32. А. Гладков о Литературе и Писателях32. А.ГЛАДКОВ О ЛИТЕРАТУРЕ и ПИСАТЕЛЯХ («Извлечения из книги А.Гладкова «Поздние вечера», 1986 г. СОДЕРЖАНИЕ 1. О своих увлечениях ***** - Самые счастливые минуты моей жизни – это когда я читаю хорошую книгу в первый раз. Что может сравниться с этим? Ничто! - Не могу жить без стихов. Никогда не мог, а сейчас особенно. На первом месте для меня, по-прежнему, Маяковский (№2 в Рейтинге), Пастернак (№5), Цветаева (№8). Потом: Блок (№1), Хлебников (№10), Мандельштам (№7), и Ахматова (№6). Есенин (№3) нравился, пока не прочёл по настоящему Блока. - Настоящий читатель мемуаров всегда ценил и ценит комментаторский аппарат. Я мемуарный читатель-фанатик, решительно предпочитаю даже плохо написанные мемуары, бескрасочные, но правдивые, - бесчисленным «средним» романам и повестям, печатающимся в большом количестве. ***** 2. О ЗНАЧИМОСТИ И ОСОБЕННОСТЯХ БИОГРАФИЧЕСКОГО ЖАНРА Огромная воспитательная роль биографий для тех, кто вступает в жизнь и кому, как никогда, важны умные советчики, наставники, спутники — эта воспитательная роль несомненна. Потому что биографии пишутся о настоящих людях, о людях с большими характерами, о людях свершений, людях цели. Каждый крупный человек не во всем необыкновенен. Байрон говорил, что он не может быть гениальным 24 часа в сутки, иначе у него не оставалось бы времени на бритье…. Это то, что иногда называют «конгениальностью» героя и биографа. Мне это слово кажется слишком торжественным, и я предлагаю заменить его другим — скажем, соизбранностью. Дело в том, что не всякий добросовестный и талантливый писатель может одинаково удачно писать о любом герое. Здесь вопрос даже не в «симпатии» или «антипатии», о которых говорит А. Моруа, касаясь биографических работ высоко оцениваемого им английского писателя Литтона Стрэчи; проблема куда сложнее. Тут наиболее часто совершаются те основные, исходные ошибки, которые в дальнейшем достаточно закономерно предопределяют неудачу. Мне кажется, например, что замыслы биографий А. П. Чехова В.Ермиловым или Льва Толстого В.Б.Шкловским были обречены на неуспех в самом зародыше. В обоих этих случаях здесь не было соизбранности, не было той глубины и интимности понимания, не было личного отзвука, которые необходимы. В самом деле, трудно себе представить более чуждые друг другу индивидуальности и склады ума, чем А.П.Чехов и В.Ермилов. Здесь то, что Моруа называет «выражением себя» — биографа в герое, конечно, не могло состояться, ибо неверен был сам выбор. То же, хотя и по-иному, и у В.Б.Шкловского с Л.Толстым. В.Б.Шкловский — писатель очень яркой и индивидуальной личной манеры, давно уже определившейся и почти застывшей. Манера эта (а слог — тоже отражение характера мысли) прямо противоположна всему толстовскому. Поэтому, при всей остроте и талантливости отдельных наблюдений В.Б.Шкловского, переход в тексте книги от многочисленных цитат к собственному тексту биографа производит странное и антимузыкальное впечатление, скажем определенней — впечатление дисгармоническое. Универсализм эрудиции и исторического кругозора, конечно, в принципе возможен; универсализм психологический почти невероятен. Я не могу себе представить Ю. Тынянова автором биографии Чернышевского или А.Моруа описывающим жизнь Магомета, Смелость И. Стоуна, пишущего с равным рвением о Джеке Лондоне и Микеланджело, или Э.Людвига, диапазон которого простирается от Гитлера до Христа, при внимательном рассмотрении граничит с поверхностностью и легкомыслием. И тут нужно отдать должное А. Моруа: у него всегда хватало духовной ответственности и серьезности, чувства меры и литературного вкуса: выбирая своих героев, он не гнался ни за сенсационностью, ни за популярностью. Ни Шелли, ни Тургенев, ни Жорж Санд, ни Флеминг не были модными персонажами его эпохи. Он выбрал их по верному внутреннему влечению, и, описав их, он вернул к ним интерес, а точнее сказать, создал его. Так и Юрий Тынянов вытащил из исторического забвения загадочную и неуклюжую фигуру Кюхельбекера. В главе «Биография и роман» (книги «Типы биографий») А.