Вояж, как средство от морщин
Александр Солин
Скудный свет, как бюджетное золото, что посылает городу бледное больное солнце и воруется по пути жадными облаками-чиновниками; непролазный снег - меценат сумерек, действующий из одного лишь расчета удобнее устроиться; дни, как сырые дрова, что гаснут, не успев разгореться; ночи, черные, как кинозал, где вместо полноценных снов - обрывки старой хроники; люди и новости, надоевшие, как скудный свет, больное солнце, ворюги-облака, меценат-снег, калеки-дни и имперские ночи – вот декабрь, который надо как-то пережить.
Бросить все к чертовой матери и бежать – пожалуй, самый дельный совет знакомого психиатра, не выбирающего выражений по причине тесного знакомства. Но не бросишь, не убежишь: здесь кому-то обязан, там кому-то должен, тут без него все пропадет, там все обрушится, слева – комплексы, справа – зависимости, позади - ошибки, впереди - будущие ошибки, словом, попробуй, дернись, и невидимые нити в эластичном порыве мигом вернут тебя на место. И потом, если посчитать - сколько же такой побег будет ему стоить!
Но есть, есть у него в запасе довольно легкий и дешевый способ все бросить и убежать, без того чтобы поколебать основы его нынешнего жизнеустройства! Нужно только извлечь из-под кровати старую коробку, в которой когда-то жили женские сапоги, а ныне, как и у всех безнадежно занятых людей хранятся фотографии. Чему он неизменно поражался, так это необъяснимо варварскому способу хранения хрупких, глянцевых свидетелей его предыдущей жизни. После каждого посещения он давал себе слово переселить их в образцовый заповедник, и каждый раз оказывалось, что нет места заповеднее, чем засунутая под кровать коробка из-под сапог. Кто знает, может, в беспорядке и случайном извлечении и заключено их таинственное, порой доводящее до слез очарование? Ведь именно в них, прежде всего, заключено подтверждение его невыдуманности и материальности. Некто с фотоаппаратом оказывался время от времени рядом с ним и крал у вечности миг, наделенный его чертами. Все годы его сопровождали только любители, у которых сам момент воровства выходил импульсивно, невнятно и сбивчиво, и то, что у них вышло никому ничего особенного не скажет, кроме него самого. Сейчас он вытащит из них, как из колоды чудесных карт ту, что установит эпоху и запустит картонную машину времени. Итак…
Ах, эта! Ну что же, за этим, и вправду, придется бежать далеко.
Он откинулся, разглядывая то, что подсунул ему насмешливый случай. Их 11-й «Б» в полном составе после последнего звонка. Юные Моны Лизы белыми передниками замели передний план, дерзкие, независимые Печорины взгромоздились на скамейки позади них. Бурса накануне свободы. Да уж, начудили не хуже других. Ладно, пусть будем мы, пусть будут истоки. Так даже лучше. Он закрыл глаза и сосредоточился. Теперь надо столкнуть с горы фактов легкий, как намек камешек – слово, смех, жест – и на него обрушится веселый цветной камнепад подробностей.
Нужно бы собрать чемодан. Следовало бы набить его водкой, подарками и тысячей извинений. Очень важно не забыть оправдательные документы, как, например, справку о вечной занятости и свидетельство о незаменимости. Только ему не нужен чемодан – ведь его поезд воздушный. И он отправляется туда на воздушном такси.
Ах, вокзалы, вы мои вокзалы! Стоите каменной запятой в стальном многоточии стыков, плавной паузой вплываете в скороговорку бешеных колес, цветной открыткой сменяете суетливое мельтешение ускользающего ракурса, объявляетесь долгожданным перерывом в напряженных переговорах между влечением и противлением, между тягой и трением.
