Надо держатьсяДома после 10 дней больницы с ковидной двусторонней пневмонией, дышу и восстанавливаю силы. Я вообще здоровая женщина (тьфу-тьфу), хоть и не очень мощная на вид, и за всю свою жизнь лежала в больнице единственный раз - 22 года назад в роддоме. Это абсолютно новый опыт для меня, когда ты - слабый, горячечный, дезориентированный - находишься полностью во власти принимающего тебя медперсонала, когда от тебя почти ничего не зависит, кроме решимости выздороветь. Плачу. Я много плачу в эти дни – накрывшись больничным одеялом или просто отвернувшись к стенке. Стараюсь беззвучно. Спустя несколько дней, когда пик несбиваемой почти 40-градусной лихорадки был пройден и я наконец начала разговаривать, соседки по палате сказали: «Мы же твой голос услышали только дня через 4, первое время ты просто лежала и мычала». Еще в самом начале болезни меня предупредили, что в ней есть депрессивный компонент, и каждый раз, когда накатывала тоска, я говорила себе (а потом и мужу): «Это болезнь. Сопротивляйся духом так же, как сопротивляешься телом». Но не плакать невозможно – удерживаемые слезы разрывают спазмами голову, которая и так охвачена дикой болью из-за интоксикации. Не плакать невозможно – то, что происходит за окнами, повергает тебя в шок, в ужас, в отчаяние, как такое вообще может происходить между людьми. Не плакать невозможно – болезнь бесцеремонно размягчает все твои панцири, истончает кожу, оголяет нервы, обостряет все чувства, которые и так с этой весны, кажется, на пределе возможного. Все сметено до самого ядра, ты больше не мать, не жена, не специалист, аннулированы все твои заслуги и умения, ты теперь – пациент, и все что тебе осталось в этой липкой лихорадке на пульсе 100 - это боль, панический страх задохнуться, бессонница, тошнота, неопределенность и обостренная реакция на любое проявление человеческого участия. Маленькая птичка-медсестричка в маске и прозрачном щитке склоняется надо мной, чтобы установить катетер под капельницу, и я вижу, что на одноразовом чепчике у неё фломастером написаны имя и фамилия. Представляю себе, как в начале смены они старательно пишут друг другу на лбу имена, чтобы узнавать друг друга в этих своих скафандрах (которые почему-то напоминают мне одеяния сестер милосердия времен 1й Мировой, наверно благодаря подпоясанным халатам) – и слезы щиплют глаза, я зажмуриваюсь. В шестиместной палате я была самой младшей, соседкам моим – от 60 до 75. Старэйшая, Лидия, – она же и самая активная и жизнерадостная, несмотря на диабет и бронхиальную астму. Она делала гимнастику в постели каждое утро, и ей всегда все нравилось – от еды до компании. «Какая вкусная каша сегодня, девочки, да? А суп рыбный вчера был – вапшчэ! А мне так новая врач понравилася, такая душевная жэншшына. И палата у нас самая лучшая, нормальныя люди, не всегда так повезет». Это действительно особенное, уникальное больничное единство – сначала тебя поддерживают те, кому полегче. Потом, когда отпускает тебя – ты сам принимаешь эту эстафету, отдаешь долг так сказать. Привезли обед, соседка аккуратно ставит мне на тумбочку судки с едой. Я отворачиваюсь к стене – у меня снова 39, и ничего кроме тошноты, мысль о еде не вызывает. Я опять плачу, стараясь не всхлипывать. Я всегда плачу, когда меня жалеют, и именно поэтому обычно не позволяю это людям. Но сейчас не в моих силах – не позволять… Приезжает ужин. Пожилая словоохотливая раздатчица авторитетно поучает: кефир пить обязательно, он с витамином Д, а сок – с витамином С, «а доктор на лекции сказал, что это самое полезное для выздоровления, вот так». Соседки, переглянувшись, послушно разбирают коробочки с детским кефиром. Между делом раздатчица рассказывает, что вчера похоронили сменщицу: «Здесь, на работе заразили, не старая еще женщина была». Я опять чуть не заревела прямо над протянутой кружкой. Они герои. Хочется написать что-то полезное для друзей, но если честно, пишу это просто чтобы поделиться радостью, что я есть, я жива, я это преодолела, хотя из-за одышки говорить по-прежнему могу не дольше двух минут, а развесив белье после стирки, час лежу без сил. Всем, кого еще затронет эта зараза, я хочу пожелать не поддаваться страху и унынию. Тоска, придавливающая каменной плитой, высасывающая все желания, не оставляющая надежды – это оружие болезни. Но организм и его воля к жизни – невероятная штука. Смеюсь над собой: 2 недели назад ничего кроме отвращения, к еде не испытывала. Кофе имел вкус расплавленного асфальта, который чувствовался даже сквозь полчашки молока. Сейчас я хочу ВСЕ – хоть рот зашей. 14 дней лихорадки практически без сна и пищи оставили во мне 46 кг, и организм стремится вернуться в прежние границы форсированными темпами. Мы выживем, победим и обязательно восстановимся. Инна К-ая © Copyright: Марина Павлинкина, 2020.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