Моруа говорит: «Какие бы формы ни приняла биография в будущем — это всегда будет трудным жанром. Мы требуем от нее скрупулезности науки, очарования искусства, углубленной правды романа и поучительных знаний истории». Это верно, но это вовсе не недостижимый идеал. Таковы лучшие биографические книги, в том числе многие книги Андре Моруа. А.Моруа справедливо и убедительно полемизирует с английским писателем Г. Никольсоном, считающим, что будущее только за целиком научной и строго документальной биографией. Но, как мы видим, документы не поют в унисон: они противоречат друг другу, спорят, опровергают, изобличают. Для их верной оценки требуется интуиция и догадка, авторское воображение и историческое чутьё, а стало быть, все черты таланта, а где талант, там и искусство. Механическое сложение доку¬ментов не может в сумме дать - искомую величину, т.е. историческую правду. Мне, думается, что Моруа прав, жанр меняется, и к превосходным и острым наблюдениям самого популярного автора-биографа наших дней, доказывающим это компетентно и убедительно, хочется добавить немногое. Когда какой-либо литературный жанр по разным причинам становится особенно распространенным, он закономерно и неизбежно вбирает в себя стилевые элементы других жанров. Роман становится драматургичным (Достоевский) или эпичным (Толстой). Чеховская драма делается, наоборот, повествовательной, в нее вторгается проза. «Ведущий жанр» эпохи тяготеет к универсальной широте композиционных и стилистических приемов, он обогащается за счет соседних жанров, поглощает их. Чистота жанра — это всегда явление его упадка. Сейчас биографический жанр переживает пору своего расцвета, как и граничащие с ним документально-художественные жанры: мемуары, исторический репортаж и другие. Не случайно под маркой серии «Жизнь замечательных людей» в последние годы стали выходить и чисто мемуарные книги, как «Современники» К. Чуковского, «Портреты» М.Горького, разнообразный по представленным в нем жанрам сборник о Ю.Н. Тынянове. И все более распространяющийся прием «беллетризации» биографии тоже выражает эту тенденцию, жаль только, что тут наиболее часто нарушается элементарный литературный вкус. Естественно и закономерно появление биографической книги, вобравшей в себя или философское эссе (книга А. Лебедева о Чаадаеве), или публицистическое исследование (книга А.Туркова о Салтыкове-Щедрине), «Чистая биография» — явление несуществующее, это абстракция, литературоведческий призрак. Я уж не говорю о такой гигантской мемуарной энциклопедии, обнимающей почти полвека, как «Былое и думы» Герцена. Их вес и ранг куда выше большинства современных им романов и повестей, печатавшихся в толстых журналах на первом месте и прочно канувших в небытиё. А между тем до сих пор существует отношение к мемуарам как к чему-то второстепенному, в лучшем случае снисходительное, а иногда почти ироническое. ***** 3. ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ Есть что-то ложное и фальшивое в позе писателя – Учителя жизни. Сравните застенчивую честность Пушкина и Чехова, их простоту и детскость, их скромное трудолюбие с хлопотами Гоголя, Достоевского и Толстого – о задачах человечества и собственной миссии. Я в этом вижу претензию, которая мешает мне наслаждаться их творениями. Высшее в судьбе художника – когда его личная жизнь, жизнь для себя, а не напоказ, не для других, становится благородным примером без нарочитости и торжественных приготовлений. Меня в толстовстве всегда смущала его демонстративная и показная сторона…. Если согласиться с разделением художников на две группы: те, чьё искусство больше и выше личности авторов (Бальзак, Гоголь, Достоевский), и те, чья личность больше созданного ими, - то Белый, может быть самый яркий представитель второго типа. К этой категории, отчасти можно отнести Блока, да и Байрона с Пушкиным. Тут есть и другая сторона: большой художник может ревновать себя к своим созданиям – это было с Л. Толстым – и стараться дотянуться до них, стать с ними наравне внутренне. С. Бонди, величайший знаток творческого процесса у Пушкина, в своей замечательной книге «Черновики Пушкина» пишет, что у Пушкина сочинение все было связано с писанием, с бумагой, т.