Закрылась тяжёлая дверь КПП. Муравьев, сошёл с крыльца, осмотрелся и зашагал вдоль улицы.
Это был крохотный военный городок в Оренбургских степях, на границе с Казахстаном. Близился полдень. Июнь. На тихих улицах изредка появлялись прохожие, ещё реже - проезжала маршрутка. Город был поделён на две части. В одной, - чистой, светлой ухоженной, - располагались огороженные территории дивизии, госпиталь, дома и общежития офицеров, спорткомплекс и комендатура; в другой, - грязной и бедной - рабочая слободка из полуразрушенных бараков для рабочих асбестового комбината.
Осенью и зимой солдат выводили в город убирать листву или чистить снег, и в такие дни Муравьев мысленно составлял карту города. Теперь, отслужив своё, он шёл и думал, что знает этот город вдоль и поперёк, он помнил, где магазины и торговый центр, где кафе, кинотеатр, администрация и по какой дорожке нужно пойти и где свернуть, чтобы попасть на стрельбище. Следуя этой воображаемой карте, он шагал вдоль чисто выметенных тротуаров, изредка занося руку, чтобы поприветствовать старшего по званию.
Помнил он и где автостанция. Во внутреннем кармане его кителя, лежали военный билет, деньги, талисман в виде женщины с кувшином на голове, который сам он изготовил в карауле и, - вместо билета на поезд, - требование. Он вспоминал, как его привезли сюда в пыльном фургоне цвета хаки, называемом кунгом, как вывели под палящее солнце на плац, как определили место в строю и повели в карантин. Как неуютно он себя тогда чувствовал! И вот, два года спустя, он шёл по тем же самым тротуарам, но уже не в строю, и шёл, - он с радостью думал об этом, - в последний раз.
Все было новым вокруг. Не потому, что бордюры, столбы и стволы тополей были тщательно выбелены, и не потому, что кусты вдоль дороги были подстрижены, а появлявшиеся машины подолгу одиноко стояли на светофорах, отчего даже облака в синем-синем небе, наверное, хотели и - слава богу! - не могли, казаться квадратными, но потому, что Муравьев теперь, как будто и впрямь чувствовал некоторую гордость за себя. За то, что он повзрослел. Конечно, это была глупая юношеская гордость за то, что само по себе никак не могло быть предметом гордости, но Муравьев этого не понимал, и не желал понимать, он радовался своему новому статусу, своей молодости, своему уже недалёкому и обязательно светлому будущему.
Он оказался на площади, которая служила условной границей между городком военных и кварталами рабочих. Здесь, напротив фонтана и сквера с памятником космонавту Комарову, высился торговый центр «Лавина». Бодро взбежав по ступенькам, скрылся он за раздвижной дверью. Внутри пахло уютом и приятным равнодушием, от которого он напрочь отвык за два года службы. Люди, ходившие туда-сюда, не обращали на него никакого внимания, они покупали, смотрели, разговаривали, словом жили свои глупые жизни и эти жизни с его, Муравьева судьбой никак не были связаны.
На витрине киоска, где торговали разной канцелярской мелочью, искрились под солнцем дешёвые китайские часы с синим блистающим циферблатом. Муравьев внимательно и упрямо глядел на кварцевые эти часы, так они ему нравились. Простецкая безделушка казалась великим сокровищем, которое лучше носить возле сердца и на которое можно молиться, если случиться несчастье. Целую минуту стоял он, глядя на них, и солнце сквозь окна жгло в спину, и люди шумели, как океанский прибой, безучастно, бессмысленно, и ему захотелось уснуть прямо здесь, на полу, под этими часами на тысячу лет и пусть спешащие по своим делам люди переступают через него, а он будет сладко и счастливо спать, а как проснется, вокруг будет та же пустынная степь с клочками травы, пропитанная тем же сияющим солнцем.
- Часы за двести семьдесят, - Муравьев протянул деньги в окошечко.
Продавщица подала часы, щёлкнул искрящий браслет на запястье. Муравьёв поднялся на эскалаторе во второй этаж. Запахи пищи заставили его войти в кафетерий. Нужно было съесть что-нибудь. Сама эта мысль, что он волен теперь, не торопясь, выбирать себе блюда, и что обслуживать его станет ласковая официантка, была настолько приятной, что, уже поедая салат из морепродуктов, он все продолжал крутить её в голове, как женщина крутит в руках кулончик, подаренный ей обожателем, - вздыхая и улыбаясь.
