***
ПЕТРЪ ПИЛЬСКІЙ. Александръ Блокъ
6 августа 1921 г.
Всегда въ Блоке чувствовалась затаенная боль. Угадывалось, какъ она была глубока, затаенная и ноющая, какъ была неуемна и непрестанна.
Эта боль была похожа на сильную и живучую птицу, угнездившуюся около сердца и всю жизнь его расклевывавшую — долго, медленно, безпокойно.
Я зналъ Блока съ 1906 г.
Первый разъ мы встретились на литературномъ вечере въ частномъ доме и въ первый же разъ тогда я услыхалъ, какъ онъ читалъ свою „Незнакомку", мерно скандируя стихи своимъ надтреснутымъ, ровным, не сильнымъ голосомъ.
Онъ былъ обворожителенъ. Нельзя подобрать другого слова: въ немъ
было что то притягательное. Потомъ уже я понялъ, что притягивала его
надорванность и звало къ себе его тайное страдальчество.
Неизменно чувствовался въ Блоке г о с т ь, — что то временное, недолговечное, — „ н е ж и л е ц ъ ". Всегда и везде онъ былъ неразговорчивъ. Очень трудно вспомнить его слова и совсемъ нельзя представить Блока съ пространной речью на устахъ.
Такимъ онъ былъ въ жизни, такимъ же и въ своихъ стихахъ.
Брюсовъ поражалъ. У Брюсова учились, надъ нимъ задумывались , его штудировали. Бальмонтомъ восхищались. Бальмонтъ пленялъ. Но Блока именно л ю б и л и нежной и тихой любовью, и оттого его имя не шумело, слава не расплескивалась , его завоеванія никогда не были головокружительными, зато онъ не изведалъ ни критическихъ, ни читательскихъ изменъ. Постоянный и сдержанный, онъ держалъ въ по-
стоянстве и свою толпу.
Одинъ единственный разъ она заколебалась и часть любящихъ отошла отъ него, — это было после его знаменитой поэмы „ Двенадцать".
Ни одно изъ его произведений не дало ему такой широкой популярности, какъ эта революціонная повесть, но ни одно не принесло ему столько страданій.
Я хорошо помню этотъ моментъ, когда отъ Блока отшатнулись даже те, кто, казалось бы, обязывался осторожностью, вчера еще ему и близкій и дружественный. Но время было столь тяжелое, моментъ такъ остръ, нервы всехъ такъ взвинчены, справедливость такъ недоступна, а жизнь такъ жестока и черна, что весь гневъ и все недовольство, и вся злоба, ища выхода, излились на эту золотую голову, и светло-синіе глаза стали еще опечаленней.
Начало 1918 года...
Въ Петербурге я только что основалъ „ I Всероссійскую Школу Журнализма" . Среди другихъ, въ числе лекторовъ стояло имя А. А. Блока. Первоначально онъ думаль прочесть о поэзіи, потомъ переменілъ тему и выбралъ себе „Катилину". Все шло, какъ нельзя лучше.
Но, вотъ, появились „ Двенадцать". И сразу подняли вокругъ себя воистину исключительный шумъ. . Въ притихшемъ воздухе, среди общихъ колебаній, шулерства, двурушничества, затаенныхъ дыханій, приглушенныхъ злобъ, напряженнаго выжиданія, саботажа, начавшихся разстреловъ, при безмолвіи погубленной печати, „12" разорвались, какъ бомба, огненный факелъ былъ брошенъ дерзкой рукой въ сухой стогъ, — и пламя несдерживаемыхъ страстей затряслось и заиграло страшнымъ пожаромъ ссоръ и гневовъ среди споровъ и схватокъ, потерявшихъ всякіе масштабы и всякую объективность.
Въ „ Школе" читалъ и почтенный Фаддей Францевичъ Зелинскій, профессоръ и писатель, авторитетная фигура ученаго Петербурга.
Вдобавокъ это былъ еще и учитель Блока, когда-то студента-филолога.
Ф. Ф. былъ возмущенъ. Онъ не хочетъ стоять на одной программе съ авторомъ „12"! Это не поэма, а кощунство! Блокъ — конченъ! Никогда съ нимъ онъ не будетъ иметь никакого дела! И т. д., и т. д.
— Позвольте, — говорю. — Ведь, это же не агитаціонный листокъ! Это — искусство, творчество, это писаль поэтъ — неужели же и сюда мы протянемъ цепи запрета, контроля, нашей цензуры и каръ ?
Но Ф. Ф. — неумолимъ. Просто хоть снимай одно изъ двухъ именъ. Кое-какъ, все же, удалось уговорить и умирить. Я протелефонировалъ Блоку.
— Александръ Александровичъ, какъ себя чувствуете ?
