было случая,
чтобы он до нее дошел. Аникину нравился
сам процесс асимптотического, как он сам
выражался, приближения к Березовскому
храму. Белая мачта церковной колокольни
то выплывала из-за одного холма, то ныряла
за другой, и Аникину представлялось, что на
самом верхнем ярусе этой колокольни стоит,
крепко уперев ноги в качающуюся палубу,
кряжистый сельский батюшка с седой,
развевающейся по ветру бородой и
безотрывно смотрит в блестящую латунную
подзорную трубу.
Аникин наступал на Березовку основательно
– под каждой березой или осиной он
устраивал привал, пил кофе, ел бутерброды
с сыром и ветчиной, собирал грибы, когда
был сезон грибов, и фотографировал до
полного изнеможения батареек в
фотоаппарате. Фотографии потом складывал
в аккуратные папочки на своем ноутбуке.
Всё это планировалось тщательно
просмотреть, убрать лишнее,
подкорректировать в фотошопе,
систематизировать и может быть даже
устроить выставку… внутри ноутбука.
Впрочем, выставка была делом отдаленного
будущего, которое Аникин торопить не
собирался.
Вдоль деревенской улицы дул
пронзительный ветер и Зайка пожалела
было, что увязалась с Аникиным и даже
открыла пасть, чтобы… но тут послышался
визгливый, состоящий из мелких острых
осколков, лай собаки Прохоровых –
кривоногой дворняги Мани. Дом Прохоровых
стоял на самом краю деревни. Точнее
сказать, полдома. Другие полдома занимали
дачники из Москвы, приезжавшие на лето.
Общими у Прохоровых и дачников были
крыша, скважина и погружной насос
«Ручеек», который качал воду в дом.
Считалось, что Прохоровы присматривают
за пустующей половинкой дома. До тех пор,
пока они не вытащили насос и мгновенно
его не пропили. Вместе со шлангом, через
который шла вода. Прохоровы это сделали в
первую же зиму, как дачники уехали к себе
в Москву, так что считалось недолго.
Прохоровых в четырехкомнатной половинке
дома обитало восемь человек. Сама Нинка,
вечно поддатая, красномордая баба, ее муж,
двое ее детей, два зятя и двое внуков. Как-
то раз поутру дачница Лариса,
предварительно отказав в сторублевом
кредите, спросила у Нинки:
– Что ж ты уже с самого утра пьешь-то, а?
– Здрасьте! – отвечала, театрально кланяясь,
Нинка. – Чего это вдруг мне не пить? Суп я,
например, уже сварила.
Маня брехала в три горла. Издалека Аникину
было видно, что она облаивает какую-то
серую кучу, лежащую в сугробе возле
калитки. Куча была Нинкиным мужем. Это
был второй ее муж. Первый умер шесть лет
назад. Спился. Сегодня как раз была пятая
годовщина его смерти. Вернее, она была
позавчера, и с позавчерашнего дня
Прохоровы эту скорбную дачу отмечали так,
что Прохоров профиль удален как вышел покурить на
свежем воздухе, так и… Тут на Манину
брехню вышла из дому Нинка c одним из
зятьев и втащили мычащего от горя
Прохорова в дом.
И Аникин и даже Зайка знали:
останавливаться у дома Прохоровых нельзя.
Стоит только задержаться хоть на минутку,
как Нинка или ее муж, или зятья, или внуки,
или собака Маня, или все они разом
попросят денег до получки. Саму эту
получку никто из них не видал много лет, а
Мане и малолетним прохоровским внукам
она и вовсе представлялась огромной теткой
с зелеными бутылками вместо рук, но
просить это обстоятельство нисколько им не
мешало...
Михаил Бару http://magazines.russ.ru/volga/2012/9/b11.html