е. что он сочинял преимущественно с пером в руке. Отсюда такое большое число помарок. Письменный человек был и Пастернак: он тоже сочинял, записывая. Маяковский в «Как делать стихи» и Мандельштам (судя по свидетельству вдовы поэта), наоборот, сочиняли в ходьбе, в голове и записывали уже почти готовое, а Мандельштам даже часто и не сам записывал, а диктовал Надежде Яковлевне. Судя по стихам Цветаевой о ее рабочем столе, она тоже была «письменным человеком», хотя, казалось бы, стих ее ближе к импровизационной манере Маяковского. Какие из этого следует сделать выводы? Можно над этим подумать, но ясно, что это не может быть выводом о преимуществе одного метода над другим. Это очень субъективно. С одной стороны, Пушкин и Пастернак, с другой — Маяковский и Мандельштам… В «Траве забвения» Катаев ставит интереснейший вопрос о том, возможно ли одновременно любить двух художников, столь полярных и различных во всём, например, Бунина и Маяковского? Что означает такое тяготение к противоположностям и может ли быть преодолена «несовместимость»? Катаев не даёт итоговой формулы. Но, даже, если бы такой ответ он дал, то всё равно у каждого своя история и свои ответы. Но мне кажется ценным, что писатель этого не обошёл и заставил нас задуматься. ***** 4. О ПИСАТЕЛЯХ 4.1 О ПАСТЕРНАКЕ - Надо ставить себе задачи выше своих сил, во-первых, потому, что их все равно никогда не знаешь, а, во-вторых, потому, что силы и появляются по мере выполнения кажущейся недостижимой задачи… - Вспоминая формулу Маяковского, в общем верную, но неверно понятую, хочу сказать, что нам не нужно нескольких Маяковских или нескольких Демьянов Бедных. Поэт — явление по существу своему единичное и только в этой единичной подлинности ценное. Асеев, настоящий поэт, принес свое дарование в жертву своей преданности Маяковскому. Но эта жертва, как, может быть, вообще все жертвы всегда, ложная… Для созревания Пушкина были нужны и Дельвиг, и Туманский, и Козлов, и Богданович, но нам достаточно одного Пушкина с Баратынским. Поэт — явление коллективное, ибо он замещает своей индивидуальностью, безмерно разросшейся, многих поэтов, и только до появления такого поэта нужны многие поэты… — Вы говорите о Маяковском? Я стал удивляться его гениальности раньше большинства, клянущегося сейчас ему в верности, и долго любил его до обожания. Но Маяковский на эстраде был такой живой и потрясающий истиной и давал так много, что на несколько поколений вперед оправдал это для него одного бесспорное поприще и тем самым искупил вперед грехи будущих героев поэтического мюзик-холла, в своем развитии дошедшего до дикарства… - Для меня несомненно, что Маяковский читал и учился у Шекспира. Есть у обоих поэтов и природное, так сказать, врожденное сходство, например, в типе их остроумия… - У Маяковского литературная родословная гораздо сложнее, чем принято считать. Я воспринимаю его как продолжение Достоевского. Его ранние стихи могли бы написать младшие герои Достоевского, молодые бунтари типа Ипполита, Раскольникова и героя «Подростка». Все лучшее, что им сказано, — сказано навсегда, прямолинейно и непримиримо, и даже не столько сказано, как с размахом брошено обществу, городу, пространству… — В нас живут, не желая умирать, наши прежние, уже преодоленные развитием вкуса художнические привязанности. Я давно предпочитаю Лермонтову Пушкина, Достоевскому и даже Толстому Чехова, но как только остаюсь наедине с собой, с пером в руке, закон отдачи художественного впечатления, равный квадрату силы увлечения, воскрешает под пером призраки их образов, технические приемы, ритмы, краски… - Сомнение в авторстве актера театра «Глобус» кажется ему смехотворным. Он в связи с этим говорит о чуде развития художника-гения, о свойстве, которое Гете