Марина Цветаева Мы с Вами разные...Мы с Вами разные, Мы с Вами разные, какая благодать! О странностях любви А.С. Эфрон – А.И. Цветаевой В 1945 году Ариадна Сергеевна Эфрон и её тетя Анастасия Ивановна Цветаева отбывали каждая свой лагерный срок. Они переписывались. В письме Анастасии Ивановне от 16 сентября Ариадна Сергеевна вспоминает историю отношений между своей матерью, Мариной Ивановной Цветаевой, и молодым поэтом Николаем Павловичем Гронским. В конце 1920-х семья Гронских жила по соседству с семьей Цветаевых в предместье Парижа Бельвю. Когда Цветаева переселилась в другой пригород Парижа, Медон, Николай Павлович постоянно бывал у нее: “…мы с ним целый год прошагали по лесам”. В этих медонских лесах были огромные камни, дольмены, близ которых в древности кельтские жрецы – друиды – отправляли свои религиозные обряды…] “Дорогая моя Асенька, у нас осень, серая, сырая, сирая, всегда любимая мною. <…> Его звали Николай Павлович Гронский. Он был очень молод и очень хорош собою. Меня, девчонку, раздражала некоторая нарочитость его движений, эффектность его поз, но я сама была очень молода и поэтому не понимала, что такое – молодость. Высокий, с профилем юного генерала 12-го года, с романтической прядью над высоким лбом, он, конечно, писал стихи, не совсем бездарные, но и не совсем талантливые, короче говоря – плохие. Присылал их маме на суд, она, найдя в них проблески, увлеклась, перечеркнула, переделала, сократила, словом – превратила всё в глину и слепила заново. А юноша поверил, что сам – написал. Он стал бывать у нас и сразу же, с первого же взгляда, с первых же слов влюбился отчаянно. Это была, в общем, короткая история. Кажется, в «Юношеских стихах» где-то сказано: «Я взяла тебя из грязи, в грязь родную возвращаю» – так было и здесь. Не только его стихи она превратила в глину, но и его самого слепила по своему образу и подобию, а потом всё – и стихи, и человек вновь стали глиной, утратившей не только ею созданный, но и свой первоначальный образ. Я помню – как это тогда до меня доходило – отрывки их бесед, прогулок, писем, наш отъезд на берег моря и его бесконечные письма туда, где она была уже совсем иная, весёлая, бронзовая, звонкоголосая, окружённая иными поклонниками и другой природой. Она звала его приехать, он не мог, задержанный какими-то семейными обстоятельствами. Потом мы вернулись туда, в ту квартиру, где и Вы у нас были. Он продолжал приходить, но уже всё становилось не так. Он оказывался постепенно и глупее, и ничтожнее, и вообще не таким, не тем, не созданным ею. Он делался самим собою, увы! – и в беседы, прогулки, Прошло несколько лет. Я помню, как сейчас, – мы сели в дачный поезд — мама, Мур и я, – чтобы из города ехать домой, в Медон. Рывком открывается дверь вагона, – Николай Павлович! Поблекший, растерявший мальчишеские позы и жесты, даже постаревший, он бледнеет при виде её так, что губы белеют. Первые, ничего не значащие растерянные слова: «как поживаете» и т.д. Он с жадностью смотрит ей в лицо, она усталым и близоруким взглядом глядит в окно, с вежливым интересом спрашивает о прошедших годах, об ученье. Приглашает заходить – он иногда заходит, но это всё не то, ах как не то, и она, и он – не те, и кажется, всё сгорело, и никогда ему не добиться огня от этой горсточки пепла. Николай Павлович погиб неожиданно, трагически. Непонятным, необъяснимым и необъяснённым образом он попал под поезд метро, причём не под головной вагон, а между вагонами, в середине поезда. Закружилась ли у него голова, стало ли ему дурно, когда он стоял на перроне подземной станции, или – но никто не узнал и не узнает. Изуродованное тело – но лицо осталось Каким ужасом она была окружена, когда по-настоящему полюбила его, мёртвого, невозвратимого, когда поняла и приняла его всей своей женской и материнской душой, когда восстанавливала и воссоздавала его — по клочкам писем, по рассказам знакомых, когда живой человек стал воспоминанием, понятием, страшным, как «навсегда» и «никогда». <…> Помню, перед самым моим отъездом в Москву мы разговорились с одной пожилой приятельницей нашей семьи и семьи Николая Павловича. Да, ещё вспоминаю – Н.П. подарил мне когда-то колечко с балтийским янтарём, в котором застыла мушка, и ещё когда-то – «Тиля Уленшпигеля» с какой-то не совсем любезной надписью. Мама, всегда решительная, как полководец, отобрала у меня колечко и подарила его матери Н.П., а книгу взяла себе. «Ты его не любила, а мы любили и любим, вот и всё». Я совсем не обиделась, но, помню, мне отчего-то было очень смешно, что она у меня всё отобрала. Между прочим, мы с мамой постоянно молча друг у друга воровали всякие мелочи и фотографии – воровали и перекрадывали. Уезжая, в частности, в Москву, я отобрала себе несколько фотографий из её запаса и спрятала. Так она не только нашла и своё взяла, а ещё и моих несколько прихватила, что я обнаружила только в Москве. Милая мама!” (16 сентября 1945 года, лагерь в Потьме, Мордовия)
© Copyright: Марина Юрченко, 2025.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