Вы соединяете прибытия с отправлениями, начала путей с их концами, продолжения старых историй с дебютами новых. Без всякой для себя выгоды меняете волнение последних метров пути на тревожную отрешенность предстартового озноба. Бесстрастно тасуете участников случайного ангажемента, сводя их на нестойкой сцене для утомительного действа и времяпрепроводительных диалогов. Над вами плывет размеренный дикторский голос судьбы и едкая каменноугольная гарь походного очага. Щемящие ветра ностальгии и хлорные запахи дезинфекции веют над вами. Вы не торопите усталого путника и не удерживаете обреченного на побег. Вы вежливо безучастны и утомительно внимательны, вы отрада и смятение путешествующего одиночества, вы отнимаете и возвращаете самое близкое. Вы лорнируете предсказанные расписанием события и мните себя недвижимыми, хотя тысячи трогающихся пассажиров под присягой подтвердят, что мнительность ваша относительна.
Даете же локомотиву перевести дух, чтобы и дальше качать зеленые колыбели! Позвольте же пробудиться вялому пассажирскому чувству, чтобы пожалеть застрявших во времени и пространстве!..
Там, куда он явился, уже мечутся сотни таких же бродяг с виноватыми лицами и исправительными намерениями. Они в большинстве своем занимают места в поездах ближнего и среднего радиуса действия, но он - поезд дальнего следования, он следую дальше. Он выбирает себе попутчиком изумрудно цветущее лето и трогается в путь. Его поезд идет на восток.
Двухдневный путь состоит из принудительных знакомств, хлорированного чая, коммунального воздуха, крепко набитого копченой колбасой, малосольными огурцами, мокрой курицей и телесными источениями, побивающими всякие дез-ухищрения; из очередей в туалет, сбивающихся постелей и помятых дневным сном лиц; из звонкоголосого прокуренного тамбура, зачитанных журналов и легких приступов тошноты. Из торможений и ускорений, ночных голосов, храпа и детского плача, из поисков глотка свежего воздуха, из налета пыли на запущенном лице и волосах; из радостного внутреннего попустительства, незаметно переходящего в сонливое нетерпение. Из косноязычных объяснений колес.
Зато как хорошо, расположившись на верхней полке купе, лелеять картины надвигающейся встречи с теми, кто рос и взрослел рядом с тобой и был покинут тобой ввиду того, что твой городок находился на одной планете с Парижем. Как сладко баюкать себя видениями вальяжного выхода на провинциальную сцену столичного небожителя, имеющего чем удивить невзыскательное самолюбие повзрослевших друзей. Как радостно планировать бесконечный праздник размерами в три бидона самогона и с перерывами на приветствия вновь прибывших.
Приятно также обновить память кирово-пермской тайгой, где за каждой сосной, говорят, прячется инопланетянин; прикамскими, исполненными нарастающего почтения видами; извилистой змейкой обогнуть ступни уральских хребтов, миновать их круговерть и, вырвавшись на просторы Западной Сибири, помчаться, прижав уши, над песчаным дном и зеленой водой ее рек и речушек, сквозь коротко стриженые степи, мимо плоскоглазых, безресничных озер.
И самое восхитительное: в час, когда день уносит в нору потемневший хвост, приспустить в одиночестве окно и утопить лицо в звенящих сумерках, остужая набегающей прохладой разгоряченное лицо и упиваясь свежевзбитым ароматом трав и полевых цветов. Стоять так, ловя появление первых звезд на фиолетовом небе и далеких огней на границе потемневшей земли, убегать от малинового кимоно заката, все дальше погружаясь в чернодырую ночь. После лечь и закрыть глаза, прислушиваясь к ночному пульсу колес, и задремать, сбившись со счета. Утром проснуться и, ощущая в себе взбитое за ночь нетерпение, приступить к преждевременным сборам. И вот уже собраны вещи, сдано белье, ржавой водой умыто лицо. Уже отчуждение навечного расставания возникло между ним и следующими далее соседями по купе, и сентиментальное нетерпение подгоняет и без того бойкий поезд. А вот и вокзал.
