...Каждый новый день я начинаю с чашки кофе в холодной кухне с единственной тусклой лампой на заиндевелом потолке. Я начинаю просыпаться только в тот момент, когда принимаюсь выбирать подходящую для этого утра турку, из десятка, что мерцают серебристой чеканкой на специальной полочке; затем перемалываю зерна, засыпаю, заливаю, и... И лишь поставив турку на синие лепестки огня, я чувствую себя по-настоящему проснувшимся. А в тот момент, когда над латунным ободком появляется коричневая пенка, выстреливающая в холодный воздух струйками пара, я начинаю чувствовать вкус жизни, осознавая, что оный вкус имеет место быть, и он прекрасен.
Пять долгих минут отделяют день от ночи, в начале седьмого часа, всего пять минут и несколько образов: замершее окно, тишина, кофе, сигара. Настоящее петербургское утро, дамы и господа, имеет в своем составе кофейный запах и белое пятно холода на плече, когда вы с чашкой в руке привалитесь к стене возле окна, чтобы посмотреть в каменный колодец дворика и приметесь думать об удивительном свойстве ледяных наростов на сливных трубах - быть стеклянно-серыми, словно соляными сталактитами. В этой особенной утренней нирване нет места для московской сдобы, фруктового чая и биржевых сводок в плоском телевизоре. В нём главенствуют кофе и тишина, нарушаемая лишь сиплым бормотанием радиоприёмника откуда-то из-за стены.
Посторонних запахов на моей кухне нет. В ней не должно их быть в принципе. Тем более запахов мяса и специй.
По холодным гранитным стенам с узкими окнами и турецким диваном во всю длину, в старинном питерском доме на "Канале", невидимой масляной пленкой расстилался запах кофе. Несколько веков эти стены накапливали свой основной аромат, меняли цвет и отвыкали от прикосновений. Стены жили сами по себе, даже если бы провалились полы, они остались бы и впитывали питерскую промозглую чахотку еще три столетия.
Аромат изысканного удовольствия присутствовал в самой атмосфере кухни, он был воздухом в ней, холодной Аравией с полосками серебристого инея, небрежно расчертившего фотопортреты предков на стене. Прадед мой в черной профессорской тюбетейке смотрел с пожелтевшего снимка безразличными черными глазами, рядом с ним грузная супруга в невероятной шляпе с пером и болезненный мальчик в белой рубашке с широким воротом. Три фотографии... давно собирался снять их с крючков... и всё никак.
Тяжелая хрустальная пепельница тускло поблёскивала на мраморном подоконнике – чистая, как кусок льда. Такой она должна быть для первой утренней сигары или папиросы с чашкой кофе. Рядом темнелся квадрат табачной шкатулки с бронзовыми папуасами на крышке. На дне, что было застлано тонким пергаментом с арабской вязью по канту, имелось всего две сигары... Но сей факт был не существенен. Кофе закончился – катастрофа! (с)