называл «антиципацией», то есть о способности художника знать и то, чего не было в его личном опыте. Доказательство подлинности Шекспирова авторства он видит в небрежностях и самоповторениях в его пьесах. «Подделки создаются всегда более тщательно, чем подлинное». Он говорит о несомненном даре импровизации Шекспира, подчинявшем своим поэтическим взлетам условные и часто заимствованные планы пьес. «Я, пристально вглядываясь в текст Шекспира, прошел сквозь два его шедевра и утверждаю — это не скомпилировано, а написано одним человеком, дыхание которого почти слышишь…». Интересное наблюдение: Б. Л. утверждает, что Шекспир легче импровизировал стихами, чем писал прозой. Он даже думает, что Шекспир сначала набрасывал стихами и те сцены, которые потом переписывал прозой. О своеобразном составе общего образования в эпоху Шекспира. Сейчас знание мифологии — признак высшего гуманитарного образования, а тогда первая ступень знаний, как и латынь. «Тогда мальчишки с лету узнавали латынь и мифологию, как наши подростки узнают устройство автомобильного мотора». «Шекспир писал всегда наспех и вряд ли перечитывал, после того как пьеса сходила с репертуара. Он забывал написанное и знал себя хуже, чем знает его любой современный диссертант…». - Гуляем с Г. О. Винокуром и после обычных разговоров о войне переходим к Пастернаку. Винокур верно говорит, что живой Пастернак является ходячим опровержением пошлого тезиса о том, что книжная мудрость и непосредственное поэтическое восприятие мира являются антагонистами. Настоящему поэту ничего не мешает. Не будь Пастернак так образован, разве был бы столь неожидан и велик круг его ассоциаций? И Гете, и Байрон, и Пушкин, и Фет, и Блок были очень образованными людьми, и от этого еще пышнее расцветал их поэтический дар. Говорим об отношениях Пастернака и Асеева, и Винокур вспоминает Пушкина и Баратынского. «Сальеризм» Баратынского и то же у Асеева. Винокур, хорошо знавший Маяковского, подтверждает рассказ Л. Брик о том, что Маяковский без конца бормотал строки Пастернака. Он любил Б. Л., как любят непослушного младшего брата. В их отношениях (а Винокур наблюдал их вместе) всегда были: ровная, теплая приязнь Маяковского и бурные смены восторгов и какого-то детского бунта Пастернака, бунта младшего брата против стеснительной опеки старшего. Я прошу Г. О. прокомментировать мне странную фразу, недавно сказанную Б. Л. о том, что «квартира Бриков была, в сущности, отделением московской милиции»… Г. О. усмехается, молчит, но потом с оговорками, что это только его личное мнение и прочее, начинает рассказывать о дружбе Бриков со знаменитым Яном Аграновым, крупным чекистом, занимавшимся по своей линии литературными делами. Агранов сначала заведовал специальным отделом в ГПУ и НКВД, потом стал заместителем наркома и погиб в 1937 году (тогда говорили, вспоминаю я, что он выбросился из окна, когда за ним «пришли»). Агранов с женой часто бывал у Бриков. Г. О. сам его у них встречал. По его могучей протекции Маяковскому так легко разрешали заграничные поездки, но, когда В. В. влюбился в Париже в Татьяну Яковлеву, сделал ей предложение и должен был снова ехать осенью 1929 года в Париж, ему не дали визу. Возможно, Брики опасались женитьбы Маяковского на эмигрантке и, вероятно, информировали об этом Агранова. На Маяковского этот первый в его жизни отказ в визе произвел страшное впечатление. С его цельностью он не мог понять и примириться с тем, что ему, Маяковскому, не доверяют. Тут начало внутренней драмы, которая привела его к самоубийству. Г. О. говорит, что это не обязательно трактовать плохо: со своей точки зрения Брики были, быть может, и правы, оберегая Маяковского от этого опасного, по их мнению, увлечения, но, так или иначе, во вмешательстве Агранова было нечто зловещее. Вероятно, Б. Л. имел в виду этот эпизод, о котором друзья Маяковского знали. 