Прощальные слова в адрес попутчиков (пусть это будет нестарая пара и старый молчун) озвучены искренностью. Обеими руками удерживая впереди себя воздушный чемодан, по узкому проходу, шажками подталкивая сонную спину в халате, туда, в тамбур, и по ажурным ступенькам, откинутым телом создавая противовес чемодану, вниз, на перрон. Из колыбельной тесноты на простор, чтобы, наконец, разогнуться, расправить плечи и вдохнуть воздух родины. Да, он первый, кто встречает его здесь. Он сух, но не от обиды, а от избытка тепла. Он светел и ясноглаз. В нем букет легкой укоризны, радушия, нетерпеливого порыва и запоздалой досады. В нем купаж давно забытых ароматов, благовонием превосходящих все духи мира. Это мятежный дух его юности, который воздух вручает ему вместо цветов.
Сквозь влагу глаз он рассматривает до слез знакомый вокзал.
Асфальт низкого перрона в трещинах – видно, под ним с давних пор ежится усталая земля. К его приезду перрон окатили шипящей белой водой, и теперь от него исходит запах влажного тепла. Скоро он побуреет и примет привычно затертый вид. В изъянах поверхности скопились остатки воды, и в них, как в осколках зеркала отражаются случайные части вокзала, неба, людей. Они как оконца в подземный мир, где живут двойники. Может, от того и трещины, что кто-то пытается выбраться наружу?
Старый вокзал из бледно-розового кирпича набелен и нарумянен, по-столетнему молодцеват и осанист, но старомодный покрой линий, да неровный стоптанный фундамент выдают года. Сверху на него нахлобучена свежевыкрашенная железная крыша цветом немного не дотянувшим до красного. По всему видно, что за ним ухаживают и не попрекают возрастом, и только голубая юная дверь, повисшая на нем из непонятных соображений – нелепое, случайное сожительство, требующее немедленного, решительного развода.
Именно эта часть вокзала, а не тот железобетонный щеголь с образом двуликого Януса, что обосновался по соседству и протянул руки дебаркадеров, был ему особенно мил. Здесь до сих пор живет его пацанское детство со скорыми из Москвы и фасонистыми «бычками» после них. Здесь пробудилось в нем детское чувство зависти к рассеянным, чужестранным людям, одетым с расчетливой дорожной небрежностью. Неторопливо прогуливаясь по перрону, они продолжали начатые в вагонах страшно серьезные разговоры, разглядывая его самого и его друзей с любопытством энтомологов. Он не завидовал их сытому виду - сам он ни в чем не нуждался, кроме «бычков», которые должен был отдавать старшим пацанам. Но он завидовал их таинственной чудесной жизни, что дает большой город, отчего они и рассеянны, и неторопливы, и небрежно одеты, и страшно серьезны, и смотрят свысока. Именно тогда зародилась в нем мысль об измене. Он сказал себе, что когда-нибудь будет жить там же, где и они. И пришло время, когда он вырос и город стал ему мал, как старая застиранная рубаха, и он бросил его и уехал к новой жизни и освоился в ней, но она тоже стала ему мала, как старая застиранная рубаха, потому что теперь он смотрел на настоящих чужестранцев и мечтал о Париже. Настал час, и он увидел Париж и восхитился. Затем увидел снова, снова и снова, и Париж, как, впрочем, и весь остальной мир, стал ему мал, как старая застиранная рубаха. Наверное, со стороны сейчас он выглядит так же, как те, кто возбудил в нем когда-то мечту. И никому невдомек, что внутри у него лишь мутный декабрь со следами блужданий и заблуждений…
От хмурых мыслей на его воздушном небе возникла туча и заволокла безмятежную синеву. Он поспешил укрыться в новом здании вокзала, чтобы переждать непогоду и собраться со светлыми чувствами. Освободив себе там укромное место, он стал разглядывать людей провинции, отдавших или собиравшихся отдать себя в распоряжение перевозчика, власть которого имеет хоть и временные, но явно дьявольские свойства. Покорное ожидание, на которое обрекает вокзал, заставляет относиться к его ведомству с безвыходным уважением. Даже он сам, имея мысленную возможность в один миг перенестись туда, где он сейчас, не мог обойтись без услуг этого расписанного и освященного в обе стороны движения, поскольку в нем заключено существенное условие успешного погружения. А ведь он и в самом деле погружается вглубь себя, возвращается к себе, первобытному, чтобы понять… Что понять?
