Ах, Москау... А это где?.. (опять шутка)
Они там и от Собчак тащатся.
Плевать в морду, а потом писать, что "я встал на путь очищения..." Это признак гениальности? Тогда я лучше к бездарям пристроюсь. У них тоже есть чему поучиться.
Ну, и популярность... Это же временно. Раз утрутся, два-три. Потом ка-ак наваляют ****юлей! И всё. Вспомни классику "О, счастливчик" с М.МакДауеллом. Я знаю, где всё это заканчивается.
АК
Дорога дальняя -- через всю почти страну. Но ехали звонко --
так-то ездил бы. На одной какой-то маленькой станции, еще за Уралом, к Алеше
подошла на перроне молодая женщина и сказала:
-- Слушай, солдат, возьми меня -- вроде я твоя сестра... Вроде мы
случайно здесь встретились. Мне срочно ехать надо, а никак не могу уехать.
Женщина тыловая, довольно гладкая, с родинкой на шее, с крашеными
губами... Одета хорошо. Ротик маленький, пушок на верхней губе. Смотрит --
вроде пальцами трогает Алешу, гладит. Маленько вроде смущается, но все же
очень бессовестно смотрит, ласково. Алеша за всю войну не коснулся ни одной
бабы... Да и до войны-то тоже горе: на вечеринках только целовался с
девками. И все. А эта стоит смотрит странно... У Алеши так заломило сердце,
так он взволновался, что и оглох, и рот свело.
Но, однако, поехали.
Солдаты в вагоне тоже было взволновались, но эта, ласковая-то, так
прилипла к Алеше, что и подступаться как-то неловко. А ей ехать близко,
оказывается: через два перегона уж и приехала. А дело к вечеру. Она грустно
так говорит:
-- Мне от станции маленько идти надо, а я боюсь. Прямо не знаю, что
делать...
-- А кто дома-то? -- разлепил рот Алеша.
-- Да никого, одна я.
-- Ну, так я провожу, -- сказал Алеша.
-- А как же ты? -- удивилась и обрадовалась женщина.
-- Завтра другим эшелоном поеду... Мало их!
-- Да, их тут каждый день едет... -- согласилась она.
И они пошли к ней домой, Алеша захватил, что вез с собой: две пары
сапог офицерских, офицерскую же гимнастерку, ковер немецкий, и они пошли. И
этот-то путь до ее дома, и ночь ту грешную и вспоминал Алеша. Страшная сила
-- радость не радость -- жар, и немота, и ужас сковали Алешу, пока шли они с
этой ласковой... Так было томительно и тяжко, будто прогретое за день
июньское небо опустилось, и Алеша еле передвигал пудовые ноги, и дышалось с
трудом, и в голове все сплюснулось. Но и теперь все до мелочи помнил Алеша.
Аля, так ее звали, взяла его под руку... Алеша помнил, какая у нее была рука
-- мяконькая, теплая под шершавеньким крепдешином. Какого цвета платье было
на ней, он, правда, не помнил, но колючечки остренькие этого крепдешина,
некую его теплую шершавость он всегда помнил и теперь помнит. Он какой-то и
колючий и скользкий, этот крепдешин. И часики у нее на руке помнил Алеша --
маленькие (трофейные), узенький ремешок врезался в мякоть руки. Вот то-то и
оглушило тогда, что женщина сама -- просто, доверчиво -- взяла его под руку
и пошла потом, прикасаясь боком своим мяконьким к нему... И тепло это -- под
рукой ее -- помнил же. Да... Ну, была ночь. Утром Алеша не обнаружил ни Али,
ни своих шмоток. Потом уж, когда Алеша ехал в вагоне (документы она не
взяла), он сообразил, что она тем и промышляла, что встречала эшелоны и
выбирала солдатиков поглупей. Но вот штука-то -- спроси она тогда утром:
отдай, мол, Алеша, ковер немецкий, отдай гимнастерку, отдели сапоги -- все
отдал бы. Может, пару сапог оставил бы себе. Вот ту Алю крепдешиновую и
вспоминал. Алеша, когда оставался сам с собой, и усмехался. Никому никогда
не рассказывал Алеша про тот случай, а он ее любил, Алю-то. Вот как.
Мы используем файлы cookie для улучшения работы сайта. Оставаясь на сайте, вы соглашаетесь с условиями использования файлов cookies. Чтобы ознакомиться с Политикой обработки персональных данных и файлов cookie, нажмите здесь.