4.2 ОБ ЭРЕНБУРГЕ Если написать об Эренбурге всю правду, то он окажется очень похожим на Иосифа Флавия, такого, каким он написан у Фейхтвангера. И, может быть, не случайно Эренбург так резко относился к Фейхтвангеру, совершенно отрицая его как писателя и политического и исторического мыслителя. Раза три я что-то спрашивал его о Фейхтвангере, и каждый раз он отвечал, что терпеть его не может и не хочет о нем говорить. Может быть, И. Г. угадывал сходство, считал его для себя оскорбительным и отбрасывал от себя. Пишу это при полной симпатии к Илье Григорьевичу. Но и Иосиф Флавий — один из самых симпатичных героев Фейхтвангера и, бесспорно, самый умный. И уж конечно, Иосиф Флавий во всех отношениях выше всех императоров, при которых он действовал. Н.Я.Мандельштам говорила, что в Эренбурге сильно «женское начало», т. е. стремление прилепиться к силе, организованности, действию, антидуховной мощи. Но в нем было и чекрыгинско-мандельштамовское начало, и он, как умный человек, не позволял себе окончательно от него уходить, слегка чурался, тайно уважая. Всем тогда хотелось иного и большего. Всегдашнее эренбурговское чувство меры раздражало и казалось привычкой к трусости и царе-дворству, а обстоятельства как бы переменились. Но они только начали меняться, но не изменились. И когда началась травля Эренбурга якобы за апологию «молчания», что было наглой передержкой мастера на сии дела Ермилова, она мне припомнила, что я раньше защищал его, и сказала, что не она, а я был прав. И она стала относиться к нему лучше. Мы были вместе на его похоронах и после пили в его память в ресторане ЦДЛ, не поехав к Любовь Михайловне, которая нас звала. ***** 4.3 О РЕМАРКЕ Прочитал напечатанный в «Севере» роман Ремарка «Возлюби ближнего своего». Местами это инерционно по манере и почти «беллетристично», но всё-таки сильно и трогательно. И что ни говори, а Ремарк в серии своих романов создал огромную и яркую историческую фреску – трагическая Европа от первой мировой войны до конца второй. Никто другой этого не сделал. Да, кое-где эта беллетристическая скоропись, кое-где утилизация собственных творческих находок, уже теряющих свежесть первооткрытия, кое-где подражание Хемингуэю, кое-где чувствуется усталая рука писателя, и - всё же огромно, впечатляюще, и просто-напросто нет ничего подобного. Всё большое в литературе создаётся только долгим, непрерывным и последовательным усилием, а не наскоками импровизационного порядка. Ремарк, кажется, прожил жизнь (после своей первой славы) гурмана и сибарита, но на его лице есть отпечаток чего-то, роднящего его психологически с Моэмом и Вертинским, - может быть пресыщенность лакомки. Но это не помешало его писательской одержимости так полно и крупно выявить себя…. ….Перечитал «Тени в раю». В целом книга хорошая, но явно незавершённая: отдельные главы просто конспективны. Но всё же она умно завершает гигантскую романную фреску, созданную Ремарком. ***** 4.4 О ЧЕХОВЕ Я восхищаюсь этим человеком: это лучший человек конца и начала века, лучший ум, лучший психолог, лучший художник. Он для своей эпохи, что Пушкин для своей. 4.5 О. Л.АНДРЕЕВЕ Очень слабый писатель с плохим языком, маленькими мыслями, неуверенной композицией, отсутствием культуры общелитературной. Много и самой явной пошлости. Но сам Горький его любил и ценил. Вероятно, Андреев всё же был талантлив, и это видно было в жизни. ***** 5. ОДНОЙ ФРАЗОЙ - Один писатель, выпустивший множество книг, как-то сказал Олеше: - М. Зощенко сказал о Н. К. Чуковском: «В хорошие времена он хорош, в плохие — плох, в ужасные — ужасен»... - О.М.Брик об Асееве: «Это человек одновременно сентиментальный и бессердечный». - Когда Андрею Платонову было совсем плохо, он болел, у него не было денег и его почти не печатали, потому что он был в опале после рассказа «Семья Ивановых», В. Гроссман пришел к Фадееву просить того помочь Платонову. Тот удивился и отказался. «Знаешь, бывают времена, когда высшим моральным долгом является подумать о самом себе», — сказал он с искренней, свойственной ему задушевностью….. 23.03.2021 г. © Copyright: Евгений Говсиевич, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