Снаружи громыхнуло, и он вдруг оказался в особо памятном июльском дне.
…Голубые гулкие бичи попеременно хлещут по черной сутане небес, а в перерывах между экзекуциями великий инквизитор Солнце выходит полюбоваться лужами слез и сизыми рваными ранами на теле вероотступников-облаков, утверждающих, что Земля круглая. Он и несколько его друзей только что окончили школу и продолжают раздувать искры знаний, собираясь везти их в чужие края, в иные пределы, чтобы разжечь там костер собственной судьбы. Они сидят в доме одного из них, где их застала затяжная гроза, и обсуждают условия приема в разных городах, балуясь между делом дешевым портвейном. Их пятеро, и четверо уже знают, куда поедут.
Сейчас это не дом, а кусок памяти, выкрашенный в желтый цвет и огороженный зеленым забором. К тому времени, когда он решился, облака взбунтовались, разделились на группы и налегке разбежались за горизонт, оставив солнце наедине с голубой загадкой неба. Влажный сад дышит в открытое окно, где-то люди пробираются по грязи, подбадривая разъезжающиеся сапоги. Возобновили перекличку собаки.
«Так ты решил, куда ехать?» - спросили его.
Он подумал и ответил:
«В Ленинград. Или в Томск. Еще не решил…»
И вдруг, неожиданно для себя:
«В Ленинград! Да, точно, в Ленинград!» - хотя в Томск ехать было вернее, намного вернее. Там сокурсник отца – деканом. Верное дело.
Так он решился и сразу заулыбался и успокоился. Потом кончился портвейн, и они разъехались.
Поступили все пятеро, и после несколько раз съезжались по горячим следам, пока не потерялись окончательно. Он еще изредка приезжал, покуда был жив отец. После он перевез мать к себе, и ездить стало незачем. Но когда ездил, заметил, что, покидая Питер, постепенно освобождался от его притяжения, пока не попадал в поле притяжения родного города, и наоборот. И память в нем оживала в том же порядке. И вот теперь он решил этим воспользоваться. Он только хотел расправить крылья памяти, сбросить бремя времени и воспарить над ослепшим и оглохшим прошлым, чтобы узнать… Что узнать?
Воздушная гроза за стенами воздушного вокзала не утихала. Надо вспомнить что-нибудь приятное, чтобы ублажить грозу. Он достал из чемодана фотографию класса и принялся вглядываться в лица. Вот она, Ленка Веселовская, его первое и незабвенное страдание! Ах, эта первая любовь, провинциальное русское чувство! Ах, это томление накануне смысла жизни, когда мать говорит «Нельзя!», а луна говорит «Можно!» и звезды ей поддакивают!
Он принялся ворошить память в поисках скуластых подробностей синеглазого лица с губами теплого цвета, вкус которых он запомнил навсегда, с маленьким, незаметным шрамиком на усердной переносице, на которую в детстве упала крышка пианино. Ворошил, пытаясь воскресить обворожительное, капризное существо, вторгшееся в его жизнь накануне взросления.
Зачем амуры свели их в тот летний день, почти обнаженных (стоит ли принимать всерьез те фиговые эластичные листочки, которые их прикрывали) на пляже, куда они приехали вдесятером, смеясь над миром и дурачась, как было всегда, когда они собирались вместе? Как просторно душе, как далеко простирается взгляд! Нет ни реки, ни берегов, ни неба, ни облаков, есть неборекаоблакаберега. И он. И она. Все это едино и неделимо, дышит одними легкими, пропитано общим светом, источает совокупный аромат. Опутано его нервами, вовлечено в заговор ощущений, повязано ожиданием небывалого чувственного опыта, подогрето единственным, как наша праматерь солнцем. Пожалуй, только к краскам у каждого органа свои предпочтения.
Он знает - поезд счастья уже в пути. Об этом кричат птицы, толкует ветер, утверждают рябые блики с телеграфной ленты реки. Еще недавно она была всего лишь одной из прочих. А теперь с ней что-то случилось, и вдруг оказалось, что это ее он ждал от момента рождения! К счастью, ему повезло быть ею замеченным и отмеченным, ибо нет ничего в ту пору более разрушительного, чем равнодушие идола.
Кто знает, когда и как девочка-подросток превращается в юную прелестницу? Откуда у нее вдруг жемчужные зубки, крупный рот, капризные, уверенные губки, волосы, цветущие золотистым медом? Откуда стройная фигурка с трогательно проступающими косточками таза, между которыми трепещет впалый живот?
Не было еще того жадного нежного пламени у него внутри, когда они пришли на берег реки. Но кто укажет тот момент, когда любовная отрава окончательно настоялась и принимается за дело? Где та малая капля, что доводит до исступления? Может, это поворот головы или тень на лице, или быстрый взгляд, или прилетел ветер, и в ушной раковине раздался шум далекого моря, или где-то вскрикнул поезд, или это что-то другое? Кто же скажет, когда начинается это сладкое испытание, с помощью которого бог проверяет свое создание на человечность…
Ему вдруг захотелось уплыть на другой берег, чтобы там пригладить вихрастые кусты, взбить подушки облаков, повалиться на плюшевую траву, прильнуть к ее зеленой груди и разрыдаться!
«Поплыли на тот берег?» - независимо предложил он ей, улучив момент.
Она быстро и смущенно на него взглянула.
Влюбленные всегда заговорщики. Прилюдно обмениваясь маловажными словами, самое важное они сообщают взглядами. А в сообщницах у них природа: кто еще умеет так сотрудничать и молчать!
«Поплыли! – улыбнулась она. - Только вдвоем!»
Они переплыли реку, выбрались на берег и помахали друзьям, пытаясь придать своим движением небрежный характер, после чего скрылись в кустах. Его била крупная дрожь, он не знал о чем говорить, его сводил с ума душный, пряничный запах прибрежного тальника, но она подошла и встала напротив, глядя ему прямо в глаза. На лице ее застыла гримаска одобрения. Казалось, в его смятении она обретала опору своему смущению. Плохо понимая, что делает, он приложил холодные, несмотря на жару, ладони к ее щекам, потянулся к ней и, закрыв глаза, коснулся ее губ. И тут же отпрянул, готовый дурашливостью скрыть свою неопытность. Она не дала ему шанса, шагнула, обхватила за шею и крепко прильнула к его губам.
Мир цел, исцелен, целуется!
Где-то рядом раздались голоса несмышленых друзей, которые решили к ним присоединиться, и они едва успели отпрянуть друг от друга, чтобы снова стать невинными.
Это был его первый поцелуй, и было ему тогда шестнадцать…
Да, было дело! Было, ох, было! Чего только не было! И целовались, и плакали, и на грудь кидались, и ждать обещали, да, видно, наверху посовещались, да дело ввиду отсутствия любовной перспективы закрыли. И то верно. Не заметил даже, как забыл ее. Становясь на твердую материальную почву, люди быстро умнеют. Только вот, что взамен?
Когда им было за тридцать, они, к тому времени уже разведенные и поумневшие, попытались в один из его приездов возобновить отношения юности. Но, в конце концов, те же центростремительные силы, которые столкнули их с орбит и кинули друг в друга, так же центробежно их разнесли по прежним орбитам без всяких объяснений. Умная и волевая, она вскоре нашла себе богатого мужа на десять лет ее старше, рядом с которым она могла бы себе позволить капризничать еще лет двадцать...
Он скользит взглядом по обращенным к нему глянцевым лицам. Ах, какие мы все были милые, смешные и глупые! И родные. Родные уже тем, что угораздило нам явиться в одно время на белый свет и провести бок о бок лучшие годы жизни, чтобы расстаться и не свидеться больше никогда! Что же тогда семья, если не мы?
Он, не отрываясь, глядел на фотографию, и по окнам его вокзала, как по щекам ручьями текли струи дождя. Вокруг все те же истомленные люди провинции – пристроили мятые затекшие тела на узлы, сумки, чемоданы, набитые вековым терпением. Успокаивают взъерошенных детей, ждут объявления о переменах в их судьбе. Как много среди них женщин, махнувших на себя рукой! Как неприхотлив и непритязателен облик мужчин! В их медвежьи углы можно попасть только с пересадками, да нередко еще и попутками. Рано или поздно они доберутся до дому, отдохнут, соберут друзей и станут рассказывать про нынешние бездушные способы передвижения, про отчаянные ситуации, в которые всегда попадают люди с ограниченными средствами, про хороших людей, которые все-таки встретились им и вошли в их положение. И покуда есть еще эти последние – жить можно, скажут они и угомонятся до следующей попытки.
Если он выйдет в город, он найдет их здесь – людей своего возраста, с авоськами, исписанными временем лицами и усталым взглядом. Они не жалуются, даже если страдают от безденежья, разуверились, сникли, спились, больны, одиноки. Они живут негромко, незаметно. Мысли их бесхитростны, мечты не превосходят размера тихих радостей. Но никогда он не приравняет их к этой нынешней жрущей, пьющей, ржущей заасфальтированной цивилизации, натужными словами разбавляющей сухой хлеб скудных мыслей, зомбированной бесстыжими юмористами и политиками и озабоченной напрасными поисками утерянного достоинства.
Дождь за окнами, наконец, прекратился, но солнце не торопилось утешать промокший город. Он по-прежнему сидел, откинувшись и прикрыв глаза. Пространство внутри него сузилось до двух пластмассовых стульев по бокам и мокрого кафеля под ногами. Он передумал. Он никуда и ни к кому не пойдет. Он только хотел заставить память расправить крылья, чтобы с ее помощью обрести смысл минувшего, но симфония времени лукава и уклончива.
«Но почему? Почему?» – надрываются скрипки.
«А потому!» - безжалостно трубят духовые.
«Вот именно!» - ухает большой барабан.
Его путешествие, которого не было, окончено. Он оставит здесь воздушную водку, подарки и тысячу извинений, увезет назад оправдательные документы и больше никогда сюда не вернется. Конечно, жаль, что он так ни с кем и не встретится, чтобы вместе опрокинуться в прошлое и найти там… Что найти? Миражи сгоревших дней? Аромат увядших радостей? Единственное, что не изменилось здесь с тех пор – это продрогшая синева над просыпающейся рекой, бледно-розовая полоса на краю остывшего за ночь неба, застигнутые рассветом врасплох заговорщики-облака, магическое зеркало воды, заключенное в черную раму берегов, сонная тишина, выползающая на середину реки, чтобы там испариться. Отвесное солнце, неукоснительно следующее правилу – чем короче тени, тем длиннее день, небо, просторное, как степь и своенравное, как мода, душный, пряничный запах прибрежного тальника. Расплавленный слиток червонного золота на закате, заливающий все цвета мира позолотой с одной стороны и погружая в антрацитовый с другой. И, конечно, воздух – живой, неунывающий эликсир молодости, волшебное средство от морщин.
И все же, что бы сказал он им, на фотографии, если бы они сошлись вместе? Он бы сказал им:
«Дорогие вы мои! Жизнь – это лотерея. На наше место метили миллиарды, но оно досталось нам, а мы не знали, как им распорядиться. Те же, кто мог и должен был нас просветить, лгали нам - порой заразительно и вдохновенно, порой по простоте душевной. И получились мы светлые и доверчивые. Слишком светлые и слишком доверчивые. Нам пришлось крепко потрудиться, чтобы стать такими, как все, и нам это удалось. Только я не думаю, что у вас сегодня все в порядке».
Что ж, не самый жизнерадостный вывод для того, кто ищет способ пережить мутный декабрь со следами блужданий и заблуждений. Но он бы все равно им так сказал, но никогда не скажет, потому что их давно нет рядом.
Да и были ли они?!