Пообедав, Муравьев пошёл на автостанцию. Его автобус отходил лишь через два часа, но делать все равно было нечего, поэтому он решил оставшееся время провести в помещении, бестолково исследуя график прибытий и отправлений, переглядываясь с девушками, покуривая у входа. Подошла очередь. Он получил билет и вылез на улицу, где ярко светило солнце и безмятежно дул ветерок. Снаружи возле здания прогуливались две матроны с детьми; грузный широколицый казах дремал на скамейке; дворняга вытаскивала из урны какие-то пакеты, потом жевала их и глотала; прыгали воробьи в пыли, - было мирно и скучно, никто не орал и не бегал, никуда не нужно было спешить, и ни за чем не надо было следить и ни от кого – прятаться. Муравьев распечатал только что купленную пачку сигарет, затянулся, открыл банку с колой, глотнул, и вновь затянулся…
На его плечо опустилась рука с грязным ногтем. В шаге стоял Шеин, старый знакомый. По приезде, когда всех новобранцев вселили в казарму на карантин, Шеин спал на соседней койке. Они часто болтали тогда от нечего делать и Шеин говорил, что срок его службы подойдет к концу 12 июня, как и срок службы Муравьева, и они, может быть, вместе поедут домой. Все это давно позабылось под грузом невзгод и забот и вот теперь, два года спустя, когда они встретились, вдруг разом воскресло в памяти.
Они ухмыльнулись, пожали друг другу руки. Шеин рассказал, в каком полку он служил; рассказал, чем и как занимался на своей должности, - он обслуживал системы связи; рассказал, что с ним было и чего никогда уже больше не будет, а ещё много мечтал о том, какие услады пошлёт ему долгая бурная жизнь.
Через два часа показался ЛиАЗ Муравьёва. Залезая внутрь, он крепко обнял Шеина и пожелал ему хорошей дороги...
В девять вечера, когда автобус остановился на площади в Оренбурге, Муравьёв выбрался из салона возле вокзала. Предвечерняя свежесть стекала в подземные переходы, пряталась по закоулкам. Он подался в зал ожидания, там казалось теплей и уютней. Муравьёву теперь предстояло найти адрес комендатуры, где он смог бы поставить печати на требование. Впрочем, долго искать не пришлось - эти несколько букв можно было прочесть из окна. Вскоре он всё оформил как надо и, не торопясь, направился к кассам. Когда прошлым вечером Муравьёв получал требование в штабе дивизии, капитан Комлев сказал, что ему подойдет первый попавшийся поезд до Нижнего.
- Здрасьте. - буркнул он, двигая ящичек, куда мгновением раньше бросил военник и требование, - Мне нужен поезд на Новгород.
Кассирша зависла на пару секунд в базе данных, а после ответила:
- Завтра, 11:30.
- У меня сегодня по требованию.
- Сегодня мест нет.
Муравьев расстроился. Кассирша, уже было засунувшая документы обратно в ящик, подняла голову, но, увидев застывшее в безмолвной просьбе лицо, жалостно выдохнула,
- Ох-х, ладно, счас.
Пара очередников, стоявших сзади него, зароптала и чтоб хоть как-нибудь защититься от этого недовольного ропота, от этого злого внимания, Муравьев втянул голову в плечи и налёг на мраморный подлокотник. Кассирша тем временем переключила микрофон на внутреннюю линию и теперь, виноватясь, судачила с кем-то из справочной.
Вскоре пришла дежурная по вокзалу. Это была элегантная женщина в том обаятельном возрасте, когда в мыслях и действиях уже проявляется безотчётное материнское чувство, но лицо и фигура хранят ещё прелесть девичества. С милой трогательной улыбкой дежурная повела его вдоль состава к начальнику поезда. А тот полистал документы, затем наклонился над дембелем, как над маленьким и еле слышно потянул носом. Муравьёв отшатнулся.
- Не пьяный ты?
Муравьев покраснел. После армии это выглядело унижением. Но начальник уже возвращал документы дежурной. Деловито сказал:
- Ладно. Давай в 3 вагон - к Одинцовой. - и добавил, кивнув Муравьёву, - Будешь водку пить - высажу!
