"Эжен Делакруа – это тот художник, который написал очень популярную картину «Свобода ведет народ Франции», отразившую революцию 48-го года. Помните – та картина, в которой на первом плане парижский гамен с пистолетом почти рядом с титанической женской фигурой во фригийском колпаке… Впереди – труп молодого рабочего..." (Юрий Олеша. Ни дня без строчки)
Правильно это картина называется "Свобода, ведущая народ", но дело не в этом. Дочитал я до "труп молодого рабочего" и остановился, потому что содрогнулся. А содрогнулся, потому что меня вдруг - наверное, как никогда раньше над книгой - пронзило ощущение неправильности, непоправимости, а потому и недопустимости вот такого состояния человека - "труп", и я повис на этом ощущении, как на игле виснет насекомое, только что помещенное энтомологом в коллекцию, но еще - живое, трепещущее, страдающее...
И тут я как бы раздвоился: пронзенный и содрогнувшийся "я" отвел глаза от книги и погрузился в болезненные размышления, а "я" второй, упивающийся точностью и метафоричностью текста Олеши, побежал зрачками по строчкам дальше. Но оставим сейчас этого второго, посмотрим, чем там терзался первый.
А вот его потрясло вовсе и не упоминание трупа молодого рабочего, и даже не его изображение - у Делакруа он полунаг, в одном носке, так мог бы выглядеть человек, которого смерть застала врасплох... Нет, другое стало ему понятно; осознанное, оно свалилось на него как некое новое бремя. Прямо скажем - не Бог весть что, да ладно, вот оно: медиа - литература, живопись, новости, современная война в прямом эфире на ютуб - все они дают очень специфическое представление о смерти, о превращении человека - в труп; дело даже не в том, как и что они изображают - дело в том, кому. Все медиа априори сделаны для живого зрителя; он воспринимает "труп молодого рабочего" - вещь жуткую совершенно! - из положения выжившего. Если это можно пережить - а мы пережили! - то это не так уж и страшно. Страшно, и даже очень, но не окончательно страшно - только для молодого рабочего все окончательно, но ему уже все равно, а наша жизнь - продолжается.
И не имеет значения, что нас от события отделяют 200 лет или 200 миллисекунд; 200 лет или 200 миллисекунд назад, но это уже произошло, а мы - выжили. Страшное - и даже самое страшное - давно или только что кануло в Лету, а "зори гибели озаряют очарованием ностальгии все кругом; даже гильотину" (Кундера). Да потому что мы - выжили!
И читатель, споткнувшись о "труп молодого рабочего", не застывает в ужасе и муке навсегда - ведь неправильно, ведь непоправимо! - а бежит дальше, пусть даже и не так бойко, как только что, как раньше.
И даже самое гениальное произведение не может затормозить или изменить ход событий, который множит "трупы молодых рабочих" или "страшных до озноба убытков", о которых терзался перед смертью чеховский гробовщик ("Скрипка Ротшильда"). Мало одной только гениальности автора - потому что есть та самая априори выжившая аудитория; от человека требуется - парадокс! - нечеловеческая эмпатия, чтобы получить от медиа полноценный экзистенциальный - околосмертный - опыт, который - возможно - способен что-то изменить в жизни этого человека и, как знать, других людей.
Читатель должен не просто прочесть о смерти другого; он должен умереть сам.