Онъ ответилъ мне слабымъ, больнымъ, именно измученнымъ голосомъ:
— Плохо, П. М.!
— Отчего такъ печально, А. А ?
— Меня все не взлюбили, какъ-то сразу возненавидели.
— Не обращайте вниманія!
— Не могу. Это не такъ легко!
— Послушайте, А. А., въ „Маріинскомъ театре" наша „Школа" устраиваетъ вечеръ. Будетъ петь Ф. И. Шаляпинъ, будетъ читать А. И. Купринъ, — прочтите и Вы.
— Не хочу я; тяжело показываться и встречаться...
Вступительное слово на этомъ вечере долженъ былъ произнести Ф. Ф. Зелинскій.
Моей тайной целью тогда было примирить сразу А. В. Амфитеатрова съ Ф. И. Шаляпинымъ и Ф. М. Зелинскаго съ Блокомъ.
Блокъ сказалъ:
— Нетъ, Зелинскій со мной не станетъ читать на одномъ вечере. Я не буду. Если хотите, моя жена (Л. Д. Басаргина-Блокъ — актриса) могла бы прочесть „12".
Такъ и вышло. На вечере Блока не было. „ Двенадцать" на поэта опустились воистину тяжелымъ молотомъ. Въ те дни Блокъ казался утомленнымъ, угнетеннымъ.
Осунувшійся, бдедный, усталый, полубольной. Голосъ — тихій, тонъ — вялый. Взглядъ, будто после длинной безсонницы.
Тяжелая походка. И это — Блокъ! Тотъ Блокъ, котораго такъ ясно хранило мое воображеніе, — тотъ давній, томный, изящный, светлокудрый принцъ, розовый юноша съ арфой, житель счастливыхъ
небесъ, прелестный гость, путешествующій по земле пажъ сказочной королевы, своей прекрасной Дамы. Онъ былъ неузнаваемъ. Мне подумалось, что виной тутъ можетъ быть недоеданіе: Петербургъ тогда уже сталъ голодать. При первомъ удобномъ случае я спросилъ его:
— Скажите искренно, какъ Ваши матеріальныя дела ?
— Неважны... но у другихъ еще хуже.
Значитъ, въ питанье недостатка нетъ ?
— Пока нетъ. Да это и не особенно важно.
— Адександръ Александровичъ, это — увы! - важно даже для поэта!
— Я продалъ мои стихи — четыре тома „ Московскому Издательству". Угадайте, — за сколько.
Угадать было нетрудно, зная цены уже тогда угасавшаго и неувереннаго, шаткаго и разляпаннаго книжнаго рынка. Я сразу
назвалъ цыфру:
— 16.
— Да, 16 тысячъ. Какъ Вы угадали?
И я привелъ ему разсчетъ. Онъ былъ очень простъ. Но Блокъ все-таки удивился какъ это я могъ определить эту сумму?
А онъ ли не издавался, онъ ли не имелъ книгъ — и, вотъ никакого практическаго пониманія, никакого знанья даже въ деле оценки собственныхъ сочиненій!
— Ну, что жъ, говорю, — и за 16 спасибо ! Издать сейчасъ книгу — почти чудо.
— Да. Хорошо еще и то, что получаю деньги не сразу. Мне будутъ выплачивать по 2000 въ месяцъ.
— Совсемъ это нехорошо, — говорю, — рубль падаетъ и будетъ падать. И ваши 2000 черезъ месяцъ станутъ 1,5. потомъ одной, потомъ. . .
— Ну, что-жъ, пусть и такъ...
Равнодушіе. Апатія. Присмиренность.
Какое то чувство отверженности. Было больно и страшно за него.
Вскоре после этого 3. Н. Гиппіусъ, мягко улыбаясь, разсказывала мне о встрече съ Блокомъ.
— Встретила вчера въ трамвае. Места не было и онъ стоялъ противъ меня, — совсемъ въ позе саvalier galant. . Поздоровались. И онъ печально такъ говоритъ мне:
„ И Вы разлюбили меня, 3. Н.!.."
А я ему отвечаю :
— „Нетъ, я васъ люблю, но Вы мне изменили". Сидевшіе въ трамвае рядомъ со мной, должно быть, решили, что мы — двое влюбленныхъ, а я брошена и не делаю громкой сцены покинувшему меня возлюбленному только потому, что, на его счастье, мы, все-таки, въ трамвае...
И тутъ снова я мысленно вздохнулъ и пожалелъ о Блоке, этомъ чистомъ человеке, трогательной душе, опечаленномъ сердце, объ этомъ благородномъ профиле, этомъ истинномъ аристократе духа, платоническомъ любовнике таинственной Незнакомки, враге грубости, друге тонкой красоты.
И, въ самомъ деле, удивительно: почему такъ обидели „12" ? Чемъ разволновали?
Большевизмъ? Но Блокъ н е м о г ъ быть большевикомъ !
Съ точки зренія партійной принадлежности о Блоке смешно говорить и странно разсуждать. „ Блокъ — большевикъ"... Это истинно-великолепный вздоръ!
Но верно и безспорно то, что поднявшаяся изъ тьмы народной, пугающая, „разбойная" , „острожная", „глухая", безпощадная и больная „революціонная" стихія его, веровавшаго, вследъ за Соловьевымъ, въ россійское мессіанство, взволновала, потрясла, насторожила и оглушила.
И опять вспоминаю нашъ короткій разговоръ той поры.
Я совсемъ не восторженно относился къ русскому бунту и прямо объ этомъ высказался Блоку.
Онъ ответилъ не сразу:
— Нетъ, знаете... въ этомъ... ч т о - т о е с т ь...
Я спросилъ:
- Что?
Ответа не было.
Уже въ 1920 г. появилось свидетельство Блока о томъ, какъ онъ чувствовалъ грядущій день, какъ относился къ протекавшимъ часамъ.
Въ статье, посвященной Вл. Соловьеву, отъ кого онъ поэтически шёлъ, Блокъ несколько разъ говоритъ, что — „новый міръ наплываетъ".
Ясное и неясное жило одновременно въ душе Блока. Ясное — поэту. Неясное — политику.
Блокъ былъ поэтомъ сновиденій, зеркальности и особенно н е я с н ы х ъ далей. Въ немъ безсменно жилъ и крепко сиделъ немецкій романтикъ. Но его туманная греза проплывала надъ пустынными полями Россіи, наполненными безысходной отравной, тоской.
И мечтательность была немецкая. Тоска и печаль — р у с с к і я.
Стелилась серая и вязкая земля и копошилась блоковская Русь, — набожная и грязная, смрадная, святая и бурьянная, загадочная и татарская, буйная, робкая и мессіанская, — злая, стихійная, несчастная.
И Блока качало отъ Грильпарцера до былиннаго сказа. Но романтикъ остался, и „12" были совсемъ не последней его книжкой: после нихъ появился его благоуханный и чудесный „Соловьиный Садъ", растущій
где-то на цветущемъ юге Франціи, а тамъ, черезъ низкую каменную ограду, —
„ Лишнихъ розъ къ намъ свисаютъ цветы,
„ Не смолкаетъ напевъ соловьиный,
„ Сладко дышатъ листы и кусты!"..
Въ этомъ саду влюбленный человекъ оставляетъ свое сердце и свою восторженную мечту къ ней, незнакомой женщине въ беломъ, — чтобъ одинъ единственный разъ пережить свое счастье... во сне!..
И тогда
„Опьяненный виномъ золотистымъ,
„Золотымъ опаленный огнемъ,
„Я забылъ о пути каменистомъ!..
Блокъ кончилъ темъ, чемъ началъ, чемъ былъ всю свою жизнь, во всехъ своихъ книгахъ, мечтахъ и песняхъ, чемъ единственно былъ мододъ, силенъ и живъ, чемъ дышалъ, чемъ былъ такъ сладко осчастливленъ и горько опечаленъ, что пронесъ чрезъ все свои дни и ночи, отъ литературной юности до этой бедственной и безсмысленной могилы.
И вся его жизнь въ мечтахъ и стихахъ, какъ и все его книги производятъ какое то особенное, чуть-чуть болезненное и всегда грустное впечатленіе н е д о п е т о с т и. Его инструментъ д а е т ъ
какой то неполный звукъ. Въ немъ плачущая надорванность и слабый, тихій вздохъ о чемъ то и утраченномъ и недостижимомъ.
Его поэтическій голосъ кажется иногда непоставленнымъ, его рифмы живутъ подчасъ въ небреженіи и не в с е г д а чеканны его стихи, туманные, неясные, какъ бы нарочито случайные, — истинное свидетельство истинной поэзіи.
Помните ли вы заветъ Гете о томъ, что стихотвореніе можетъ быть неясно въ частностяхъ и должно быть ясно въ целомъ?
Это и есть Блокъ, неясный певецъ неясныхъ далей, прелестный прихожанинъ вечнаго храма романтики, наследный принцъ
литературныхъ королей, голубоглазый пажъ таинетвенной Жены:
"— У дверей Несравненной Дамы
"Я рыдалъ въ плаще голубомъ!.."
ПЕТРЪ ПИЛЬСКІЙ
Газета «Сегодня». Рига. № 173. 06. 08. 1922
Другие статьи в литературном дневнике:
